Как человек, что принимает в себя другого, – когда радостно, когда с корыстью, а когда и по принуждению, – и любит его, терпит его, ненавидит его, и из семени его – песчинки выращивает плод – жемчужину, но и плод... плод тоже тоскует по утробе.
И тогда я отпал от стены, и повернулся круто, и пошагал в обратную сторону, дрогнувший поначалу и утвердившийся.
У чердака два конца.
Два окна у чердака желаний.
Лбом в прогретое стекло: глядеть теперь – не переглядеть, до конца дней своих.
Шел по улице старый мужчина, строгий и ответственный, на плече у него висела винтовка, чешский карабин М-1, на рукаве повязка: "Гражданская оборона".
Шагала рядом старая женщина без винтовки, суровая и неприступная, держала в руке фонарь.
Шли они не спеша. Поглядывали по сторонам. Отмечали подробности. И вышли они на бугор. На самую его вершинку.
И постояли рядком, глядя на закат.
Подержались зачем-то за руки.
– Что вы молчите, Бердичевский? – говорила старая хулиганка Фогель, слезы текли по ее щекам. – Говорите уже, не стесняйтесь. У нас и так в этой жизни убыток от невысказанных мыслей.
Склон холма, обращенный к ночи, был темен уже и суров, на нем не проглядывали детали, лишь редкие зажигались огни, а по кромке горы всё еще безумствовало алое, радостное, счастливое, как любовь напоследок...
Было ветрено на бугре.
Было знобко.
Но они простояли до конца.