Город стоял на другом берегу Десны.
Тирц раздраженно сплюнул – про такую возможность он как-то не подумал. Полноводная Десна – это не Сейм и не Оскол, ее вброд не перейдешь.
– Смотрите, – указал на мелькающих среди городских посадов воинов Девлет-Гирей. – Сулешев-бей уже там.
– Пусть собирают все лодки и ладьи, что стоят под городом у причалов, – тут же распорядился Тирц, – и перегоняют на этот берег. Перевезем полонян, пусть разбирают бревна и стаскивают к берегу. Свяжем все найденные лодки борт к борту, сделаем поверх настил, получится наплавной мост. Работы от силы на день, и завтра все будем под крепостью.
– Однако, ты хитер, – не удержавшись, восхищенно мотнул головой Гирей-бей. – Всегда выкрутишься… Эй, сотник, Халил. Ты все слышал? Скачи на берег, зови сулешевских нукеров, пусть лодки собирают. А потом среди невольников мастеровых отбери. Можешь награду им пообещать, чтобы работали быстрее. Свободу, например…
И Девлет-Гирей громко захохотал.
Княжеский дом в два жилья стоял особняком от прочих строений крепости, и был окружен небольшим палисадом. Снаружи он казался каменным, но на самом деле из обоженного кирпича был сложен только первый этаж – с высоким подвалом и обширной трапезной, выглядывающей наружу тремя сводчатыми окнами. Второй этаж дед приказал срубить из смолистых сосновых бревен, тщательно замазать глиной и заштукатурить снаружи и изнутри, отчего дом выглядел каменным целиком. Крышу покрывала толстая глиняная черепица – так что, случись в городе пожар, огню пришлось бы приложить немало труда, чтобы найти щелочку для проникновения в княжеские покои. А уж сыплющихся сверху горячих искр и тлеющих щепок, что обычно и разносят пламя по селениям, хоромы Андрей Васильевича не боялись вовсе.
Светелка Софьи находились наверху, в дальнем от дверей углу дома. Вроде и место самое укромное – а смех из нее разносился по всем палатам, заставляя обитателей и гостей невольно улыбаться в ответ.
Бог дал князю трех дочерей, двух из которых потом отобрала пришедшая из литовских пределов холера. Посему младшенькую свою Андрей Васильевич баловал, стараясь не думать о том, что настанет день, когда она покинет эти стены и переедет к мужу. А ведь уже четырнадцатый год пошел хохотушке, можно и под венец идти, коли жених достойный найдется…
Вот и сейчас, едва переступив порог дома, хозяин услышал звонкий, переливчатый смех.
– Дарья Ерофеевна где? – князь снял ерихонку, звякнувшую железными наушами, протянул ярыге и перекрестился на образ Богоматери, висящей под сводом у ведущей наверх лестницы.
– У дочери пребывать изволит, Андрей Васильевич. Купцы греческие с утра приходили, так до сих пор и не спускались.
– Ага, греческие купцы, – кивнул князь, поворачивая в трапезную. – Передай-ка ты ей, что есть я хочу. И голоден вельми.
Купцы оставались извечной головной болью князя. Чернигов стоял на торговых путях, пусть и не очень нахоженных, из моря татарского в северные земли, и из земель литовских и ляхских на Москву. Уж очень удобно получалось с Сейма на Оку товары перекидывать, а уж там и в столицу русскую на ладьях заплыть можно, и в Персию с тем же успехом. В Персию даже проще, потому, как супротив течения нигде плыть не нужно.
По причине этой, товара через город шло немало как в одну, так и в другую сторону. Однако купцы все товар свой дорогой стремились не в слободах ремесленных, торговых, да подольских держать, а за стены крепкие крепостные спрятать. Особливо своего добиться пытались те купцы, что через Чернигов торговали постоянно, склады и сараи их не пустовали никогда, а потому и опасность каждая хоть каким-то, но убытком грозила постоянно.
В первые ряды тут выходили купцы как раз греческие. Будучи единоверцами, жили они, однако, в землях басурманских; товары все норовили увезти в земли османские да и людьми казались странными и скользкими. Во всяком случае, дела свои торговые греки не останавливали ни на день, сколь страшные войны и моры в здешних краях не творились.
Князь, желая справедливость общую соблюсти, пытался склады в местах защищенных по общему равенству распределить: и купцам московским, и грекам, и схизматикам в равной мере. Однако греки справедливость оную воспринимать не желали, пытаясь путями окольными льготы лишние получить.
Любовь воеводы черниговского к дочери мимо их внимания не прошла, а потому подношения и уговоры свои они именно Софье адресовали, на честность княжескую надеясь. Подарки, дочерью принятые, отнимать Андрей Васильевич не станет, серебро купцы сами не примут, а потому придется князю Можайскому о новых снисхождения торговаться.
Черниговский воевода расстегнул крючки юшмана – туговат стал, туговат. Однако же доспех воинский – не кафтан домашний. Надставить не просто, расстегнутым не поносишь. Может, иной раз и обедать не стоило бы?..
– Папа, папа! – первой по лестнице сбежала дочка, и князь понял, что вразумить ее окажется не просто. – Ты посмотри, какое мне дядя Галанис колье подарил!
Сарафан обнажал грудь довольно широко, и Андрей Васильевич увидел, как на чуть смугловатой, загорелой коже дочери лежит широкое колье с коричневатой эмалью, покрывающей золото, с большими белыми эмалевыми лепестками и светло-голубыми сердцевинами, в цвет софьиных глаз.
Да, такое колье он, пожалуй, дочке бы купил.
– Сколько Галанис запросил?
– Так подарок же, папа!
Князь в очередной раз подумал, что покупка по десятикратной цене все равно бы дешевле обошлась, но промолчал – к чему девчонку огорчать?
– Мать-то где, Софья? Пусть велит на стол накрывать. Сейчас и Глеб подойдет…
Глеб тоже был единственным уцелевшим сыном из трех родившихся. Увы, все трое, увидевшие свет после свадьбы, оказались слабыми, и двое мальчиков не пережили первой годовщины. Зато окрепшего Глеба не брали ни холера, ни холод, ни литовские стрелы.
– Садись, Андрей Васильевич, – спустилась сверху жена. В трех одетых поверх друг друга платьях и темном убрусе она казалась дородной дамой, однако впалые, густо нарумяненные щеки доказывали, что на самом деле княгиня не так уж и упитанна. – Сейчас подавать начнут. Гостей сегодня не ждешь?
– Да уж и не знаю ныне, – князь мягко, одними губами расцеловался с супругой. – Греки-то ушли, али меня поджидают?
– Ушли, Андрей Васильевич, ушли. Откушай спокойно.
Из-за татарской осады ни сотники боярские, ни стрелецкий воевода ныне к обеду не появились, а потому за столом собралась только семья – сам князь, дочь, да супруга. К тому времени, пока поели пирогов с капустой, хлопнула дверь и вошел Глеб.
– Благослови Господь, – перекрестился он на образа и тут же сел к столу: – Ты знаешь, отец, что татары мост из заречья к нам наплавляют?
Княжич был в отца высок и статен, носил курчавую рыжую бороду. Ради молодецкой удали голову брил наголо, а доспехом носил ширококольчатую байдану, сквозь которую проглядывал обшитый атласом стеганый поддоспешник.
– То неудивительно, сынок, – пожал плечами Андрей Васильевич. – А ты мыслил, они на город из-за реки полюбуются и назад уйдут?
– Много их, отец…
– Ничего сынок. Даже сотня шакалов не могут заменить одного льва. Дорогая, вели рыбу подавать, заждались уже.
Тем временем сотни русских невольников под присмотром опытных в осадном деле янычар заканчивали накладывать на увязанные одна к другой лодки бревенчатый настил, по которому без задержек сможет пойти многотысячная татарская конница, покатятся повозки с бомбардами, порохом и чугунными ядрами. Полоняне же рыли в указанном им месте, напротив северной башни, яму с пологим уклоном в сторону Чернигова и отвесной обратной стеной.
Сам лагерь, с многочисленным обозом, сотнями шатров для беев и мурз отдельных родов, Девлет-Гирей велел поставить на низком южном берегу Десны, в безопасности от возможной вылазки русских воинов. Правда, большинство нукеров, едва мост открыл путь через реку, устремились к русскому городу, надеясь первыми ворваться за стены, едва только появится такая возможность.
Александр Тирц тоже перебрался на левый берег под охраной Алги-мурзы и его полусотни, и отправился погулять по окрестностям древнего русского города, до которого в далеком двадцатом веке так и не добрался.
Как ни странно, но и сейчас, в году одна тысяча пятьсот шестьдесят седьмом, Чернигов выглядел не растущим поселением, а наоборот – умирающим. Об этом говорили широкие, мощеные щебнем дороги, тянущиеся от одной малой деревеньки к другой. Крестьяне их выложить никак не могли – да и зачем поселку в пять дворов каменная магистраль шириной в двадцать шагов? Это означало, что когда-то здесь стояло куда более крупное поселение, а то и какая-то мануфактура, нуждающаяся в постоянном подвозе сырья и вывозе товара. О том же – о былом могуществе, ныне утраченном, говорили и холмы ровной, прямоугольной формы – явно заросшие травой-муравой фундаменты.
Впрочем, встречались вокруг города и самые обычные развалины. Не меньше десятка церквей, сложенных из каменного кирпича, зияли провалившимися куполами и пустыми стрельчатыми окнами. Имелось несколько и вовсе монументальных останков – с толстыми, наполовину обвалившимися стенами, тянущимися на десятки метров, обширными внутренними дворами и размашистыми фундаментами. Похоже – бывшие монастыри.
– Видать, не только советская власть Церковь Православную недолюбливала, – сделал вывод физик, ступая по ступеням ведущих в никуда каменных лестниц. Он попытался прикинуть, какова причина этакой разрухи и сходу смог назвать сразу несколько. Возможно, он видел еще не заросшие на теле страны раны Батыева нашествия, возможно, так похозяйничали здесь литвины, под управлением которых Чернигов находился лет сто, если не больше. А может, этот цветущий край опустошила эпидемия холеры или чумы. Тоже нередкие гости в южно-русских пределах.
Впрочем, какая разница? Все равно, еще лет пять – и Россия вообще прекратит свое существование.
По мощеной мелким гравием дороге простучали конские копыта, и посланец Девлет-Гирей – нукер из его телохранителей – осадил коня: