Все книги оказались в удивительной сохранности, некоторые были тщательно и искусно реставрированы: едва заметно отличались восстановленные крышки, застежки, утерянные и обветшавшие листы переписаны почерком, стилизованным под руку древнего писца, – все это говорило, что книги долгое время находились у бережного, любящего их хозяина. Только три оказались когда-то побывавшими в воде-желтые, кое-где изъеденные плесенью и жучком. Марья выкладывала их из сундука так, словно невеста приданое показывала.
– Заодно и посушим, пока вёдро, – радовалась она. – Я каждый год вытащу их, пересушу – и назад. Изба-то сырая, зимой холодно бывает, а книги сыреют.
В сенях Марья освободила полки, принесла еще несколько досок, пристроила их на чурках и с помощью Анны стала перетаскивать книги из горницы.
– Вот эта книга братом моим Федором прислана, – Марья задерживала в руках всякую книгу, гладила ее, щупала бумажные закладки. – Он в Красноярском крае живет, Мотыгинский район… А вот эта с Урала принесена. Ишь, красивая-то какая. Цветник называется… Кирилла сказывал, за нее две отдали на Урал, Будто она его прадеду очень уж поглянулась… А эта – больно уж мелконько писана, глаза-то у меня и не берут. Про нее Кирилла сказывал – из Поморья она вынесена…
И так почти с каждой: с историей, с каким-нибудь случаем. Иногда Марья, оттолкнувшись от книги, как от берега, принималась рассказывать, как они жили раньше в «Омской», как там целину пахали и лес корчевали, как потом бежали сюда сквозь болота по «соляной тропе», проложенной казаками. Но и тут их царь-антихрист достал, и пяти лет тайно не прожили. Мужиков насильно на извоз брали, на плотницкие работы гоняли, баржи строить заставляли. Потом то одна война, то другая…
И пока рассказывала Марья Егоровна, присев с книгой в руках, Анна перебирала и раскладывала другие, стараясь опознать каждую, указанную в списке Никитой Гудошниковым. Когда она наткнулась на Апостола федоровской печати – дрогнули руки и голос сел.
– А вот эта откуда? – забывшись, спросила она и перебила Марью Егоровну.
– Эта из молельной к нам пришла, – сказала Марья. – А в молельную ее Фрол Сергеич пожаловал, который в четырнадцатом на войну братый был и не вернулся… После нынешней войны у нас молельную-то закрыли, – вдруг зашептала она. – Приехал уполномоченный из.области, ругался. К нам радиво провели, а кто-то столбы спилил… Говорит, я вас за такие дела сошлю… Куда ж нас дальше-то ссылать, сам-бы подумал? Вот молельную и велели закрыть, а иконы с книгами в речку хотели снести. Наставника-то после Кириллы у нас не было. Ну а мужики испугались, пришли ко мне, говорят, забирай книги, утопят. Я ночью пошла – а боюсь! – ив мешке помаленьку перетаскала да в подполье спрятала. Так они семь лет там в бочках и пролежали. Боялась все, мыши поедят: четырех кошек в избе держала и на ночь в подпол садила. И тоже сушила каждый год. Подпол к осени сушу и книги с ним…
Когда в руки Марье попала одна из пожелтевших, покоробившихся от воды книг, она виновато покачала головой, вздохнула.
– Гляди-ко, совсем пропадает книга. И листы повяли, и буковки размазались… Кирилла шибко любил ее читать. Вот и закладки его лежат… Он одежину-то ей новую изладил, а листы поправить не мог, трухой, говорит, идут…
Анна взяла у нее книгу, открыла. Буквы вдруг запрыгали, задвоились, хотя текст в этом месте от воды не пострадал. «Хошу вамъ, братие, брань поведати новыа победы, како случися брань на Дону великому князю Дмитрию Ивановичу и всем православным христианам с поганым Мамаем…»
– Ее Кирилла из Останина принес, от Петра Мальцева, покойничка, – рассказывала Марья. – Перед войной как-то слух прошел, будто люди из района приехали и книги будут отбирать. Ну, Петр то Иваныч взял да книги в снег закопал, в огороде. Весной дело было, тает кругом, вода. Люди те, оказалось, перепись делали, а про книги обманный слух вышел. Неделю они в снегу пролежали, распухли – страшно смотреть. Он-то, Петр Иваныч, что удумал: на хлебную лопату, да в печь посадил – сушиться…
«Он же безбожный Мамай начать хвалитися и поревновав второму Иулиану отступнику, царю Батыю, и нача спрашива-ти старых татар, како царь Батьш пленил Русскую землю…» – Анна осторожно закрыла книгу. Вот он, сборник XVI века с текстом «Сказания о Мамаевом побоище», о котором в материалах Гудошникова исписано несколько страниц.
– А эта книга гостит у меня, – Марья показала толстую, но небольшую книгу. – Уж пятый год пошел, надо бы домой ее отправить хозяину, да не с кем, пути никому нет в ту сторону…
И, видно, поняв, что Анна не слышит ее, Марья отложила книгу, сцепила на груди руки.
– Чудно, – проронила она. – Книга-то – в чем душа держится, а все ей интересуются. Вот и Кирилла любил ее, и потом Никита-одноногий приходил – тоже из рук не выпускал, и Леонтий-странник…
– Кто? – вздрогнула Анна.
– Леонтий, говорю, странник.
– Нет-нет! Вы сказали – Никита…
– А, Никита-одноногий, – Марья Егоровна улыбнулась смущенно, поправила платок. – Тот, который все ко мне сватался. Пойди, сказывал, Марья, за меня, я тебя в город увезу или лучше у тебя здесь останусь. Даже говорил, согласный по вашему обряду свадьбу справить… Шутил, конешно… Я тоже смеялась: пойду, мол, когда у тебя нога вырастет!.. Погоди, он же в прошлом годе у нас бывал, недавно.
– В прошлом году он не был у вас, – возразила Анна. – Уж четыре года прошло, как был…
– Неужто? – ахнула Марья Егоровна. – А кажется, давеча… К нам новые люди редко приходят, потому и чудится – недавно… А ты знаешь его, Никиту-то?
– Знаю, – кивнула Анна. – Никита Евсеич Гудошников.
– А, так, ага, – согласилась Марья. – Он мне и адрес оставлял, и приехать сулился… – Она вдруг насторожилась, подняла брови. – Живой ли он, Никита?
– Живой…
– Ну, слава Богу, – вздохнула Марья и, приблизившись, шепотом спросила:
– Ты не от него ли пришла-то?
– От него, – проронила Анна и опустила голову. «Ладно, пусть, – решила она, – это святая ложь… Так будет проще и для нее, и для нас».
– М-м-м… – многозначительно произнесла Марья и умолкла.
Анна взяла на руки три книги, отнесла в сенцы, вернулась. Марья Егоровна, не вставая, обернулась к иконам, бегло перекрестилась, словно тем самым завершая какие-то свои размышления, и вдруг сказала:
– Я веда грешница великая. Один Бог знает, как грешна.
Анна уловила в ее голосе тот тон, ту же строгость, с которой Марья рассказывала о своей вине перед сыном. Однако, не объяснив ничего, хозяйка взобралась на печь и достала сумочку с пшеницей.
– Сушить будем, пока вёдро… Ты пшеничку бери да насыпай в книги. Чтоб между всеми листами попала. Так-то, с хлебом, хорошо сохнет, особливо когда ветерок.
Часа через два пересыпанные пшеницей листы раскрытых книг шевелил и сушил теплый ветер. Только те три, побывавшие в снегу и печи, прошедшие воду и огонь, лежали закрытыми.
– В чем же грех ваш, Марья Егоровна? – напомнила Анна.
Марья ответила сразу, будто все это время только о том и думала:
– А грех книги держать, коли не читаешь. Кругом я грешница…
Вечером, улучив время, Анна пошла к Зародову, вернее, к старику Петровичу, где теперь обитал Иван. Шла неторопливо, здороваясь с прохожими и едва удерживаясь, чтобы не побежать. Все, хватит болтаться Ивану без дела. Пока есть возможность и доступ, не уповая на удачу, надо усадить его за переписку «Сказания о Мамаевом побоище». Слово в слово, знак в знак. Даже на память, не имея в руках известного текста, Анна определила и тем самым подтвердила вывод Гудошникова: у Марьи Белоглазовой была совершенно новая, неведомая редакция «Сказания…»
Калитка усадьбы старика Петровича оказалась крепко закрученной толстой проволокой. На двери тяжелой гирей висел замок…
В Макарихе начинались покосы. По утрам во дворах старообрядческой части населения звенели о наковаленки молотки: отбивались литовки, а на другом конце деревни, где стояли бараки и двухквартирные домики лесоучастка, с утра до вечера в течение нескольких дней слышались раздольные русские, лихие, а то и блатные песни, изредка прерываемые злой руганью, шумом потасовки и милицейскими трелями. Вербованные вернулись с лесосплава и теперь отправлялись на лесоповал в дальние кедровые урочища.
В самый разгар покоса у заброшенной молельни появились два старика с топорами и рубанками. Один был местный, Егор Ошмарин, другой-останинский, по прозвищу Барма, – оба лысоватые и сивобородые. Они починили рассохшийся пол, залатали крышу, принесли откуда-то и подогнали оконные рамы, застеклили их и взялись за побелку. Вернее, белить пришли старухи, старики таскали с речки глину, месили ее ногами И штукатурили стены. Осилив ремонт в четыре дня, старики заперли молельню на замок и ушли. Однако на следующий же вечер какая-то бабенка, из леспромхозовских домов, заподозрив своего мужика в любовной связи с кержачкой, прибежала на площадь, где, по ее разумению, стояла изба разлучницы, и выхлестала все стекла в молельне. Утром снова пришли те же старики, невозмутимо застеклили окна и на скорую руку смастерили ставенки.
И все то время, пока шла гулянка и стучали молотки по косам в Макарихе, Лука Давыдыч со странником-паломником Леонтием сидели в избушке. Точнее, сидел постоянно только Лука, Леонтий же по утрам бегал в деревню, приносил хлеб домашней выпечки, молоко и говорил одни и те же слова:
– Не время еще, не время…
Выжидая нужное это время, Лука Давыдыч чуть не утонул. Отстояв в молитвах до рассвета и проводив странника в деревню, он пошел удить рыбу на озеро, пристроится с удилищем на кочке и, сморенный, заснул. А проснулся он в воде, причем ушел уже столовой: прямо у берега глубина доходила до двух метров. Лука вмиг сообразил, что тонет, призвал на помощь Бога и, достав ногами дно, сильно оттолкнулся. Однако только поднял муть и глубже ушел в ил – полупудовая верига тянула вниз. Он перекрестился и с именем Господа на устах сделал еще одну попытку-бесполезно. Вода зеленела и искрилась над головой, как купол райского храма. Голову тянуло вниз, ноги же, наоборот вверх. Он отдался воле воды и попробовал вынырнуть ногами. Вынырнул, но под тяжестью вериги застрял между дном и поверхностью воды, как топляк в реке. Дыхание уже было на исходе, глаза лезли из орбит и шумело в ушах. По обряду и данному обету, снимать вериги было нельзя даже в таком случае: коли выпало утонуть – на то Божья воля. И он согласился с ней, мягко осел на дно и приготовился умирать. Смущало и вводило в сомнение его только одно обстоятельство: вдруг стало обидно, что владыка небесный избрал для него такой путь к себе – через утопление, ибо, знал Лука Давыдович, утопленников даже на кладбищах не хоронили и креста не ставили. «На роду написано – муки терпеть до кончины», – пронеслось в его тускнеющем сознании, и в это мгновение он услышал чей-то голос: «Пей воду, раз вынырнуть не можешь. Выпьешь озеро – духовное и телесное спасение будет».