му я ничего не должен рассказывать. Что они мне? Я свободный человек». Однако моральная цена кредита оказывается намного выше его заявленной формальной стоимости. Чем сильнее императив никому ничего не быть должным, тем выше моральные издержки любой просьбы о помощи и тем большую цену человек готов заплатить, чтобы об этой помощи не просить. В российском обществе потребления, для которого характерен высокий уровень социально-экономического неравенства, этот императив действует в контексте огромного разрыва в стандартах потребления. А учитывая, что в сегодняшней России возможности любой гражданской активности заблокированы и остается только потребление, – хотя бы потреблять хочется как следует. Наблюдая за развращенной элитой, рядовой гражданин думает: «Может быть, я в сто, в тысячу раз хуже его, но не в миллиард же раз, наверное!» И именно здесь у людей возникает представление о том, что считать свою жизнь состоявшейся они могут только абсолютно самостоятельно обеспечивая себе достойный уровень потребления, – а иначе ты лузер. Это представление и подталкивает многих к тому, чтобы брать кредиты. Встает экзистенциальный вопрос: «В конце концов, я человек или кто?!»
А дальше возникает проблема потери лица. Обращаясь к другим людям с просьбой дать в долг, мы, с одной стороны, вынуждены признаться в том, что нам чего-то не хватает, а с другой – вынуждены объяснять, на что потратим средства. Поэтому многим проще обратиться в кредитную организацию или банк, которые не будут выяснять детали наших личных обстоятельств. Эта проблема потери лица будет возникать – причем по нарастающей – на каждом витке перекредитования. Человек, не сумевший вовремя выплатить первый кредит, оказывается в ситуации сужающегося тоннеля – именно так это описывают наши респонденты. Тот, кто на самом первом шаге не обращался ни к кому за помощью, вынужден будет не только защищать свою исходную потребность, но и объяснять решение брать на нее кредит – и, самое главное, отвечать на вопросы о том, почему не сумел отдать его вовремя. Именно поэтому многие принимают решение взять следующий кредит – чтобы выплатить исходный. И чем дальше, тем сложнее просить.
Таким образом, стремление к независимости на деле нередко погружает человека во все большую зависимость. Цепочка решений, направленных на сохранение лица, приводит его к крайней степени социальной изоляции – и в отдельных случаях даже к самоубийству (при этом в последнем случае долги, оставшиеся от покойного, становятся для родственников полным сюрпризом).
За экономической логикой императива «Никто никому ничего не должен» стоит идея «очищения» своего пространства от всего чужого, претензия на абсолютную суверенность. Так, многие наши респонденты подчеркивали важность того, чтобы «умереть без долгов» или «не оставить никаких долгов детям» (эту идею «уплаты всех долгов» как главного жизненного приоритета подробно и саркастически разбирает в своей книге «Долг. Первые 5000 лет истории» антрополог Дэвид Гребер). Эти идеи и стремления укоренены в принципе негативной свободы, сформулированном философом Исайей Берлином, то есть свободы от любой зависимости, от любого связывающего вас отношения, которое не дает сказать: «Я делаю что хочу. Лично я. И никто другой не в состоянии участвовать в моей субъектности».
Этот принцип проблематичен хотя бы потому, что он ненасытен, его никогда не бывает достаточно. Момент, когда человек может заявить: «Я в достаточной степени свободен от всего», никогда не наступает. Сколько бы он ни «расчищал» различные сферы своей жизни от чужого влияния и присутствия, каждый следующий объект в поле видения начинает рассматриваться как некая опасность для его «я», его субъектности. Отсюда и невротическое желание все время преумножать эту самую негативную свободу, чтобы никому ничего не быть должным.
Но достижений – материальных, статусных – никогда не бывает достаточно, в стремлении к ним всегда будет ощущаться некоторая нехватка. Французский философ Жорж Батай в «Понятии траты» писал о том, что эта нехватка и есть человеческая социальность [122]. Отношение дара все время предполагает, что кто-то кому-то что-то должен, – здесь невозможно быть в расчете, здесь все время есть избыток, немедленно порождающий зависимость. Для Батая этот маленький избыток и есть то, на чем держится система социального взаимодействия.
В отличие от негативной свободы, свобода позитивная – то есть так называемая свобода «для» – предполагает совместные действия и какой-то совместный продукт. В рамках позитивной свободы субъектность не может быть полностью оторвана от коллективных интересов, на место «я» она ставит «мы»: «Мы это делаем вместе. Мы вместе сами определяем себе цели. Для того чтобы перейти от одного к другому, я должен стать чем-то большим, чем я сам. Я должен стать частью чего-то большего, потому что иначе я всегда буду противоречить этому самому коллективному субъекту». Это коллективистское основание позитивной свободы многократно подвергалось критике, в том числе и со стороны самого Исайи Берлина, – очевидно, что в своих крайних проявлениях она может вести к репрессивным формам социальности. Однако именно от этой крайности нас может уберечь модель дарообмена, предложенная Поланьи: у субъекта сохраняется некоторая индивидуальность именно потому, что без индивидуальности реципрокность, взаимность дарения невозможно помыслить. Индивидуальность нужна этим отношениям для того, чтобы каждому было что дарить.
Наконец, разрушительная сила легкодоступных и обезличенных кредитов заключается в том, что кредит становится альтернативой коммуникации, способом быстро удовлетворить ту или иную потребность, не вступая в коммуникацию и не налаживая отношения. Например, ребенок просит родителей купить ему гаджет – ведь у всех в школе уже есть! – и слышит в ответ ожидаемое «отстань». Более развернутый ответ – о том, что не все, что есть у всех в школе, надо хотеть; о том, что в семье может не быть денег, – требует сложной коммуникации. Для того чтобы ребенок в такой ситуации понял родителя, нужна не одноразовая воспитательная мера, а длительный континуум общения, доверительных отношений. И именно такая коммуникация предполагает любовь, потому что нужно создать какую-то совместность, превышающую и вас, и его, должно появиться что-то большее. Что проще? Проще пойти и взять кредит, пусть ребенок успокоится.
Чем больше возможностей взять кредит, тем больше соблазнов ни о чем ни с кем не договариваться. Когда в маленьком городе появляется микрокредитование, в нем начинают распадаться остатки сообщества, остатки коллективной жизни. Человек становится негативно свободен: он больше не вынужден чувствовать чужой локоть и что-то терпеть, ему больше не нужно если не отчитываться перед остальными, то по крайней мере признавать их право на социальный контроль. Вместо всего этого на центральной площади появляется маленькая дверка с надписью «Кредит».
Ничего не чувствуюНаталья Савельева, социолог, публицист
«…Но ты же знаешь, да, что я ничего не чувствую…» – постоянный рефрен в моих телефонных разговорах с сестрой. «Что вы сейчас чувствуете?» – спрашивает меня терапевт. «Ничего», – отвечаю я. Почти всегда. Я очень стараюсь нащупать хоть что-то и с вопросительной интонацией добавляю: «Огорчение?» или что-то в этом роде. «Знаете, „ничего“ – самый частый ответ, который клиенты дают на этот вопрос». По этому поводу я тоже ничего не чувствую.
Ничего не чувствую стало открытием.
Ничего не чувствую стало проблемой.
Ничего не чувствую стало диагнозом.
1
«Ничего не чувствую» встраивается в обыденный нарратив как часть идентичности: да, я человек, который плохо чувствует то, что он чувствует, да, это произошло потому, что в детстве… Да, сейчас я стараюсь это преодолеть. Да, сейчас я стала чувствовать лучше. Или: да, так жить нельзя, очень хочу это преодолеть, но как?
Как всякий уважающий себя выходец из деструктивной семьи я … ммм… испытываю трудности с берегами. Я их часто не вижу. То есть не чувствую усталости, пока не начнет трясти. Не чувствую сытости, пока не начинает распирать желудок. Не чувствую, что заболеваю, а заболев – думаю, что показалось.
Всегда задумывалась над этим, но никогда не хотела признаваться об этом кому-то. А когда призналась приятельнице и маме – получила в ответ лишь «Это же хорошо» и «Ну не знаю, давай обратимся к психологу»… Честно, я совершенно в себе запуталась. Я слишком легко отпускаю. Слишком. Я могу отпустить абсолютно кого угодно, если это только не мои близкие родственники и животные.
Что мне делать? Подскажите, пожалуйста. Мне надоело быть какой-то бесчувственной машиной. Все считают меня улыбчивым, искренним человеком, который может найти подход практически к каждому человеку, у которого наверняка много друзей. Но я не могу признаться всем, что я отпускаю людей, как только они захотят уйти. Я ничего к ним не чувствую… Пока человек со мной – я буду для него делать все и прошу хотя бы приблизительно того же взамен. Если человек ушел – ничего страшного…
Я устала от этого. Хочу веселиться с друзьями. Хочу полюбить этого прекрасного молодого человека. Хочу почувствовать хоть что-то к неродным людям…
Один из комментариев под статьей про то, как научиться чувствовать [123]
Что именно «не чувствуют» те, кто «ничего не чувствует»? Эмоции и желания. Привязанность. Других людей. Можно не ощущать то, что обычно квалифицируется как травма («Я не ощущаю свою травму – что делать? Может быть, это не травма? Или я вытеснила?» – спрашивают в одной из закрытых групп в фейсбуке). Наш нарратив о самих себе, как и наша субъектность, все больше и больше выстраиваются вокруг наших чувств и, соответственно, способности их переживать. Иметь чувства – норма. Не иметь – отклонение. «Ничего не чувствовать» – быть «сухарем», «бесчувственным» человеком с неразвитой эмпатией, например, – больше не считается просто чертой характера, личной особенностью. Это становится проблемой, а затем превращается в диагноз. На «Яндекс. Кью» девушка задает вопрос