Варя дотронулась до его склоненной головы, легонько погладила, и от ее прикосновений по коже Куйгорожа пошла мелкая дрожь.
– Будь, пожалуйста, осторожен! – В ее голосе зазвучали слезы. – Догони Сыре Овто и верни ему каравай!
Дрожь, охватившая совозмея, собралась в пылающий комок, взорвалась внутри тысячами искр, и из груди Куйгорожа вырвался воинственный крик. Сквозь резкую боль он почувствовал, как кости начали расходиться в разные стороны, вверх и вширь; как плоть стала растягиваться и утолщаться, как звонко напружинились мышцы рук, ног и шеи. Варя смотрела на него широко раскрытыми глазами, и в ее зрачках Куйгорож увидел свой преображенный силуэт.
Он схватил каравай, сорвался с места и выбежал из избы, не чувствуя под собой ног. Песок и земля летели из-под его стоп. Куйгорожа переполняли непонятные ликование и предвкушение, и в то же время – острый привкус опасности, ярость и гнев. Чем ближе была фигура медведя, чем громче стучала кровь в висках, тем радостнее и легче ему становилось. Он защитит Варю, он не позволит забрать ее – ни медведю, ни кому-либо другому. Он, Куйгорож, рожденный из совиного яйца, пробужденный человеческим, Вариным, теплом, выполнит еще одно задание, станет сильнее и смелее, чтобы…
Медведь, видимо, услышав или почуяв погоню, резко остановился, развернулся к мчащемуся Куйгорожу, пригнул голову и приготовился атаковать. Совозмей, не сбавляя темпа, летел прямо на него. Сыре Овто издал рык, отозвавшийся по округе раскатом грома, и ринулся навстречу. Метров за десять до столкновения Куйгорож взвился в воздух, в гигантском прыжке перелетел через медведя и приземлился точно за его спиной. Сыре Овто замешкался буквально на секунду, но совозмею этого было достаточно, чтобы вцепиться сопернику в холку.
Медведь взревел, встал на задние лапы и закачался из стороны в сторону, пытаясь сбросить Куйгорожа, но тот обвил хвостом туловище зверя и крепко обхватил руками короткую шею. Чем яростнее брыкался медведь, тем теснее становились змеиные объятия. Словно питон, Куйгорож сжимал кольца хвоста и усиливал хватку гибких рук, сдавливая внутренности и глотку медведя. Наконец медведь стал задыхаться, из пасти пошла пена. Он пошатнулся, закатил глаза и завалился на бок, чуть не подмяв под себя Куйгорожа. Только тогда совозмей разжал тугие тиски. Отскочил, поднял пыльный каравай и сунул его под нос Сыре Овто.
– Варай – моя! – прошипел ему прямо в ухо Куйгорож, победоносно хлопнул ладонью по шкуре зверя, к которому уже постепенно возвращалось сознание, и упругой походкой пошел обратно.
Варя ждала Куйгорожа на краю выжженной деревни, откуда песчаная дорога петляла по заросшему пастбищу и растворялась у самой грани леса – сизого, дымчатого. Не вернется Куйгорож – кто соберет ей пригоршню утренней росы с бархатных лепестков и молодых пряных листьев? Кто, сидя в ногах, будет перебирать горох с гречкой, напевая что-то древнее и щемящее? Кто повернется на ее голос – гордо и послушно, так, что ни одна мышца во всем теле не дрогнет, кто посмотрит из-под бровей-перьев парчовыми глазами?
Хоть и прислушивалась она к ночному шепоту, перекликам птиц и ветру, хоть и вглядывалась в предрассветную рябь, не заметила, как появился Куйгорож. Моргнула, подняла ресницы – и его фигура выросла напротив. Змеиная чешуя на хвосте переливалась холодным светом, мелкими бисеринками пота была покрыта грудь, легонько покачивались почти черные в темноте, совсем уже редкие перья в коротких волосах.
Варя лишь подумала, лишь мыслью потянулась к нему, как Куйгорож уже раскрыл руки, обнял жарким кольцом, прижался горячей щекой к ее лбу и замер. Так и стояли, осторожно и робко, слушая друг друга – не спугнуть бы, не признаться, не взглянуть, не выдать себя, не оторваться.
Их силуэты появились на дороге только под утро. Куйгорож, чью жизнь Сергей вместе с остальными отвоевывал у Тоначи несколько часов назад, вел Варю за руку. Так просто, так легко он держал ее ладонь, что защипало в глазах. Нет, не давала Сергею надежды Варя, но надежда пробивалась сама по себе, сорняком. Не она смотрела на него в обличье Варды – но ее глаза. Не она шептала ему нежности – но ее голос. Хоть не испил он Вариного тела, только пригубил во власти похотливой Варды, все равно руки помнили ее кожу и волосы. А потому не было сил наблюдать, как Варя и Куйгорож, идиоты, как все влюбленные, противятся тому, что очевидно каждому. Как ищут один другого глазами, тянутся взглядами, как кружат вокруг да около. Как идут теперь рука об руку к дому, возвещая этим простым жестом всем и каждому: они наконец поняли то, что должны были.
Варда наказала Сергея дважды, сама того не ведая: и когда превратила в свинью, и когда соблазнила Вариным телом. Второе наказание осталось с ним, точно ноющий шрам на месте глубокой раны.
Что ему теперь было делать? Балагурить и отшучиваться, как он давно привык. Скрывать за цветастым балаганом серое закулисье. Что мог он? Побороть волка? Раздавить алганжея? Догнать медведя? Лошадь запрячь? Толком поговорить с Варей – и то не умел. Высказать бы ей все на эрзянском, который пел внутри и слетал с губ так легко и приятно. Русский – тоже родной и все равно чужой – ворочался во рту крахмалистой картошкой. Начнешь говорить – и сам плюнешь.
Сергей сошел с крыльца и, пока Варя с Куйгорожем его не увидели, хотел было уйти на задний двор, но его кто-то окликнул:
– Пара шобдава![76]
Он так пристально следил за Варей и совозмеем, что не заметил, как во двор зашла знахарка. В руках она держала какой-то куль и бидон.
– Паро валске[77], содыця!
– Вот кургоня[78] вам напекла на завтрак.
– Сюкпря, Люкшава. Сюрприз так сюрприз! – Сергей сглотнул слюну. – Когда успела?
– Да я не ложилась. Сна ни в одном глазу после вчерашнего. Вот тесто и затеяла.
– Банява-то как?
– Чуть не спеклась вместе с ней! – засмеялась Люкшава. – Зато ожила матушка, защебетала под конец.
– Хорошая она.
– Хорошая-хорошая, – согласно закивала знахарка. – Как Варя-то с Куйгорожем? Спят, поди, еще?
– Вон, идут только. Всю ночь гуляли. – Сергей мрачно кивнул в сторону дороги. – Ну, я в дом тогда. Пойдем завтракать с нами, Люкшава!
– Погоди, я с новостями. Скажу и пойду обратно, мне уж обед надо готовить… Отец твой гонца присылал к нам. Просит лошадь вернуть и тебе вместе с ней возвращаться.
– Пферду отправлю сегодня, а сам задержусь. – Сергей обернулся и, точно обжегшись, отвел глаза. Шагнул на крыльцо.
– Сергей! Бидон возьми. Там травяной чай. – Люкшава подошла ближе и заглянула ему в лицо. – От всякой боли сбор. И от сердечной тоже.
Сергей поднялся еще на одну ступеньку.
– Занесешь гостинцы – и возвращайся. На дороге тебя жду. Проводишь? Поговорим.
Он кивнул.
В доме пахло сном и чем-то кислым. Танечка уже проснулась и лежала на коленях у Алены. За сутки девчушка осунулась, под глазами залегли тени. Она тихонечко и как-то бессильно, не по-детски плакала.
– Че у вас тут?
– К маме с бабушкой хочет. Домой.
– Нам бы всем домой. Эх… Нате вам вот чай и кургоня к завтраку. Содыця принесла. – Он вытащил одну ватрушку и откусил.
– А ты здесь разве не дома? Родители твои тоже тут где-то, как я поняла.
– Дом там, куда сердце зовет. А меня оно зовет обратно.
– А чем тебе здесь не нравится?
– Да всем!
– И все-таки?
– Отстань, а! – Сергей схватил вторую ватрушку и вышел.
Уже в сенях было слышно, как снаружи смеется Варя, о чем-то рассказывая знахарке. Он помедлил, с трудом проглотил кусок ватрушки и толкнул дверь.
Женщины беседовали у сарая. Совозмей куда-то исчез.
– А где Горыныч? – крикнул Сергей со ступенек.
– Куйгорожа пришлось отправить за последней малиной. Докучать начал, – улыбнулась Варя.
– Лыбится она. Забудешься – спалит последний дом в этой деревне вместе с тобой и всеми остальными.
– Ты точно успеешь выскочить, – переменилась в лице Варя.
– Плохую забаву ты себе нашла, вот что.
– Не с той ноги встал? Он меня вчера, вообще-то, снова спас.
– Это он умеет. Спасатель наш… Пойдем, Люкшава. Провожу маленько.
Варя тепло попрощалась со знахаркой. Та что-то шепнула ей.
Отдаляясь от дома, Сергей почувствовал на себе Варин взгляд.
– Так че там пишет отец? Что сынок плохо себя ведет? – Сергей пнул песок, смешавшийся с золой и оттого казавшийся серым.
– Если честно, то да, – улыбнулась Люкшава. – Говорит, бежишь опять от своего предназначения.
– Опять двадцать пять… – Сергей остановился. – Ну не хочу я быть тюштяном! Не мое это! У меня одна жизнь. Могу я выбирать, где ее провести?
– Ты услышал зов торамы. Значит, твое.
– Да не слышал я никакого зова! Сколько можно объяснять? Я в тот день вообще случайно в лесу оказался, а там – здрасьте! – Вирява. Она уходила обратно через дуб, меня и засосало заодно.
– Случайно – это как?
– Друг мне позвонил в тот день. Пошли, говорит, проведаем дуб, а то ураган прошел. Ну я и поехал.
– А друг почему так о дубе печется?
– Сын у него дубовенок. Намоленный. Родился, наверное, уж.
Люкшава задумалась.
– А давай-ка… проверим кое-что. Чтоб не оставалось сомнений.
– Если дудеть в тораму, то да, она меня слушается. Это что значит? Все, тюштян я?
– Не про то я. Торама тогда отзывается, когда беда рядом. Ничего это не значит. Знаешь, как сына Тюшти – первого тюштяна – проверяли?
– А, легенда про палку в землю, и чтоб зацвела? На такой эксперимент я согласен. У меня точно не зацветет. От моих рук даже кактусы дохнут.
– Путаешь ты легенды, городской совсем стал, – вздохнула Люкшава. – Доведешь меня до дома, я возьму братину[79]