Спотыкаясь, его догоняла молодая женщина в черном барском платье и шляпке с вуалью. Она кричала что-то по-французски и одновременно плакала.
– Что вы, барыня, плачете? – спросил Кузьма. – Уехать не успели? Вот беда-то!
– Я не барыня, – коверкая русские слова, сквозь слезы и всхлипы выдавила женщина1. – Я гувернантка… Все уехали… Я осталась… Страшно, Москва пустая… Мсье! Не оставляйте меня! – она вцепилась в руку Кузьмы тоненькими, но сильными пальчиками. – Мсье, я умру от страха!..
– Э, да ты, видать, француженка, – догадался Кузьма. – Вон оно что!.. Так чего тебе бояться-то? Скоро ваши придут, поняла – нет? Наполеон скоро придет.
– Мсье, не бросайте меня! – не слушая Кузьму, молила гувернантка. – Город мертвый, дома мертвые… Я боюсь!
– И что же с тобой делать? – Кузьма, оглядев женщину, расправил усы. – Я ж при графе служу, мне ведено дом охранять…
– Мсье! – она все сильнее стискивала свои пальчики на руке Кузьмы. – Умоляю вас, мсье!..
– Да не мусье я, – буркнул Кузьма. – Ладно, пошли со мной, раз своих французов встречать не хочешь.
Так и не выпуская его руки, гувернантка засеменила с ним рядом, заглядывая в глаза и поправляя шляпку. И то была единственная пара в этот день во всей Москве, прошедшая под ручку по её улицам. А в это время «непобедимый» Наполеон все еще стоял со своей свитой на Поклонной горе и ждал ключи от Москвы.
Нести ключи ему было некому. Да и не принято было на Руси носить захватчикам ключи от городов…
За время отсутствия Кузьмы в доме ничего не случилось. Он провёл француженку черным ходом и забаррикадировал дверь. Таская мебель, он между делом все подкручивал и покручивал усы: по дороге он как следует разглядел мадам (или мадемуазель-кто ее знает, годами-то к тридцати, видно) – барыня, да и только! Глазки черные, ротик красный, щеки то бледные, то пылают, вот только худа больно, в чем душа держится. Кузьма любил женщин полных, в теле, наподобие господской кухарки, но от той вечно жареным пахнет и дымком отдает. И дух этот ни днем, ни ночью не выветривается. А от гувернантки, как от барыни, – духами, аж голова кругом вдет.
Между тем француженка отошла, оправилась от страха и начала с интересом прогуливаться по графскому дому, протяжно вздыхая при виде картин на стенах и всяких статуэток, коих в доме было много. Кузьма не запрещал ей ходить, наоборот, зазывал в другие комнаты, увидев ее интерес. Он даже стал помаленьку забывать о французах и о том, зачем его здесь оставили. Когда они добрались до графского кабинета, гувернантка ахнула и устремилась к книжным шкафам.
– О, какое богатство! – воскликнула она по-своему. – Какие удивительные книги!
– А как же! – с гордостью сказал Кузьма, словно все, что находилось в кабинете, принадлежало ему. – У нас тут много чего есть!
Она ничуть не удивилась, что Кузьма понял ее, видно, все еще считала его за барина. Ну, если не за барина, так за просвещенного человека. Кузьма же едва умел читать и писать, и то выучился этому уже на службе у графа Алексея Ивановича, от дворецкого Николы, когда тот еще служил у его сиятельства.
– Боже! Я никогда не видела такой библиотеки! – восклицала француженка, рассматривая книги. – Мсье! И все это ваше?
– А чье же еще? – бросил Кузьма. – Мое, конечно…
Он вспомнил наставления Николы: у бар положено мужчинам ухаживать за женщинами, а не наоборот, как у всех людей, и поэтому Кузьма сбегал в винный подвальчик, принес бутылку вина, положил в вазу яблок и выставил все на графский письменный стол.
– Прошу, мадемуазель, извольте вина откушать! – пригласил он. – Хорошее вино, старое… Только этот дурень Ерема почти все бутылки перебил.
Не выпуская из рук книгу, гувернантка взяла бокал с вином, отпила глоток и вдруг затрещала, как сорока, на чистом французском. Кузьма быстрого говора не понимал, не успевал схватывать, к тому же в речи ее было много незнакомых слов. Она спохватилась.
– Кто ваш господин? – спросила она по-русски. – Где он служит? Откуда у него такие книги?
Кузьма смутился: это она на улице приняла его за барина, а тут, видно, разглядела…
– Сиятельный граф они, Алексей Иванович, – сказал он. – Обер-прокурор, по фамилии Мусины-Пушкины будут.
– О! – воскликнула француженка, и в глазах ее промелькнуло торжество. – Я нахожусь в доме знаменитого историка!
Кузьма немедленно приревновал ее к графу: конечно, где ему тянуться, хромому, хоть и суворовскому солдату, за обер-прокурором? Ишь, как глазами засияла…
– А ты-то каких господ будешь? г – спросил он. – Что же они тебя бросили одну?
Она назвала фамилию, для Кузьмы ничего не говорящую. Кузьма махнул рукой.
– А к нам всякие высокие особы ходят. Карамзин, например, чуть не каждый день бывал.
– Да, мсье, я знаю! Карамзин тоже известный в России человек… Но почему граф не взял с собой эти книги? – лицо ее было удивленным и растерянным. – Почему он не увез их из Москвы?
– Видно, некуда было взять, – рассудил Кузьма. – Итак все телеги нагружены были и в карете добро лежало – не повернуться. Потому меня и оставил здесь-стеречь.
– О, мсье! Вы не понимаете цену… Это очень дорогие книги, – мешая два языка, тараторила француженка. – Они дороже… добра, платья… Это поэзия…
– Я не знаю, почему они не взяли, – уклончиво ответил Кузьма, чтобы не спорить. – Я стеречь приставлен. Я из суворовских солдат буду, окромя войны, ничего не видал…
Сказав это, он сразу вспомнил свою обязанность и метнулся к окну – пусто на Разгуляе…
– Что-то вашего Наполеона не видать, – сказал он, возвращаясь к столу, – плохо мы ему бока в Италии наг мяли, до России, до Москвы дошел.
– Наполеон в Москве? – напугалась она. – Наполеон пришел?
– Да нет, еще не пришел… Плохо, говорю, бока ему намяли. – Кузьма сел в кресло графа, распахнув халат. – Да с кем мять-то было? Считай, один Суворов и мял.
– Мсье, вы не оставляйте меня! – в ее голосе послышался тот же страх, что был на пустынной московской улице. – Не прогоняйте, мсье! Я вам буду служить!
– Ну уж… служить, – Кузьма подкрутил ус. – Я не барин, чтоб мне служить… Я суворовский солдат. А стрелять ты умеешь? Ну это, – он показал на пистолеты, – пиф-паф?
Гувернантка сжалась, свела плечики, отрицательно помотала головкой.
– Значит, пока Наполеон не пришел, – военную науку постигать будем, – твердо сказал Кузьма. – Берешь пистоль вот так, взводишь курок и стреляешь.
Он выпалил в распахнутое окно, и кабинет наполнился дымом. Француженка испуганно съежилась, зажала уши.
– Ничего-ничего, – подбодрил Кузьма. – Это поначалу страшно, раза три пальнешь, привыкнешь… А что же к своему Наполеону-то идти не желаешь? Твои же соотечественники…
– Нет-нет! – воскликнула она. – У меня… обязательства, господские дети… Я – гувернантка, учительница.
– Ладно, мадемуазель, на-ка пистоль, стреляй!
Она взяла тяжелый пистолет, пугливо отвела его подальше от себя и беспомощно взглянула на Кузьму. Кузьма взял ее руку с зажатым пистолетом, приобнял француженку, прильнул к ее голове, будто целясь, и помог надавить на спуск. Пуля почему-то в окно не попала, а угодила в китайскую вазу на шкафу. Ваза брызнула молочно-белыми осколками и со звоном осыпалась на пол.
– Это ничего, – успокоил Кузьма, хотя вмиг пожалел вазу и обругал себя. – Зато попали метко.
Гувернантка впервые за все время рассмеялась, и от ее смеха запылало, зажгло в груди у суворовского солдата. Чтобы скрыть волнение, Кузьма принес щетку, совок и стал сметать осколки. Однако француженка отобрала у него щетку и сама принялась за дело. Кузьма отметил, что метет она умело, а значит, не ахти какая и барыня, только по разговору да по одежде. Это обстоятельство еще больше вдохновило его.
– А со шпагой – вот так! – он пофехтовал шпагой и нанес удар воображаемому противнику. – Ну-ка, попробуй.
За шпагу она взялась смелее, махнула ею несколько раз и ткнула в стену.
– Годится, – одобрил Кузьма. – Я думаю, что до шпаг дело не дойдет. Ты, как французы придут, переговоры с ними заведешь, вроде как толмач. Надо им постой – в людскую проводим, пускай живут, пока Кутузов не приедет. Поняла?
– Да-да, – покорно сказала она. – Поняла…
– А уж если полезут – тогда… – Кузьма погрозил шпагой. – Они хоть и твои соотечественники, а мне его сиятельством добро стеречь приказано. Извольте не пугаться, если кровь прольется.
При слово «кровь» она вздрогнула и глянула на Кузьму со страхом, прижав ладони ко рту, покорно закивала. Ее пугливость нравилась Кузьме, тогда он чувствовал себя еще более храбрым и сильным, даже о хромоте забывал.
Закончив военные упражнения, Кузьма ощутил сильный голод. «Вот бы каши сейчас котелок, – помечтал он, – да сдобрить бы ее маслом…» Француженка, понимая, что обучению пришел конец, снова взялась за книги, и страх ее мгновенно исчез, глаза заискрились, заблестели.
– Я пойду на кухню кашу варить, – помаявшись от безделья и голода, сказал Кузьма. – Ты, мадемуазель, читай, читай…
Она бросила книгу и вцепилась в его халат.
– Не оставляйте меня, мсье! Я боюсь одна… Дом пустой, мертвый…
– Тогда пошли со мной!
Он привел ее на кухню, усадил с книгой в руках на табурет, а сам принялся разжигать печь, греметь кастрюлями. Но гувернантка отложила книгу и по-хозяйски встала к плите.
– Ты читай, читай, – Кузьма взял ее за талию и от-. вел к табурету. – А то от тебя жареным пахнуть будет и дымом. А я страсть как не люблю, когда жареным…
Он сварил кашу, заправил ее топленым маслом и, разложив в тарелки, на подносе понес в столовую, как это делалось при графе. Француженка не отставала ни на шаг, боялась даже потерять его из виду. Похоже, натерпелась в одиночестве, бегая по безлюдной Москве, вот и теперь боится. В столовую же Кузьма перенес вазу с яблоками и вино.; – Кушать подано, – сказал Кузьма. – Прошу, мадемуазель.
– Мерси боку, – сказала она и огляделась в поисках салфетки. Кузьма подхватился, открыл шкафчик и достал целую пачку свежих, хрустящих салфеток.