ражение совершенно не подходило к его положению официального лица. Видимо, он считал себя «крепким орешком», который запросто может общаться с убитым горем семейством, потерявшим близкого человека. Как бы там ни было, миссис Ллевелин проводила его наверх.
Его младший напарник остался в гостиной, словно чтобы присмотреть за папой и мной. Я заметила, что он украдкой поглядывает на мои ноги, и безотчетно одернула юбку пониже. Чтобы хоть что-то сказать, я спросила, почему они так уверены, что это именно Вероника. Молодой полицейский ответил мне нерешительно, будто боялся, что превышает свои полномочия. На месте трагедии нашли ее сумочку, сказал он. Я сделала мысленную пометку, что, если когда-нибудь соберусь броситься под поезд с моста, надо будет сначала провести ревизию содержимого своей сумки и убрать все лишнее. Полицейский что-то пролепетал об опознании тела, но осекся на полуслове. На костяшках его правой руки виднелись свежие ссадины, как после драки. Я встала и подошла к папе. Он сидел, закрыв лицо руками. Газета соскользнула с его колен и упала на пол. Я положила руку ему на плечо. Он накрыл ее своей, и так мы и стояли – как застывшие фигуры в живой картине, – пока детектив не вернулся в гостиную. Он разъяснил нам последующие процедуры, после чего резко кивнул своему молодому коллеге, мол, пора уходить.
На дознании молодой человек по имени Саймон Уилмот рассказал, как он шел мимо и увидел Веронику, забравшуюся на перила моста. До тех пор мне удавалось не думать о жестокой реальности ее поступка. Я убеждала себя, что это был несчастный случай; что она поскользнулась и просто упала. Разумеется, мне приходило на ум слово «самоубийство», но я отмахивалась от него, как от назойливой мухи. Я не желала рассматривать вариант, что Вероника действовала преднамеренно; что она сама захотела покончить с жизнью. Сама идея была нелепой. Саймон Уилмот рассказал, что Вероника секунду помедлила на перилах, и он бросился к ней и схватил ее за ногу. Она все-таки прыгнула, и у него в руке осталась только ее туфля. Позже нам вернули эту туфлю вместе со всей остальной одеждой и содержимым ее сумочки. Вторую туфлю так и не нашли, но я все равно не смогла бы взять их себе, поскольку Вероника носила обувь на два размера больше, чем у меня.
Моя первая реакция на смерть Вероники была, стыдно признаться, совершенно эгоистичной: мне больше не нужно бороться за отцовскую любовь. Мне уже никогда не придется чувствовать себя дурочкой за семейным столом и мучиться ощущением собственной никчемности. Впервые я одержала победу, уже в силу того, что просто пережила старшую сестру. Я понимаю, что это мелочные и нехорошие чувства, но откуда бы взяться другим? С самого раннего детства я знала, что я – человек неприятный и злой. Любое событие я воспринимаю исключительно с точки зрения его пользы или вреда для себя. Я с недоверием отношусь к людям, которые утверждают, что заботятся об общественном благе, или тратят свое свободное время на благотворительность. Этот нескрываемый альтруизм, как мне кажется, говорит лишь о желании, чтобы все вокруг восхищались, какой ты хороший. Но через несколько недель после смерти Вероники мои ощущения переменились. С одной стороны, эта переоценка вполне соответствовала моему всегдашнему эгоизму. Отец горевал неизбывно и долго. Каждый день, возвращаясь с работы, я заставала его в слезах. Он почти ничего не ел и очень сильно похудел. Его лицо стало серым. Волосы поредели. Миссис Ллевелин сохраняла жизнерадостный фасад, но даже ей не удавалось уговорить папу поесть. Мы, разумеется, не обсуждали причину его беспросветной скорби. Упоминание имени Вероники представлялось бессмысленной жестокостью. Поэтому мы говорили о всяких житейских пустяках, как будто ничего не случилось. Именно так изменились мои ощущения по поводу ее смерти: из-за папиной боли мне самой стало больно.
А потом произошло кое-что еще. Однажды вечером за столом я обернулась в ту сторону, где обычно сидела сестра. Я собиралась задать ей вопрос и так и застыла с открытым ртом. Впервые я окончательно осознала, что ее больше нет и не будет. Теперь ее смерть представилась мне в новом свете. В мире образовалась дыра, пустота на том месте, где раньше была Вероника. Исчезла не только физическая оболочка, но и все содержимое ее ума. Вопрос, который я собиралась задать, уже навсегда останется без ответа. Все ее знания, все накопленные воспоминания, все будущие мысли и действия – все ушло безвозвратно. Лишившись ее навсегда, мир как будто уменьшился. Из моего горла вырвался горестный всхлип. Я пыталась его удержать, но не смогла. Я замаскировала его под приступ кашля и бросилась прочь из комнаты.
Я пришла к доктору Бретуэйту в четвертый раз, и Дейзи жестом пригласила меня присесть. Соболиная шуба мисс Кеплер висела на вешалке у двери. Я была рада, что привычный порядок восстановился. Когда я уселась, мне вдруг пришло в голову, что Вероника, наверное, сидела на этом же стуле в ожидании, когда Дейзи скажет, что уже можно идти в кабинет. Сидела с прямой спиной, сложив руки на плотно прижатых друг к другу коленях, как сейчас сижу я. Впрочем, я сомневаюсь, что Вероника заметила бы оторванный кусочек обоев над столом Дейзи. Вряд ли он беспокоил бы ее так же, как беспокоит меня. И ей уж точно не пришло бы в голову похвалить кардиган Дейзи. Кардиган Дейзи ее нисколько не трогал. Вероника была человеком здравомыслящим и практичным. Она никогда не гналась за модой. Носила плохо сидящие юбки, неуклюжие туфли, а иногда и твидовые брюки мужского фасона. Иногда мне казалось, что она предпочла бы родиться мужчиной. Я бы не удивилась, если бы выяснилось, что Вероника курила трубку.
Дейзи была непривычно сосредоточена на работе. Видимо, после того, как нас застали за разговором на прошлой неделе, ей хотелось заранее отбить у меня все желание вступать с ней в беседу. Возможно, Бретуэйт устроил ей выговор. Я попыталась представить, какое ей было назначено наказание. Тем не менее у меня вдруг появилась идея. Зная, что если я буду раздумывать слишком долго, то найду сотню причин, чтобы не исполнить свой замысел, я сразу же перешла к действиям и обратилась к Дейзи:
– Я хотела спросить, вы, случайно, не помните одну из бывших клиенток доктора Бретуэйта? Ее звали Вероника.
Я небрежно повела рукой, чтобы показать, что это просто случайная мысль и меня не особенно интересует ответ.
Дейзи посмотрела на меня. Быстро указала глазами на дверь кабинета. Сморщила лоб и втянула голову в плечи.
– Вы сами знаете, что мне нельзя обсуждать с вами других посетителей, – хмуро проговорила она.
Теперь она уже не казалась приветливой и дружелюбной.
– Просто мне любопытно, помните вы ее или нет.
– Совершенно не важно, помню я ее или нет. – Она произнесла эти слова громким шепотом. – Вы не должны задавать мне такие вопросы.
Она снова принялась печатать, нарочно стараясь стучать по клавишам как можно громче.
Я описала ей Веронику.
– Доктор Бретуэйт даже писал о ней в одной из своих книг, – сказала я сквозь грохот клавиш. – Он назвал ее Дороти. Я всегда думала, что это имя ей очень подходит.
Мне показалось, что в глазах Дейзи мелькнуло что-то похожее на узнавание.
Она прекратила печатать и посмотрела на меня.
– Я не читала ни одной его книги.
У меня сложилось впечатление, что она испугалась.
– В каком-то смысле я прихожу сюда из-за нее, – сказала я.
– Меня не касаются ваши причины. – Ее щеки стали пунцовыми.
Дверь кабинета открылась. В приемную вышла мисс Кеплер. Она была сама на себя не похожа. Ее лицо горело, потекшая тушь размазалась по щекам. Волосы растрепались. Когда Дейзи подавала ей шубу, она рассеянно убрала за ухо прядку, упавшую на глаза. Она скользнула по мне пустым взглядом, словно видела впервые. Меня это задело, но, поскольку у нее наверняка были причины для такого загадочного поведения, я решила молчать просто из солидарности.
Как только она ушла, в дверях кабинета возник Бретуэйт. Все это напоминало плохую комедию с элементами фарса из жизни провинциальной аристократии, поставленную в любительском драмкружке. Хотя Бретуэйт не отличается особенной статью, он был подобен маленькой стране, чья империя простирается далеко за пределы ее границ. Он как будто заполнил собой весь дверной проем. Он посмотрел на меня, но не поздоровался, даже не улыбнулся, и я испугалась, что он слышал мой разговор с секретаршей. Он сказал Дейзи, что спустится вниз на пару минут, и ушел. Мне было слышно, как он спускался по лестнице.
Видимо, опасаясь дальнейших расспросов, Дейзи предложила мне пройти в кабинет. Я закрыла за собой дверь и оглядела комнату. Было необычно оказаться здесь в одиночестве. Несмотря на разрешение войти, я чувствовала себя непрошеной гостьей. Я подошла к диванчику у окна и сняла перчатки. Мой взгляд упал на картотечный шкафчик рядом с письменным столом. Какие тайны скрываются в этих ящичках! Как обычно, один из ящиков в верхнем ряду был выдвинут почти наполовину. Я покосилась на дверь. Бретуэйт говорил, что пробудет внизу пару минут. Прошло уже секунд тридцать. Я поставила сумку на пол. По спине пробежал холодок. Достанет ли у меня смелости? Я сказала себе, что уже хватит раздумывать. Надо действовать. Промедление смерти подобно. Я прошла через комнату. Четыре шага, пять, шесть. Я заглянула в открытый ящик. Там не было карточек, аккуратно расставленных по алфавиту. Просто лежала стопка тетрадей. Я напрягла слух – не послышатся ли снаружи шаги – и открыла верхнюю тетрадь. На первой странице были написаны только инициалы «СК». Я предположила, что «К» значит «Кеплер». Сердце глухо стучало в груди. Я перевернула страницу. Почерк Бретуэйта был неразборчивым и корявым. Я даже подумала, что это какой-то специальный шифр; что мысли, которые он излагал, были настолько провокационными, что их требовалось зашифровывать. В любом случае для меня его записи были бессмысленными, как китайские иероглифы. И все-таки где-то в этом шкафу хранилась тетрадь, посвященная Веронике. Если мне удастся ее стащить, позже я найду способ расшифровать эти записи. Я сходила за сумкой, чтобы сразу спрятать в нее нужную мне тетрадь. Я принялась просматривать все тетради в открытом ящике и только потом сообразила, что Вероника ходила к Бретуэйту почти два года назад. Вряд ли он будет держать в верхнем ящике относящиеся к ней материалы. Я открыла второй сверху ящик и стала быстро пролистывать каждую тетрадь в поисках Вероникиных инициалов или каких-то других подсказок. Прошло еще несколько минут. Я помедлила и прислушалась. Все было тихо. Я решила открыть еще пять тетрадей и вернуться к диванчику. Я уже взяла в руки первую из пяти, и тут у меня за спиной хлопнула дверь.