Это надо принять.
И захлебнуться полным глотком печали.
На площади, перед магазином, напрыгнул на меня старый еврей, которого я никогда прежде не видел.
Напрыгнул – и сразу в рыдания.
– Запишите мой телефон! И немедленно!
Я записал.
Были у него всклокоченные волосы, тоской налитые глаза.
– И чтобы позвонили! – приказал он.
– Хорошо.
– Все говорят – хорошо! – взвизгнул старик. – Но никто не звонит! Никто!.. Там, в Киеве, у меня не было телефона. "Когда же тебе его поставят?" – кричали они. А теперь есть телефон – и ничего...
Был он как открытый нерв. Такого хоть ударь, хоть погладь – одна боль.
– Может, номера вашего не знают? – спросил я.
– Знают! Я всем давал. А он стоит, проклятый, молчит весь вечер.
– А вы сами звоните, – посоветовал я. – Не ждите, пока другие соберутся.
– Нет! – взвизгнул. – Пока его не было, я звонил. Я всем звонил. А теперь хочу, чтобы мне!
"Господи! – простонал я в душе. – Не приведи так состариться, Господи!"
– Я позвоню, – сказал я.
И не позвонил.
Вот ты выходишь однажды на улицу, а на улице сушь, зной, пламень небес, канатом тянет назад, в ухоженную для тебя привычность, но ты – через силу – первый ступаешь шаг, за уши тащишь себя, силком и за уши, чтобы не передумать.
Еще можно вернуться назад, восстановить нарушенное, связать разорванное, но путь затягивает, но жизнь утягивает, – жалко пройденного, продуманного, жалко написанного.
Ты идешь дальше и пугаешься неузнавания, вида, облика, цвета, вкуса пищи: переперчено вокруг, перегрето, перешумлено и перемусорено, пережестикулировано и недодумано.
Но ты уже окончательно потерялся в неизвестном, и теперь тебе значительно легче.
– Показать вам дорогу?
– Покажите.
И кузнечик Фишер пошел рядом.
– Что бы я делал… – подскуливал он. – Ах, что бы я тут делал!.. Я бы ходил по улицам и показывал людям дорогу. Ой, это же так приятно! Ведь они же не знают, как пройти и куда. Особенно в новых районах... "Скажите, как пройти...?" – "Прямо и налево". – "Скажите, как проехать..?" – "На семнадцатом, потом на тридцать первом..."
– Фишер, – сказал я, – так в чем же дело?
– Погодите. Дайте взобраться на чердак.
Лифт почему-то не работал, и мы пошли пешком.
Внизу остались те, у кого были еще желания, но не было сил взобраться по лестнице.
Кто-то застрял в лифте, по пути на чердак, и умолял оттуда, упрашивал, скребся ногтями и колотил ногой.
– Зельцер, – говорил задавленно. – Это ваши происки? Откройте немедленно, Зельцер, я сделаю вас заместителем.
По чердаку вышагивал пузатый Зельцер, важный и значительный, словно вел за собою потрясенные народы.
Теперь он был председателем всех комитетов, какие можно только выдумать, а Рацер сидел в лифте и был, конечно, не в счет.
Он ходил по чердаку, председатель Зельцер, с маг-нитофоном в руке, и включал его всякий раз на свои слова, чтобы не упустить ненароком стоющую идею, которая тут же овладеет массами. На чужие слова он его выключал – экономил ленту.
– Зельцер, – сказал ему Фишер. – Там внизу люди. Пустите уже лифт, если вы такой председатель.
– Не нужно им лифта, – отвечал Зельцер. – Пусть подождут немного. Мы им такую жизнь сделаем на земле – и чердак не потребуется.
– Так у них нет времени ждать, Зельцер!
На это он уже не ответил.
– Увековечьте меня, – сказал важно. – И немедленно. В прозе. В стихах. В монументах. Такое у меня есть желание.
И его тут же увековечили.
Ходил кругами возле пограничного столба хилый старик в тулупе, для острастки стрелял в воздух.
Возле него – с этой стороны – прыгал на пыльном полу всеобщий ненавистник Гринфельд и пускал на ту сторону бумажные самолетики.
Этот пускал, а тот их сбивал из берданки.
Влет. Крупной дробью. Только бумага клочьями.
– Гринфельд, что вы тут делаете?
– Просьба, – говорил Гринфельд под каждый прыжок. – Самолетик-заявление. Чтобы назад впускали. Такое у меня непременное желание.
И пускал очередной самолетик.
– Ничего не знаю, – отвечал старик в тулупе. – У других тоже могут быть желания. Не хуже ваших.
Снова пулял из берданки.
– Пустите его, – сказал я. – Пусть лучше оттуда ненавидит. Всё подальше.
– Не пускайте, – сказали с той стороны. – Незачем.
Глядел оттуда, сощурившись, вернувшийся пред-ставитель выехавшей народности, губу кусал в раз-дражении.
– Есть у меня такое желание, – говорил с обидой. – Чтобы вас не было, и земли той не было, и страны не было, и памяти даже не было.
– Вам-то чего? Вы же вернулись.
Подумал:
– А чтобы не царапало.
И Гринфельд пошлепал восвояси, ненавидя теперь уже и тех, и этих.
– Ваши-то! – крикнул издалека. – Снова обгадились!.. Кипучие, могучие, а народ накормить не можете!
И опять меня потянуло в глубины чердака: не ос-тановиться и не остановить.
– Пройти можно?
– Пройти нельзя, – ответил старик с берданкой.
– Да свой я, свой!
– Свой-то свой, а пугнуть всё равно надо.
– На, пугай!
– На кой мне тебя пугать? Пристрелить легче.
– В желаниях-то?
– А хоть бы и в желаниях. Я выехал по принципиальным соображениям. Чтобы было кому надзирать и спасать от уклонений.
– Я знаю, кто вы. Вы – пришелец!
Потупился:
– Не исключено. Пришелец с той стороны.
– Мы все пришельцы, – сказал Фишер из своего закутка. – Как нас только местные терпят?
– На нас долг, – ответил пришелец с берданкой. – Внести единомыслие в здешнее безобразие.
Пульнул по своим.
И тогда я побежал, петляя, через границу, в глубины чердака, а в спину ухали выстрелы, дробь скакала по полу, вернувшийся представитель выехавшей народности ретиво гнался по пятам, чтобы поймать и не допустить, – но я убежал, и я добежал туда, где столик раздвижной, и короб на нем, заждавшийся Абарбарчук со своей недоходной коммерцией, терпеливый и покладистый.
– Что у вас есть?!
– Всё у нас есть, – ответил он. – Эмоции выехавшей народности. Что пожелаете?
– Радости! – крикнул я. – И побольше.
Руку сунул в короб, порылся:
– Радости не советую. Ничего особенного.
– Тогда удовольствие!
Вздохнул:
– Удовольствие – так себе. Второго сорта.
– Чувство удовлетворенной мести. И побыстрее!
– Не смешите меня, – сказал Абарбарчук. – Откуда? Возьмите лучше сочувствие. Это есть. К кому хочешь.
– Не надо, – говорю. – У самого полно.
– Что же вам предложить? – Задумался. – Отчание, страх, тревога – в неограниченном количестве. Скорбь, печаль, жалость – поштучно и на вес.
– Ужас есть?
– Ужас есть. Но не советую. Ужас как ужас.
– Уныние?
– Со скидкой.
– Ярость?
– Подержанная.
– Отвращение?
– Бывшее в употреблении.
– Что же вы? – говорю. – Такая нация, а не накопили?
– Накопили, – отвечает. – Еще сколько! Да всё перемешано. Ликование с оттенком сожаления. Гордость с капелькой сомнения. Восторг со стыдом. Блаженство с раскаянием. Предвкушение с нетерпением.
– А это у вас что? В коробке. Перевязано ленточкой.
– Это, – говорит, – нейтральные эмоции. Подарочный набор. Любопытство. Удивление. Безразличие. Спокойно-созерцательное настроение.
– Что же вы молчите! – закричал я. – Этого мне. И побольше. Спокойно-созерцательного!
И я взял. И прижал к груди. И пошел дальше. И встал у окна – лбом в пыльное стекло.
Безразличный.
Спокойно-созерцательный.
Просто любопытный.
На чердаке – оно можно.
6
Он сидел на стуле возле окна, любопытный старик Бердичевский, глядел на просыпающиеся горы.
Они проявлялись нехотя и с трудом, укутанные по макушки пуховой пеленой тумана, который медленно сползал в низины, и открывались наконец притихшие, заспанные и прекрасные.
Туманы по утрам напоминали ему снежные поля без конца-края, целиной нетронутой, по которым пробежит олень в упряжке, или волки цепочкой, след в след, или он сам – одиноким лыжником через увалы.
А потом снег оседал и таял без следа и без звука, и оставались одни только горы, вечные горы, как вечно море, вечно небо, вечны эти закаты и эти рассветы.
Вот тут-то, у окна, он и понял однажды того, кто приказал высечь море. Такое оно вечное, это море, такие они всегдашние, эти горы, что нам, с нашей куцей, обгрызенной жизнью только сечь их да сечь.
Вылез из-под дивана пятнистый взъерошенный шерстяной клубок, потерся об его ногу, показал в зевке нежно-розовое нёбо, отозвался благосклонно на русское "кис-кис".
И за то спасибо.
Приходишь домой, открываешь дверь, а он катится по полу – встречает.
Как-никак, существо, живая душа в доме.
– Папа, ты поедешь первым...
Как заноза, которую не подцепить.
Котенка подкинула ему соседка по этажу, молодая, свободная и неунывная, обвешанная ухажерами, как браслетами.
– Мотек, – сказала. – Сладкий ты мой! Меня увозят в Эйлат, мотек, и не скажу кто. Возьми моего котенка, мотек, покорми его, поухаживай, – я тебя люблю.
И пошагала по двору: длинноногая и соблазнительная.
У нее узкие бедра, у соседки, тонкие руки, вечная сигаретка в длинных цеплючих пальцах, джинсы невозможной ужины и легонькая блузка с таким немыслимым вырезом, который вызывал сомнение в необходимости самой блузки.
Старик Бердичевский любил смотреть фигурное катание.
И гимнастику с плаванием тоже.
Он был вдов давно уже и не обласкан, но интереса к жизни не потерял, и голоногие девочки были ему по нраву.
Неприкрытые соседкины прелести – тоже.
– Ты почему не говоришь по-русски? – спросил однажды.
– Мотек, – ответила. – Сладкий ты мой! Я знаю шесть языков, – куда больше? Что бы и тебе узнать еще хоть один?
И устыдила Бердичевского.
Щурилась на нее толстуха у подъезда, переливчатая, коричневая, шуршащая, барабаном обтянутая, как жужелица со сложенными крыльями, прыгала у скамейки девочка в трусах и маечке.