Лирическая героиня поэмы Алигер про то, что она принадлежит к иудейскому племени, узнаёт «от окружающих наций». На необитаемом и непосещаемом острове она и не вспомнила бы о том, что она еврейка.
Эренбург остался бы евреем и на необитаемом острове.
Про еврея на необитаемом острове был такой анекдот.
Близ его острова затонул корабль. Вся его команда и все пассажиры погибли. Спаслась только одна пассажирка — прелестная юная дама.
Встретившись с новоявленным Робинзоном, она спрашивает его, сколько времени он провел на своем острове в полном одиночестве. Тот отвечает:
— Двадцать лет.
— Ну что ж, — лукаво объявляет ему прелестница. — Сегодня вы наконец получите то, о чем мечтали все эти двадцать лет.
— Боже мой! — дрожа от восторга, восклицает наш новый Робинзон. — Неужели вы догадались захватить с собой мацу?
Над чем смеемся? Куда, как любил говорить Зощенко, направлено жало этой художественной сатиры?
Ну, во-первых, смеемся, конечно, над собой: ясно же, что анекдот этот сочинили о себе сами евреи. Но смеемся все же над вполне определенным свойством, над одним — якобы непременным — качеством еврея: над его упрямой приверженностью своему еврейству, своей вере, своему ритуалу, своей маце, которая для него превыше всего на этом свете.
При этом само собой подразумевается, что еврей, изменивший этим внешним атрибутам своего еврейства, — уже как бы и не еврей.
Эта точка зрения, в анекдоте выраженная в иронической, комической форме, по существу является общепринятой. Во всем цивилизованном мире слово «еврей» обозначает принадлежность к иудаизму. И только. Еврей, принявший христианство (католичество, лютеранство, православие), — уже не еврей.
Так же на это дело, насколько мне известно, смотрят и в Израиле.
Позвонил мне как-то мой друг Эма Мандель (Наум Коржавин) и тоном, не терпящим никаких возражений, потребовал, чтобы я сейчас же, немедленно приехал к нему в Беляево-Богородское. Ехать в эту чертову глушь мне отчаянно не хотелось, но по тону взволнованного поэта мне показалось, что случилось что-то чрезвычайное. И я поехал.
В небольшой коржавинской квартире собралось довольно много народу — человек, наверно, двадцать. Все они сгрудились вокруг молодой пары откровенно иностранного вида, жадно глядели им в рот и засыпали их вопросами. Молодые люди, как оказалось, прибыли из Израиля, и были они, если не ошибаюсь, сотрудниками то ли Хиаса, то ли Сохнута. Попросту говоря, они агитировали — или, лучше сказать, просвещали — московских евреев, подумывающих об эмиграции, но еще колеблющихся.
Происходило все это в начале семидесятых, когда крохотная калитка в железной стене (железном занавесе) слегка приоткрылась. Отьезд был уже делом возможным, хотя и рискованным (Можно было просидеть в отказе несколько лет, да так и не получить долгожданного овировского разрешения.)
Друг мой Мандель к отъезду был тогда еще не готов. Окончательно подтолкнули его к роковому решению более поздние события, решающим из которых стал вызов в прокуратуру. Но голова у него тогда уже кружилась — от одного только сознания, что граница, которая так долго была на замке, вдруг обнаружила некую брешь. Он слегка тронулся, стал чуть ли не регулярно ездить в аэропорт, провожая даже не очень близких приятелей и знакомых, отправляющихся на «историческую родину». И вот теперь «докатился» до того, что устроил в своей квартире что-то вроде подпольной встречи с агентами вражеского государства, с сионистскими, так сказать, вербовщиками.
Сионисты меж тем оказались очень милыми ребятами. Они честно отвечали на все задававшиеся им вопросы, среди которых были и не имеющие никакого отношения к существу обсуждаемых проблем, и просто глупые.
Один из не самых умных вопросов задал я. Меня в то время очень возмутил дошедший до нас слух, что евреем в Израиле признается далеко не каждый из тех, кто числится таковым у нас.
Да, ответил мне молодой сионист. Евреем в Израиле считается лишь тот, кто рожден еврейской матерью. Или же человек любого этнического происхождения, принявший и исповедующий иудаизм
Когда я услыхал, что какой-нибудь Григорий Исаакович Фогельсон, рожденный русской матерью от еврейского отца и полной мерой хлебающий все прелести, связанные с нашим анкетным «пятым пунктом» (в том числе, кстати, и мой собственный сын), в Земле обетованной евреем признан не будет, возмущение мое поднялось до самого высокого градуса. И тогда я пошел дальше.
— Ну а если, — задал я коварный вопрос, — сын, рожденный еврейской матерью, крестился? Принял, скажем, православие? Как тогда?
— Если он стал христианином, — пожал плечами молодой сионист, — значит, он уже не еврей.
Гул негодования прошел по рядам внимавших ему московских евреев, среди которых, как я понял, многие уже сделали свой выбор в пользу Иисуса Христа. Но юноша из Сохнута даже не понял, чем, собственно, вызвано это всеобщее негодование. Его ответ казался ему не просто само собой разумеющимся, но и единственно возможным.
И тогда я спросил:
— Ну а если человек, рожденный еврейской матерью, равно далек и от иудаизма, и от христианства?
— То есть если он атеист? — уточнил сохнутовец.
— Да, — подтвердил я.
— Тогда он, безусловно, является евреем, — последовал ответ.
— Но почему?! — искренне удивился я. — Ведь он тоже отошел от иудаизма! Не все ли равно, ушел человек от веры своих отцов в другую веру или в безверие?
— О, это совсем не все равно! — терпеливо объяснил мне, немолодому уже человеку, этот израильский юнец. — Еврей, принявший христианство, уже сделал свой выбор. А атеист еще сам не все про себя знает.
Илья Эренбург по всем этим параметрам подпадает вроде под эту последнюю категорию.
Не принадлежа к иудаизму, так сказать, конфессионально, он не примкнул и ни к какой другой конфессии.
Но однажды он был близок к такому решению.
В автобиографии, опубликованной в 1928 году, рассказывая о раннем, парижском периоде своей жизни, он вспоминает:
Предполагал принять католичество и отправиться в бенедиктинский монастырь. Говорить об этом трудно. Не совершилось.
Поскольку «не совершилось», у него остаются все законные основания продолжать считать себя евреем.
Но вся штука в том, что, даже если бы это и совершилось, Эренбург (для себя, в собственных своих глазах) продолжал бы не только считать себя, но и на самом деле быть, оставаться евреем. Потому что еврей для него — категория не этническая, не конфессиональная и даже не религиозная, а — экзистенциальная.
Примерно в то же время, когда он был готов (под влиянием Франсиса Жамма, стихами которого был тогда очарован) принять католичество, вылились у него из души такие стихотворные строки:
Евреи, с вами жить не в силах,
Чуждаясь, ненавидя вас,
В скитаньях долгих и унылых
Я прихожу к вам всякий раз…
Отравлен я еврейской кровью,
И где-то в сумрачной глуши
Моей блуждающей души
Я к вам таю любовь сыновью,
И в час уныний, в час скорбей,
Я чувствую, что я еврей!
О строке «отравлен я еврейской кровью» уже не скажешь, что речь в ней идет о той крови, «что течет из жил». Нет, это о той крови, что течет в жилах.
Так что же все это значит?
Чем была для него и как проявляла себя в нем, в его душе, в его ощущениях, словах и поступках эта «отрава»?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо обратиться к главной книге Эренбурга — к его знаменитому роману «Необычайные похождения Хулио Хуренито».
Как я уже говорил, роман этот замечателен во многих отношениях. Но более всего поражает он сегодняшнего читателя высказанными в нем — на тот момент казавшимися совершенно невероятными, но вскоре сбывшимися — пророчествами.
Иные из этих пророчеств были достаточно просты. Но и они поражают. Не столько даже тем, что полностью подтвердились дальнейшим развитием событий, сколько своей потрясающей конкретностью.
— Чтобы не забыть, я заготовлю текст приглашений, а ты, Алексей Спиридонович, снесешь их завтра в типографию «Унион».
Пять минут спустя он показал нам следующее:
В недалеком будущем состоятся торжественные сеансыУНИЧТОЖЕНИЯ ИУДЕЙСКОГО ПЛЕМЕНИВ БУДАПЕШТЕ, КИЕВЕ, ЯФФЕ, АЛЖИРЕи во многих иных местахВ программу войдут кроме излюбленныхуважаемой публикой традиционныхПОГРОМОВтакже реставрирование в духе эпохи: сожжениеиудеев, закапывание их живьем в землю,опрыскивание полей иудейской кровьюи новые приемы, как-то: «эвакуация»,«очистки от подозрительных элементов»и пр. и пр.— Учитель! — воскликнул в ужасе Алексей Спиридонович. — Это немыслимо! Двадцатый век — и такая гнусность! Как я могу отнести это в «Унион» — я, читавший Мережковского?
— Напрасно ты думаешь, что сие несовместимо. Очень скоро, может быть, через два года, может быть, через пять лет, ты убедишься в обратном. Двадцатый век окажется очень веселым и легкомысленным, а читатели Мережковского — самыми страстными посетителями этих сеансов! Видишь ли, болезни человечества не детская корь, а старые, закоренелые приступы подагры. У него имеются некоторые привычки по части лечения… Где уж на старости лет отвыкать!..
Повторю еще раз: поразительно не то, что пророчество это сбылось. Застарел