– Варя-я-я! – закричал он на весь лес.
Искорка стала больше и ярче, будто кто-то дунул на тлеющий трут.
– Ва-ря! – заухала в вышине сова, передавая имя вперед.
– Варя-я-я… – прошипел уж с желтой шапочкой и понес дальше.
Из искры вспыхнуло пламя и приняло очертания девичьей фигуры.
Вскоре он почувствовал ее – крапивный запах горя, тоски, терпкой соли… Куйгорож уже видел ее, тоненькую, маленькую, растрепанную, ничего не разбирающую в темноте своими слабыми человеческими глазами, брошенную им в лесной чаще. Разве так поступает Куйгорож? Разве так поступает мужчина? Разве обида может двигать любящим сердцем?
…Они схлестнулись в березняке, где Варин панар сливался со светлыми стволами молодых деревьев. Обнялись, прижались друг к другу, нашли друг друга жадными, солеными губами, собрали ими друг с друга всю крапиву, гарь черной деревни, липовую гробовую пыль, лесной прелый запах…
– Ради вас, ради Танечки, чтоб живы, все чтоб живы были, – повторяла Варя, подставляя лицо под губы Куйгорожа, – чтоб никого больше… в колоду не класть, не прорубать окно, чтоб никому не надо было… в Тоначи платить земными монетами…
– Прикажи, Варя, прикажи, – прошептал Куйгорож, изнемогая.
– Только ночь у нас одна с тобой, только одна…
– Пусть одна, но наша, пусть будет хотя бы она, прикажи, при-ка-жи…
И она приказала.
Глава 16. Просветление
Кудонь кирди
Кудонь юртава, матушка,
Кудонь кирди
Кевень-шочконь паз, корминець,
Иля тандадт
Монь шумнэдень-криккедень:
Мон истя думинь
Бояравакс чис кукордомо,
Мон истя думинь
Оляксчистэнь явомо[94].
Варай послушно повторяла за Люкшавой. Пела пришлая чисто, редкие слова звучали у нее с русским выговором. Где-то в глубине ее памяти, знать, все еще жил эрзянский, и теперь язык проснулся, поднялся на поверхность, на зов печальных песен. Видно было, как сами по себе вспоминаются Варай забытые слова, как губы осторожно пробуют их на вкус, а потом приноравливаются.
Она вернулась под утро тихая, бледная, только глаза горели темным, точно горячечным огнем. Люкшава догадывалась, что произошло между ней и Куйгорожем, но не смела ни намеком выдать свою догадку. Многих невест она не невинными замуж отправляла, никого не осуждала. А каков в Среднем мире у женщин обычай был – только понаслышке знала, а потому со своими рассуждениями не лезла.
С самого рождения жила Люкшава в мире божеств и потерявшихся людей. Почитала первых, помогала вторым. Но никогда прежде ее искусство не было так нужно, как в эти дни. Остановить сердца девушки и совозмея, вернуть их обратно из Тоначи, показать путь сыну лекаря, оплакать, схоронить и помянуть молодую тейтерьку, избу после покойницы очистить-окропить, собрать невесту, сыграть свадьбу… Упасть бы и лежать – да некогда.
Ночью бегала Люкшава по деревне, искала фату, свадебные украшения, чтоб не стыдно было перед поезжанами[95]. Пирог зятя[96] испекли с бабами. На рассвете, сразу после поминальной, невестину баню справили. Варай косу заплели – волосок к волоску. Та повиновалась обрядам, не прекословила, ничего не спрашивала. Только в глаза Варай страшно было смотреть, невыносимо.
После бани хватились ее панара. Был – и исчез. Точно кто шутку злую сыграл. Искали-искали – как в Тоначи провалился. Люкшава принесла ей свою праздничную рубаху, да только Варай в ней утонула. Стали прямо на ней ткань подшивать и складки закладывать. Все равно куча кучей выходило. Другая невеста бы расплакалась, а эта только в стенку глядела и молчала.
Как послышался звон колокольчика, у Люкшавы затряслись поджилки: свадебный поезд приехал, а невеста не собрана. Ладно, девушки не растерялись: на крыльцо выскочили, дверь перегородили. Самые ловкие поснимали с поезжан шапки – выкуп требовать, озоровать. Медведи-то – веселые ребята, с ними хорошо шутки шутить. Люкшава затаилась в сенях, послушала, что снаружи, а когда зашла обратно в комнату, чтобы невесту дальше собирать, обомлела: перед Варай, преклонив колено, стоял Куйгорож, а на лавке лежал потерянный панар, только теперь он был вышит красной пряжей в шесть полос.
– Прими от меня свадебный подарок, Варвара. Ни один колдун, ни один алганжей на версту к тебе не подойдет, пока ты в нем. Потому как вышит он шерстью, пропитанной моей, Куйгорожевой, кровью, украшен древними, как Верхний мир, охранными знаками. Будь счастлива в медвежьей семье… – сказал совозмей, бесшумно метнулся к открытому окну и исчез.
Люкшава взяла в руки панар, бережно провела по затейливому узору:
– Такой панар полтора года вышивать надо, а Куйгорож за несколько часов успел… – Не удержалась, посмотрела на Варай и тут же обожглась о ее тоскливый взгляд. – Надевай, милая, и поплачь. Всякая невеста плачет. А подарок царский…
Снаружи раздались гогот и хихиканье. Кто-то ударил в дверь.
– Давай-ка быстрее, переоденемся.
Снять украшения, распороть все швы – кропотливая работа. Позвать бы Куйгорожа, да того и след простыл. Куда он теперь? Как будет без дела во время свадьбы? И что после? Заставят ли невесту извести совозмея невыполнимым заданием?
Варай смотрела в сторону окна и, казалось, думала о том же.
Едва Люкшава успела помочь Варе переодеться, едва пристегнула сюлгамо, надела бусы, подпоясала, едва приладила ей на бедра тяжелый пулай и накрыла голову красной фатой, как в дверь стали ломиться поезжане, а первее всех – уредев. Это слово шептали на разные лады девушки, и Люкшава объяснила, что это женихов дружка.
За уредевом вошел и сам жених, за ним – еще трое поезжан. Хотя Варя плохо видела его сквозь складки ткани, лицо показалось ей знакомым. Все пятеро – плечистые, с коротко стриженными волосами, в чистых праздничных панарах – переминались теперь с лапы на лапу, переглядываясь и косясь на Варю.
– К столу просим, поезжане дорогие! – пригласила Люкшава.
Медведи зашумели, чуть не сломали скамейку. Каждый достал из кармана по монете, положил на свадебный пирог. Лишь после этого Люкшава раздала угощение. Ели громко, с аппетитом, пихаясь локтями. Следом в избу, точно яркие бусины, засыпались румяные девушки. Еще вчера они же оплакивали Алену, а сегодня – глянь-ка! – сверкали глазами.
Люкшава попыталась вытолкать поезжан, но те расселись по углам и басовито затянули песни. Варе дали знак садиться за стол, и вместе с ней и девушки веселыми птичками порхнули по местам. Сергей привел смущенную Танечку. Сабай, зайдя, тяжелым взглядом посмотрел на лавку с воткнутым ножом[97], на которой еще вчера лежала Алена, и тут же вышел. Его никто не остановил.
Всеобщий гомон почти не отвлекал Варю от собственных мыслей, которые были далеко, вовсе не с этими людьми, не с этим мохноногим мужчиной-медведем, который время от времени бросал на нее взгляды. Поэтому, когда Люкшава сняла с нее фату, чтобы сменить на панго, Варя вздрогнула.
– Пугливая невеста-то! – захохотал уредев. – Смотри, нареку тебя Нумолкай![98]
Люкшава поспешила разрядить обстановку:
– Непростая судьба у нашей Варай. И подарки у нее будут непростые.
Варя встала, показала на стоящий на полу рюкзак:
– И сундук-парь у меня непростой. Первый подарок я отдам Сергею, который мне здесь был за старшего брата. Вот тебе редкости. – Она вытащила из рюкзака банку тушенки и открывалку. – Знаю, что ты любишь вкусно поесть.
– А еще больше – пить! – гаркнул кто-то и прихрюкнул.
Медведи загоготали. Сергей принял подарок и отошел в сторону. У него заходили желваки.
– Этот подарок, – Варя достала фонарь и зажигалку, – для Люкшавы. Она мне сестрой могла бы быть. Тебе, Люкшава, приходится и вечером, и ночью бегать к больным. На сколько хватит батарейки – не знаю. Но посветит еще. Да и свечи теперь будет удобно и быстро поджигать.
Люкшава прослезилась, обняла Варю и приняла подарки.
– А это – для Танечки. Если хочешь, станешь мне дочкой, пока не найдешь пути домой. – Варя достала блокнот с ручкой и лупу. – Будем с тобой буквы учить и всяких козявок в лупу рассматривать и сюда рисовать, да?
Танечка повертела в руках предметы и вдруг спросила:
– Ты за Куйгорожа замуж выйдешь?
– Нет, Танечка. – Варя прижала пальцы к вышивке на рубахе.
– А за кого тогда? За медведя?
– Да.
Танечка открыла рот, сморщилась и закричала:
– Не хочу к медведям! И дочкой быть тебе не хочу! И подарки мне твои не нужны!
Она вскочила из-за стола, бросилась к двери и вмиг оказалась снаружи.
Варя кинулась за ней.
– Танечка!
Девочка обернулась:
– Я к бабушке пойду! И к маме! К настоящей! Она меня тоже ждет, я знаю!
Из-под крыльца белой стрелой вылетела Леська.
– Догони ее, Лесенька, верни! – Варя и сама пыталась бежать, но тяжелый пулай и непривычная обувь не давали даже идти быстрым шагом.
Гости вывалили во двор, зашумели. Из всех только Сергей и Люкшава ринулись догонять Танечку. Но Леська, вместо того чтобы помочь поймать беглянку, встала на их пути и оскалилась.
– Ты чего? А ну!
Сергей угрожающе притопнул. Леська огрызнулась и протяжно завыла. По залитому солнцем заросшему полю пошла дрожь, и вспышка света, еще более яркого, чем солнечный, ослепила Варю.
Люкшава тут же припала к земле в поклоне.
– Мировое дерево… – шепнула она, и все в благоговении стали вторить: – Мировое дерево, Великая береза…
Варя, едва переставляя ноги, закрываясь от нестерпимого сияния, пошла вперед. Над полем возвышалось, точно хрустальное, дерево с расходящимися от него переливающимися ветвями и корнями. Великая береза, вот она, только бы успеть! Танечка добежала до дерева, осторожно потрогала ствол, провалилась рукой сквозь полупрозрачную кору, а потом просто шагнула внутрь и исчезла. Леська бросилась наперерез Варе, заскулила. Когда Варя остановилась, собака помчалась к дереву и тоже пропала в нем.