– Тем не менее, – сказал он, – нам не нужно, чтобы вы напрягались. Мы ничего не добьемся, если вы будете напрягаться. Почему бы вам не прилечь? Попытайтесь расслабиться.
– Я не хочу расслабляться.
– Ну, что же. Я не могу вас заставить.
– Если вам так хочется, чтобы я расслабилась, может быть, вы меня загипнотизируете?
– Я не занимаюсь такой ахинеей, – ответил он. – И в любом случае я уверен, что вы не поддаетесь гипнозу. Вы из тех, кого называют невосприимчивыми. Вам невыносима сама мысль о том, что я узнаю все ваши тайны.
Я сказала, что у меня нет никаких тайн.
– У всех есть тайны. Давайте вы мне откроете какую-нибудь вашу тайну, а я вам открою свою. Quid pro quo [15].
– Если я вам открою какую-то тайну, это будет уже никакая не тайна, – сказала я.
Бретуэйт остановился у двери. Я подумала, что он сейчас распахнет дверь и велит мне выметаться. Но он лишь по-турецки уселся на пол ко мне лицом. Я ощущала себя заложницей.
Чтобы увести разговор от моих предполагаемых тайн, я поставила сумку на пол и сняла туфли. Без них я почувствовала себя голой и беззащитной. Я осторожно прилегла на диванчик. Потом вспомнила, как Бретуэйт описывал Веронику, напряженно прилегшую на тот же диванчик, и я, чтобы не уподобляться сестре, небрежно свесила руку на пол и запрокинула голову.
– Снежная королева оттаяла, – прокомментировал Бретуэйт, даже не пытаясь скрывать сарказм.
Я пристроила голову на подлокотник и уставилась в потолок. Только теперь я заметила, что потолочный карниз проходит только по трем стенам. Над одним из окон расплывалось пятно, похожее на медузу горчичного цвета. Я с детства не люблю медуз. Когда я была совсем маленькой, я наступила на дохлую медузу на пляже в Пейнтоне. Я до сих пор помню противное ощущение, когда босая нога погружается в вялое холодное желе. Я тогда жутко перепугалась, и мне еще несколько месяцев снились кошмары, в которых меня пожирали эти полупрозрачные студенистые существа. Я не сомневалась, что эта подробность наверняка заинтересует Бретуэйта, так что, когда он спросил, о чем я думаю, я ответила, что вспоминаю наш разговор на прошлой неделе.
– Да, удовольствие от уздечки, – сказал он. – Я был уверен, что мы непременно вернемся к уздечке. В прошлый раз вы употребили весьма интересное слово.
– Какое?
– «Возбуждение». Вы сказали, что эта уздечка вас возбуждала. Вы рассказывали о своих детских переживаниях и употребили недвусмысленное сексуальное слово. Кстати, французское frisson – «возбуждение», «дрожь» – происходит от латинского frigere, что означает «холодный». Или фригидный. Возможно, Ребекка, вы бессознательно мне сообщили, что вы фригидны.
Да, чего-то такого и следовало ожидать. Всем известно, что психотерапевты придают чрезмерно большое значение сексу. Я всегда полагала, что одна из причин, по которым люди приходят в эту профессию, заключается в том, что она дает право задавать неудобные вопросы. Я не виню этих людей. У меня еще не было настоящего секса, но это не значит, что он меня совершенно не интересует. Я ни в коем случае не умаляю важности сексуального опыта в человеческой жизни. Именно бедные зациклены на деньгах. Богатые никогда о них не говорят. Точно так же именно обделенные в плане секса больше всех им одержимы.
Хотя меня лично совсем не задели слова Бретуэйта, Ребекка никогда не призналась бы, что страдает подобным расстройством.
– Уверяю вас, это не так, – сказала она.
– Мне что-то подсказывает, Ребекка, что вы не такая опытная и искушенная, какой хотите казаться.
– Смотря что понимать под опытностью и искушенностью.
– Критерий только один: сколько у вас было мужчин?
Краска, прилившая к щекам, выдала меня с головой.
– Мне кажется, это неподходящая тема для разговора.
Только теперь я заметила, что верчу в пальцах нитку, торчавшую из шва на манжете блузки. Я подняла глаза к потолку и уставилась застывшим взглядом на пятно в форме медузы.
– Самый что ни на есть неискушенный ответ. – Судя по тону Бретуэйта, его забавлял наш разговор. Он был словно кот, играющий с полудохлой мышью. – Вы начинаете нервничать при одном только упоминании о сексе, и все же история, которую вы выбрали для рассказа на прошлой неделе, имела явный сексуальный подтекст. Мне кажется, вы побуждали меня прощупать вас по этим вопросам.
Я даже не сомневалась, что он намеренно выбрал такие провокационные слова. Но, как всегда, он был прав. Даже в детстве я понимала, что приятные ощущения от шлейки, плотно охватывающей мою грудь, относились к чему-то грязному и недозволенному. К чему‑то, о чем нельзя говорить вслух. Сколько я себя помню, мне всегда удавалось вызывать эти запретные ощущения. В совсем раннем детстве я старалась плотнее завернуться в простыню, а затем – с нарастающим возбуждением – выбиралась из пут. Позже я обнаружила, что, если трогать себя между ног, возбуждение будет еще интенсивнее. Уже подростком, ублажая себя перед зеркалом, я связывала себе ноги в коленях шарфом или поясом от платья и тем самым усиливала удовольствие. Ощущение связанности, несвободы невероятно меня возбуждает. Разумеется, я ни с кем не делилась этими соображениями. И не собираюсь делиться. Вот почему я ответила Бретуэйту, что он ошибся и я не хочу обсуждать эти вопросы.
– Тем более следует их обсудить, – сказал он. – Если вы не хотите перечислять всех любовников, тогда расскажите о своем первом сексуальном опыте.
Мне самой было бы просто смириться с тем, что меня заклеймят неопытной девственницей, но Ребекка никогда не потерпит подобных инсинуаций. Я подумала о Констанции Чаттерли и ее лютом любовнике Меллорсе, но Мейда-Вейл – не усадьба Рагби. Здесь нет лесов и уединенных егерских хижин. Поскольку я не могла с ходу выдумать своего Меллорса, пришлось рассказывать правду. В одной из ее вариаций.
После маминой смерти, нерешительно начала я, папа решил, что мне надо чаще бывать на море, и два-три раза в год отправлял меня погостить у его сестры в Клактон-он-Си. Когда я была младше, мы почти не общались с родственниками из Клактона. Они никогда не приезжали в Лондон, а мама была не большой любительницей путешествий в провинцию. Они жили в уродливом особняке на Рекриэйшен-роуд. Тетя Кейт была женщиной шумной и энергичной, но я всегда подозревала, что за ее показной жизнерадостностью скрывается разочарование в жизни. Когда она не хлопотала на кухне с руками по локоть в муке, не драила дощатый пол на крыльце и не развешивала во дворе нескончаемое свежевыстиранное белье (низшие классы, похоже, считают, что чрезмерная чистоплотность компенсирует все прочие недостатки), я не раз заставала ее с выражением неизбывной усталости на лице. Самой примечательной чертой дяди Брайана был его свист; он постоянно что-то насвистывал себе под нос, с придыханием, без всякой мелодии, и при этом легонько покачивал головой, словно старался продемонстрировать свое дружелюбие. Он был тихим, покладистым человеком, не имевшим привычки соваться в чужие дела, и гостить в его доме было довольно приятно. Здесь никто не придерживался строгого распорядка, принятого в нашей семье. Если мне хотелось проваляться в постели все утро или провести выходные за чтением книги, меня никто не осуждал. Если я пропускала обед или ужин за общим столом, тетя Кейт не косилась с неодобрением, когда я позже спускалась на кухню перехватить сэндвич с ветчиной или кусок пирога.
Единственным «темным» пятном, омрачавшим эти милые, скучные и благочинные выходные в Клактоне, был мой кузен Мартин, младше меня на два года. Его нельзя было назвать совсем непривлекательным. У него были довольно приятные, вполне симметричные черты лица и песочные волосы, вечно падавшие на лоб. Уже к четырнадцати годам он сравнялся ростом с отцом. Однако он постоянно сутулился, словно боялся удариться головой о низкую притолоку. Кроме того, он унаследовал от отца раздражающую привычку объявлять о своем присутствии характерными звуками; правда, в отличие от дяди Брайана, он не насвистывал, а сопел носом. Поначалу мы с Мартином почти не общались, но позже он стал проявлять ко мне странный, навязчивый интерес. Когда я гуляла в саду, то не раз замечала, как он косится на мои ноги, делая вид, будто занят каким-то несуществующим делом. Когда я сидела в своей гостевой комнате, он топтался в коридоре за дверью, выдавая себя громким сопением. Он всегда жутко стеснялся со мной заговорить, а если я обращалась к нему сама, сразу краснел и смущался еще сильнее. Смею предположить, что он передо мною благоговел, и я вовсю этим пользовалась, громогласно рассказывая о том, что моя тетя (не без намека на восхищение) называла столичным образом жизни. Иногда я нарочно оставляла дверь ванной слегка приоткрытой. Меня будоражила мысль, что Мартин тайком наблюдает, как я чищу зубы.
На этом месте я прервала свой рассказ и посмотрела на доктора Бретуэйта. Он по-прежнему сидел на полу спиной к двери. Его лицо оставалось бесстрастным, но он сделал мне знак продолжать, крутанув пальцем в воздухе. Я снова уставилась в потолок и продолжила.
В мой, как оказалось, последний приезд в Клактон я сперва не узнала Мартина – так разительно он преобразился. Ему тогда было шестнадцать или семнадцать. Он наконец-то избавился от подростковой сутулости, приобрел осанку Homo erectus [16] и черную кожаную куртку, которую не снимал даже за столом. Он больше не сопел носом и не краснел, а глядел мне прямо в глаза. Теперь уже я смущалась в его присутствии. Он слушал новейшие музыкальные записи, выкрутив звук на проигрывателе на полную мощность, и сообщил мне по секрету (когда родителей не было рядом), что он курит и гуляет с девчонками по «нашей Набережной». Я, разумеется, изобразила полнейшее равнодушие. В Лондоне, сказала я этак небрежно, я курю марихуану и всю ночь до утра веселюсь в джаз-клубах. Когда он спросил, какие современные группы мне нравятся, я скрыла свое невежество, пренебрежительно пожав плечами, и не стала ему говорить, что предпочитаю Шопена.