– Мы спасены! – сказал Аришин. – Из замка есть свободный выход к реке! А там можно прорваться
– К русским? – усмехнулся командир роты.
– Да нет, к немцам!
Карл Зоммер вдруг вскочил с постели и ошалело закрутил головой.
– Почему я здесь? – спросил он. – Почему русские не стреляют?
– Радуйся, Карл, что не стреляют, – сказал учитель.
Карл схватил каску, автомат и тяжело загрохотал сапогами по лестнице.
– Итак, вы предлагаете бежать? – спросил Вайсберг Аришина.
– Я не собираюсь здесь оставаться, – буркнул Аришин. – Я давно говорил: замок – могила. Снаряды надо было убрать в подвалы!.. А если они начнут стрелять?..
– Бежать, бежать, – согласился Вайсберг. – В этом есть резон. Только куда и далеко ли?
– Боже! Неужели это возможно? – не веря, спросил Фрас. – Только скорее, пока не начался артобстрел!
Вайсберг не спеша застегнул мундир, поправил ремень с кобурой и пошел вниз. Аришин и Фрас последовали за ним. Учитель на ходу содрал простыню с генеральской постели и, скомкав, сунул ее под мундир.
В зале и коридорах первого этажа, где были установлены орудия и крупнокалиберные пулеметы, царила суматоха. В сумерках ощущалось движение многих людей, слышался стук снарядных ящиков и звон гильз.
– Внимание! – крикнул Вайсберг. – Говорит гауптман Вайсберг! Приказываю прекратить огонь и всем построиться!
Фрас стоял рядом, и командир роты заметил белую тряпку, торчащую у него из-под мундира. Пока мальчики, оставив окна и амбразуры, собирались у снарядных ящиков, Вайсберг посоветовал учителю:
– Вместо древка возьмите банник…
– Спасибо, – не чувствуя иронии, пролепетал Фрас. Рота сгрудилась возле штабелей. Однако откуда-то из глубины замка все еще доносилась пулеметная стрельба.
– Всем вниз! – приказал Вайсберг. – Немедленно! Пулеметчики спустились вниз, примкнули к строю-толпе.
– Я получил срочный приказ фюрера! – прокричал Вайсберг. – Немедленно оставить замок и двигаться на защиту Берлина! Хайль Гитлер!
– Хайль!! – многоголосо прокричала толпа. Он еще дважды выкрикнул приветствие, и подростки с чувством ответили ему: хайль!
– Мы уходим к реке, там пробьемся к нашей непобедимой армии! – продолжал Вайсберг. – Впереди пойдет лейтенант Аришин! Мы с лейтенантом Фрасом уходим последними. Все!
И снова Вайсберг трижды проорал «хайль Гитлер!», и мальчики, распаляясь, ответили ему с детской непосредственностью.
Аришин включил фонарь и начал спускаться в подвал, откуда был выход в сад, а затем к реке. Солдаты потянулись за ним, на ходу поправляя съезжающие каски. Вайсберг и Фрас провожали их молча.
Когда последний мальчик исчез в темном зеве подвального входа, Вайсберг холодно бросил:
– Желаю успеха.
И не спеша стал спускаться по лестнице. Несколько секунд учитель стоял в оцепенении. Только в ушах, подобно собачьему лаю, звучало – хайль!
Затем он подобрал банник и, на бегу привязывая к нему простыню, устремился по лестнице вверх, на третий этаж левого крыла. Он уже не слышал и не мог видеть, как капитан Вайсберг, проводив свою роту в сад, вернулся в подвал и, устроившись на корточках в каком-то захламленном углу, достал парабеллум, отвел затвор и, сунув ствол в рот, надавил на спуск…
Учитель вытолкнул из окна пулемет, выставил наружу белый флаг, накрепко привязав древко к решетке. Пристроившись тут же, у окна, он перевел дух и, сняв каску, швырнул ее на пол.
– Хайль! Хайль! – звенели еще в ушах голоса мальчиков. Он пробовал затыкать уши, но тогда «хайль» откликалось в затылке. Наконец он увидел, как со стороны русских появились два человека и направились к замку.
Учитель вскочил и заторопился вниз: следовало освободить двери от мешков, с песком, сбить замки и снять цепи. Он спустился на первый этаж и устремился было к железным дверям, но в этот момент в зале, на штабелях ящиков со снарядами, увидел мальчика!
– Кто здесь? – спросил Фрас.
– Это я, Карл Зоммер! – откликнулся подросток, открывая ящик.
– Ты почему не выполнил приказ, Карл? Ты почему не ушел со всеми?
– Я вернулся! – крикнул Карл. – Я решил не сдавать крепость противнику!
Мальчик поставил снаряд на попа и стал поднимать над ним молот.
– Не смей этого делать, Карл! – закричал учитель, вслепую переступая через ящики и снарядные гильзы, – Не делай этого, мальчик! Слышишь меня, не делай этого!
Но Зоммер уже поднял молот над головой и лишь на мгновение задержал руки, чтобы прицелиться и точно ударить по головке снаряда…
Глотов перепрыгнул через фундамент ограды и остановился, машинально закрыв лицо рукой.
Взрыв был мощным, многоярусным. Замок, казалось, подпрыгнул над землей, а потом медленно развалился в прах, поднимая огромные тучи пыли.
Комбат закричал, потрясая кулаками. Там, где только что были полковник Муханов и переводчик Зайцев, лежала красная груда битого кирпича.
В пыльном облаке – мелькнуло последний раз белое полотнище флага и опустилось на землю. Прорезая толщу пыли, взметнулся фонтан черного дыма и, уперевшись в небо, стал закручиваться в розовый от огня гриб.
СКИТСКОЕ ПОКАЯНИЕ. 1961 ГОД
Событие, всколыхнувшее Макариху явлением Луки, дня три не сходило с языков. Одни, что помоложе, потешались, как бы потешались они на концерте заезжих артистов, другие откровенно жалели Луку Давыдыча и даже искать его пробовали, поскольку он исчез из деревни и больше не показывался, но были и те, что, несмотря на провал восшествия, считали Луку мучеником, страдальцем и божьим человеком.
И Анна, хорошо разглядев из толпы «святого» верижника, поймала себя на мысли, что восхищается им. Было в нем что-то притягательное, страстное и вдохновляющее. Огнем горел единственный глаз, торчала из-под рубахи изъязвленная цепью шея, выпирали ключицы на худой груди. Нет! Он не валял дурака, не играл, не изображал праведника, а, видимо, в тот момент чувствовал себя святым.
Играл странник Леонтий. Играл блестяще, вдохновенно, со вкусом. И не стой она близко от него – все приняла бы за чистую монету: и проповедь, и фанатизм. Но Анна специально лезла сквозь толпу к нему поближе и хорошо рассмотрела глаза Леонтия. Валяная шляпа, борода, черная косоворотка и движения рук – все соответствовало, но выдавали глаза: умные, цепкие, без какой-либо тени сомнения.
И в том, что спектакль провалился, он не был виноват. Он все рассчитал, взвесил и предусмотрел, кроме одного: кто бы мог подумать, что под колодиной окажется вторая змея?
Спектакль провалился, однако это не утешало Анну. Ведь он был нужен кому-то, этот спектакль, кому-то потребовалось немедленно взбудоражить старообрядцев, упрекнуть их в безверии, призвать к святости и отрешению от мирской жизни. Кому-то надо было, чтобы чужих, «мирских» людей, и на порог не пускали. Грязные слухи и сплетни, видимо, не помогали, и этот кто-то пошел на открытую игру. А «мирских» людей, интересующихся жизнью старообрядцев, в Макарихе в тот момент было только двое – Анна и Зародов. Кому-то они бельмом на глазу стояли.
Теперь этот кто-то был известен – странник Леонтий. Но зачем ему это? Какой смысл выступать ему против них, настраивать старообрядцев?
Вопросы мучили, но спросить было не у кого. Марья Егоровна и приходящие к ней старушки твердили, будто Леонтий послан откуда-то, чтобы узнать, сохранилась ли вера у здешних старообрядцев, и даже адрес указывали – с Алтая, из Беловодья. Там, дескать, есть крепкие общины, потайные монастыри, целые деревни, спрятанные от переписи и мирского глаза. Будто тамошние хранители веры хотят собрать раскольников со всей земли в одно место, чтобы возродить древлее благочестие.
Леонтий, рассказывали, появился в здешних местах год назад, а до этого скитался в Красноярском крае, от деревни к деревне ходил, от скита к заимке. И только добрые слова о нем слышно. Молодой, а побеседует со старушкой, помолится вместе с ней – и у той гора с плеч, горе-беду вброд перейду.
«Может, и правда прислали с Алтая функционера, – размышляла Анна. – Он и пытается наладить тут жизнь по их меркам. А нас, поди, принял за атеистов-пропагандистов, конкуренция».
Тут еще как назло куда-то пропал Иван Зародов вместе с Петровичем. Сначала Анна решила, что они ушли на покос, и Марья Егоровна подтвердила: куда же еще? Мерина-то во дворе у Петровича нет.
Прождав неделю, Анна с Марьей надумали сходить к мужикам, молока наквасили, малосольных огурцов взяли и баранью лытку – пускай хоть понюхают мясца работнички. Нагрузили котомки и отправились рано утром, чтобы по жаре не тащиться.
Луга почти сплошь были выкошены, уж и копны редко, но все же стояли, и только Марьина деляна да еще несколько покосов ярко зеленели пятнами травостоя. Даже и не притрагивался никто…
– Вот так мужики, – сказала Марья. – Давай, Анна, пообедаем да за литовками пойдем. Не то зарядит сеногной, все сено пропадет…
Сходили они в Макариху за косами, отбили кое-как, поширкали брусками, и принялась Анна за работу, которую никогда не знала, но теперь считала частью науки археографии. Ходить пешком, колоть дрова, полоть грядки в огороде, слушать покаяние в грехах, смотреть на явление «святого» из лесной пустыни – все это было частью науки или даже всей наукой, потому что на долю чистой археографии почти ничего не оставалось. Книги были пересушены и снова убраны в сундук, но Анна теперь имела к ним доступ. Каждый вечер, с позволения Марьи Егоровны, она доставала оттуда заветное «Сказание о Мамаевом побоище», садилась за стол и начинала переписывать. Слово в слово, знак в знак. Марья глядела на нее с состраданием – эко девка мытарится! Испортит глаза при лампе! Глядела и печально помалкивала. Каждый раз Анна ждала, что хозяйка бесценной рукописи смилостивится, пожалеет ее и скажет: ладно, мол, не мучайся, возьми книгу, коли она такая интересная.
Самой же попросить не поворачивался язык. Марья следила за книгами ревниво и почти никогда не оставляла Анну одну во время работы.