Доктор Лэйнг вцепился в концепцию «настоящего я», как обманутый король Лир – в бездыханное тело Корделии. Он хочет освободить сумасшедших, но сама идея «настоящего я» – это смирительная рубашка, которая держит нас всех в психушке. Лэйнг стоит за единую личность, и стремление вернуться к некоему состоянию истинного бытия, уходящему корнями в детство, и есть источник всех описанных им проблем. Путь к освобождению лежит через принятие постулата, что мы являемся совокупностью разных личностей […] Возвышать одну личность над всеми прочими означает выстраивать ложную иерархию, которая, по сути, и есть источник того, что называется психическим заболеванием. Таким образом, люди, которых мы клеймим шизофрениками, идут в авангарде нового способа бытия.
Этот новый способ бытия он называл ошизофрением. К концу десятилетия эта идея получила широкое признание среди продвинутой молодежи, живущей по принципу «Делай что хочешь и будь кем хочешь», так что свой экземпляр «Убей себя в себе» был у каждого студента и каждого барного философа. Само слово «ошизофрение» (иногда «шизофрение») прочно вошло в жаргон битников, и лозунги вроде «Не будь собой: ошизофренься!» или просто «Не будь: шизофренься!» периодически появлялись на стенах университетов по всей стране. Также эта концепция породила недолговечное движение шизо-поэзии, в котором одурманенные кислотой стихоплеты направляли свои различные «я» в какофонию смыслов, пока они не сливались в единое «я» в форме совершенно невразумительного, но «аутентичного» потока сознания. По иронии судьбы, многие участники этого движения впоследствии проходили лечение в психиатрических клиниках.
Идеи Бретуэйта проникли и в популярную культуру. Ближе к концу 1966 года, перед самым началом записи альбома «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера», Пол Маккартни писал:
Я подумал: давайте мы не будем собой. Давайте изобретем себе альтер эго, чтобы у нас не было необходимости проецировать тот образ, который мы знаем. Это дало бы нам больше свободы. Это было бы действительно интересно – примерить на себя образ другой группы… это будем не мы, это будет не «Битлз», это будет другая группа, и мы таким образом сможем утратить свою идентичность.
Неизвестно, читал ли Маккартни «Убей себя в себе», но именно Пол Маккартни, а не Джон Леннон, вращался в лондонских контркультурных кругах и наверняка хоть краем уха, но слышал обсуждения книги Бретуэйта. Они оба присутствовали на вечеринке по случаю выхода первого номера авангардной газеты «Интернешнл таймс» в Камдене в октябре 1966 года. Возможно, они не знали друг друга лично, однако вышеприведенный комментарий Маккартни явно предполагает повсеместное распространение тех идей, которые высказывал Бретуэйт.
Однако этот успех был еще в будущем. В первые дни после выхода в свет «Убей себя в себе» Бретуэйт просматривал всю печатную прессу в поисках отзывов и рецензий. Колина Уилсона объявили голосом поколения уже через неделю после первого тиража «Постороннего». Бретуэйт ожидал не меньшего. Наконец появилась единственная рецензия в журнале «Нью-Стейтсмен». Эдвард Сирс учился в Вестминстерской школе вместе с новым редактором журнала, Джоном Фрименом, и уговорил его сделать краткий обзор. Можно было и не утруждаться. В рецензии отмечалось, что в книге «нет ничего примечательного, кроме ее безответственного названия и полного пренебрежения здравым смыслом». Со свойственным ему нахальством Бретуэйт отослал экземпляр Лэйнгу с сопроводительной запиской, в которой язвительно благодарил адресата за бесценный вклад в создание замысла этого произведения. Неизвестно, прочел ли Лэйнг книгу. Но мы доподлинно знаем, что он не удостоил Бретуэйта ответом.
За год после выхода в свет «Убей себя в себе» продалось несколько сот экземпляров. Неплохой результат для малопонятной работы никому не известного автора. Бретуэйт твердил Сирсу – и всем, кто был готов слушать, – что это все происки истеблишмента. Заговор для подавления его идей. Однако втайне он был подавлен таким безразличием мира. Никогда прежде Зельда не видела Бретуэйта таким угрюмым. По выходным он валялся в постели почти до вечера и курил сигареты одну за другой. По вечерам, если они выходили куда-нибудь в бар, он пил больше обычного и нарывался на драки. Зельда стала приезжать в Лондон все реже и реже, но ей все-таки не хватило решимости полностью прекратить отношения с Бретуэйтом. Она впервые почувствовала, что нужна ему не только для секса.
В своих мемуарах Бретуэйт явно приукрашивает этот период. Вопиюще искажая реальность, он пишет: «Я осмелился высказать то, чего никто еще не говорил, причем именно в тот момент, когда мир был готов слушать». Трудно сказать, в чем тут дело: то ли в его склонности к самомифологизации, то ли в подлинных заблуждениях, – но Бретуэйт, безусловно, поддерживал очень гибкие отношения с правдой.
Как бы там ни было, этот период уныния продлился недолго.
В сентябре 1961 года, на вечеринке в доме кинопродюсера Майкла Релфа, приятеля Сирса, Бретуэйт познакомился с Дирком Богардом. Богард тогда только что снялся в фильме «Жертва», где играл адвоката, подвергшегося шантажу из-за своей нетрадиционной сексуальной ориентации. Это был важный, программный фильм, и Богарда, прежде кумира легких дневных сеансов, хвалили за смелость, потому что не каждый актер взялся бы за эту роль.
Богард был человеком со сложным характером. Урожденный Дерек Жюль Гаспар Ульрик Нивен ван ден Богарде, он рос в Лондоне, а в подростковом возрасте переехал жить к дяде и тете в Бишопбриггс неподалеку от Глазго. Во время Второй мировой войны он служил в армии и, по его собственному утверждению, принимал непосредственное участие в освобождении узников Берген-Бельзена. Как большинство его сверстников из зажиточных семей среднего класса, он воспитывался под девизом «Никогда не оправдывайся и не жалуйся». Богард был замкнутым, даже скрытным. Его биограф, Джон Колдстрим, писал, что «еще в ранней юности Дирк принялся наращивать толстую кожу, которая [позже] превратилась в непробиваемый панцирь […] Он создал себе личность для общественного потребления».
Богард сорок лет прожил со своим партнером, актером Энтони Форвудом, но всегда отрицал, что он гей. Это было вполне объяснимо в 1960-х, когда, как выразился Колдстрим, даже возможность «разоблачения» в качестве гомосексуалиста означала «реальный страх несмываемого позора». Даже после того, как однополые отношения были декриминализированы Актом о половых преступлениях 1967 года, общественное мнение еще долго не поспевало за буквой закона. Вот почему Богард не смешивал свою публичную и частную жизнь, всегда отделяя одно от другого. Артур Бретуэйт, сын торговца скобяными изделиями из Дарлингтона, запросто переиначил себя в Коллинза Бретуэйта, однако широкая известность Богарда означала, что ему было просто не обойтись без защитного панциря, в котором не слишком нуждался Бретуэйт. Для Богарда ставки были значительно выше.
По собственным словам Бретуэйта, первое, что он сказал Богарду при знакомстве: «Вы прекрасный актер». Богард ответил дежурным «спасибо». Этот комплимент он слышал тысячу раз. Однако Бретуэйт уточнил: он имеет в виду вовсе не профессиональную деятельность. Он наблюдал, как Богард общается с другими гостями на вечеринке. «Все, что вы говорите и делаете, – сплошное притворство. Лицедейство, как оно есть». Богард изобразил надменную улыбку, знакомую каждому, кто видел его на экране. Прежде чем он успел ответить, Бретуэйт продолжил: «Даже теперь вы играете. Вы улыбаетесь, но ваша улыбка – всего лишь маска».
В семитомных мемуарах Богарда нет ни единого упоминания о Бретуэйте, но в частных беседах с друзьями он вспоминал эту встречу, а также последующее общение с Бретуэйтом, которого называл выдающимся человеком. Что-то в «гаргульеподобных» чертах Бретуэйта и его дерзких манерах заставило Богарда ослабить обычную бдительность. Возможно, все было проще: один позер узнал другого.
Они уединились в углу, где очень удачно стоял столик с выпивкой. Богард попросил Бретуэйта рассказать о себе, что тот расценил не как искреннее любопытство, а как попытку увести разговор в сторону от его собственной личности. Богард даже не слышал об «Убей себя в себе», но Бретуэйт изложил ему вкратце свои основные идеи. Богард, как впоследствии писал Бретуэйт, «слушал внимательно, не поднимая глаз. Было ясно, что он узнал себя в моих словах. На пару минут облицовка отпала, и я разговаривал не с Дирком Богардом, а с Дереком ван ден Богарде». Момент истины длился недолго. Их разговор прервала хозяйка вечеринки, которая утащила Богарда знакомиться с другими гостями. Но перед тем как уйти, Богард – снова надевший маску публичной личности – попросил Бретуэйта прислать ему экземпляр его книги. Бретуэйт выполнил его просьбу и через несколько дней получил от актера записку с приглашением в его особняк Драммерс-Ярд вблизи Эмиршема, в двадцати милях к северо-западу от Лондона.
Бретуэйт приехал с часовым опозданием, но Богард то ли этого не заметил, то ли не придал значения. «Он изображал безразличие, – писал Бретуэйт, – как будто и вовсе забыл, что пригласил меня в гости». С такой притворной рассеянностью представителей высшего класса Бретуэйт уже сталкивался в Оксфорде. «Этим людям всегда было важно показать окружающим, что их мысли заняты чем-то поинтереснее, чем простая плебейская пунктуальность». Дом был огромным, но Богард провел Бретуэйта в крошечный кабинет, который называл своим тихим убежищем.
Портрет Богарда в «Я сам и прочие незнакомцы» получился язвительным и смешным. Бретуэйт очень подробно описывает все достоинства, слабости и недостатки актера. Богард, представленный в книге, одновременно тщеславен, уклончив, обаятелен, великодушен, остер на язык и раним. Согласно грубой классификации человеческого рода, придуманной Бретуэйтом, Богард относился к категории «блистательных раздолбаев». Судя по мемуарам Бретуэйта, он избавил Богарда от чувства вины за то, что тот притворялся не тем, кем был на самом деле; убедил его, что притворное «я», которое он имитировал, было таким же реальным, как то «я», которое он скрывал. Он разъяснил Богарду свою теорию о двойниках. Как понять, кто из них настоящий, а кто самозванец? Их знакомство продлилось не больше нескольких недель, но оказало значительное влияние на них обоих. В одной из частных бесед Богард сказал: «Для меня стало большим облегчением узнать, что вовсе не обязательно всегда «быть собой»; что это нормально – быть своим двойником».