— Ты, сынок, жави, жави, — и ушел в свою половину.
Ничего не поделаешь, у каждого свой характер, и его жизнь потерла, потрепала, не зря же в пятьдесят лет стариком выглядит. Шустов рассказывал, что дети у него во время войны умерли, а он где-то в Сибири жил, инвалидность имеет, в конце сороковых сюда перебрался. Работает здорово, только замкнутый, «сурьезный», как его называют в селе. И жена ему под стать, слова не вытянешь. Я сразу почувствовал, что Шустов ему доверяет. Интересно, догадывается он, кто я на самом деле? Нет, вряд ли. Простоват. Переговоры о квартире велись с ним через председателя сельсовета. Тот меня сыном своего приятеля из Москвы представил.
В начале второй недели моего пребывания в Окуневе состоялась долгожданная встреча. С раннего утра я на рыбалку собрался, удочки у Трофимыча взял, встал, чуть рассвет забрезжил. Стараясь не разбудить Нину, оделся потихоньку и вышел в палисадник. По улице плыл туман. Сделал по привычке несколько приседаний, потом закурил натощак. Дым рванул горло, и я закашлялся.
Невдалеке виднелся дом Беды. Огромная липа, росшая у его калитки, в зыбких пластах тумана казалась головой фантастического великана, шевелюра которого постоянно двигалась, принимая самые причудливые очертания. Внезапно мной овладела острая тревога. Я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и незаметно осмотрелся по сторонам. Вокруг ни души, и даже занавески не дрогнули. Решил, что почудилось. Плеснул в лицо горсть воды из ведра, вытерся носовым платком и, уже не возвращаясь в избу, пошел на речку.
Туман приглушал все звуки, и я шел по улице бесшумно. Поравнялся с домом Беды. Шел, стараясь не глядеть на окна, хотя глаза сами собой выворачивались в ту сторону.
Вдруг слышу:
— Эй, мужик!
Смотрю — на крыльце стоит парень в трусах, на плечах пиджак, почесывает под мышкой. Судя по описаниям — Беда.
— Что надо? — отвечаю вроде недовольно.
— Дай закурить, — лениво как-то сказал, а вместе с тем нотки сразу повелительные зазвучали, мол, попробуй откажи.
Я достал пачку «Беломора», протянул. Вроде бы делая одолжение, он подошел к калитке, взял папиросу, закурил. Вспышка высветила тугие клубки желваков на скулах.
— Откуда будешь? — глубоко затягиваясь, спросил Беда нарочито резким тоном.
Как всякий отдыхающий, решил не отвечать резкостью и не обращать внимания на его явный допрос.
— Из Москвы. Отдыхаю здесь у Трофимыча, — пожал я плечами и сделал вид, будто собираюсь идти.
— Погоди, — Беда поправил сползающий пиджак. — У тебя червя много?
— Хватит, а что?
— С тобой пойду, на зорьке посидеть хочется, — не допускающим возражения тоном сказал он и скрылся за дверью.
Вышел минут через пять с двумя удочками, приглаживая свободной рукой слипшийся на лбу чуб.
До речки хода минут десять — пятнадцать. Беда шел рядом, ни о чем не спрашивая. Лишь изредка я ощущал на себе его изучающий взгляд. Пока шли, туман начал рассеиваться, клочки его медленно расползались в стороны.
Вот и берег. Стали разматывать удочки.
— Ты надолго к нам? — насаживая червяка, поинтересовался Беда.
— Недели на две, на три, как жена решит, — ответил я, забрасывая удочку.
Глубину в этом месте за неделю я изучил, поэтому поплавок тотчас вынырнул и стал стоймя.
— С девочкой, наверное, заливаешь насчет жены, — усмехнулся он.
— Да нет, с женой, — отрезал я и замолчал, давая понять, что тема мне неприятна.
Некоторое время сидели молча. В первых отсветах солнца резвились стаи мальков. Я первым подсек плотвичку, чуть больше ладони, затем дело пошло веселей. Вытаскивали попеременно то окуня, то плотву, а то и подлещика. Беда молчал, я тоже не напрашивался на разговор. Часа через два он встал, вытащил из воды кукан с рыбой и, уходя, бросил небрежно:
— Вечерком заглянем к тебе.
Тон был хамский, но я сдержался, ничего не ответив, хотя, честно говоря, такие манеры, да и сама его физиономия бесили меня. Посидев для вида еще часа два, я смотал удочки и пошел домой.
По дороге мне встретился чубатый парень с отвислой нижней губой. Он остановился и с любопытством посмотрел мне вслед.
Вечером Беда пришел с ним. Как я и предполагал, это был его друг Митька по кличке Ляпа. Вошли сильно под хмельком, как хозяева. Беда, мне кажется, даже дверь ногой открыл. Конечно, при других обстоятельствах я быстренько бы охладил их пыл, но ничего не поделаешь, пока ссориться не время.
— Жена? — Беда уставился на Нинку нахальным взглядом. — Ничего. А? — он толкнул плечом Ляпу.
Тот, резко качнувшись, пьяно ухмыльнулся и плюхнулся на табуретку.
— Сообразим, хозяйка, закусон, — Федька небрежно вытащил из внутренних карманов пиджака две поллитровки.
Трофимыч с женой отсутствовали, и, по правде сказать, без их согласия мне было неудобно принимать гостей, но, судя по самоуверенности Беды, я пришел к выводу, что вряд ли хозяева решатся возражать.
Я кивнул жене, и она тотчас захлопотала на кухне. Минут через десять стол уже был накрыт, а в центре его, отливая золотистой корочкой, грудой возвышалась пойманная мной на зорьке рыба.
Пили стаканами. Такой темп мне, конечно, пришелся не совсем по вкусу, но делать нечего, не выглядеть же перед ними пацаном. Несколько раз я ловил тревожный взгляд Нины, а затем обнаружил рядом стакан с водой. Однако Беда, в отличие от рыжего, пил не пьянея. Узкое лицо его становилось все бледней и бледней. Фокус моей половины от него не укрылся.
— Ты, хозяйка, не жалей его, мужик он здоровый, и водку выпьет, и на тебя еще силы останутся, — Беда выхватил стакан из моих рук и выплеснул воду в угол.
— Митька, — заорал он своему отяжелевшему спутнику, — снимай лепень.
Тот послушно расстегнул пиджак. В карманах что-то звякнуло. Беда выхватил оттуда еще две поллитровки и небрежным жестом почти швырнул их на стол.
— Наливай, — скомандовал он, и мне ничего не оставалось делать, как откупорить бутылку и разлить на всех ее содержимое.
— А ты, москвич, ничего, пить можешь, — с одобрением произнес Беда, внимательно следя за тем, как у меня во рту исчезает содержимое третьего стакана. — Не то что этот, — он презрительно кивнул в сторону Ляпы, уронившего голову на руки.
— Пей, гад, — внезапно схватив приятеля за космы, он запрокинул ему голову и стал вливать водку сквозь стиснутые зубы. В горле у того забулькало, лицо побагровело.
— Оставь его, — я вырвал стакан. — Видишь, он же ничего не соображает.
— Ты на кого, падла, гавкаешь, — пальцы Беды судорожно вцепились в горлышко бутылки.
Неизвестно как в моей руке оказалась табуретка.
— Ну-ну, я пошутил, москвич.
Бутылка вернулась на стол, табуретка встала на прежнее место.
— Ладно, нам пора, — Беда сдернул приятеля с табуретки и, подталкивая, повел к выходу.
— С тобой, москвич, я еще поговорю, — вроде бы с угрозой продолжал он, — а поллитровку ты Трофимычу отдай, извинись от меня за беспокойство, — и хрипло хохотнув, исчез за дверями.
Трофимыч, появившийся с женой буквально минут через десять после ухода гостей, с неодобрением взглянул на следы пиршества, но водку все-таки взял и ушел в свою комнату».
9. Продолжение записок: сплошное разочарование
«Несмотря на мои опасения, отношения с Бедой после той встречи стали налаживаться, хотя и виделись мы не часто.
Купряшин появлялся и исчезал внезапно. Безусловно, он пропадал в городе, но о характере его занятий там я мог только догадываться. Беда, правда, и не особенно скрывал свои похождения, намекая на их, так сказать, блатную подоплеку. Однако делалось это им как-то неопределенно, ухватиться не за что. Один раз после такой поездки встретил я их с Ляпой на улице. Митька был пьян в дым и расхвастался новыми часами, поднося руку с ними мне чуть ли не под нос. Беда оттолкнул его, но, когда и это не подействовало, выдал бедолаге такую затрещину, что тот мигом вытер новым костюмом пыль с подорожника, в изобилии росшего вдоль тропинки. Поднявшись с земли, Ляпа только заворчал, но в драку не полез, хотя никому другому такого не спустил бы. Беда, безусловно, обладал каким-то качеством, заставлявшим подчиняться ему. Я и себя не раз ловил на неосознанном желании если и не выполнить волю этого тщедушного, в общем, парня, то, по крайней мере, не возражать ему. Это самая опасная черта его характера.
Решил я однажды посмотреть, как он живет. К себе Беда меня никогда не приглашал, а напрашиваться не хотелось, поэтому я уловил момент, когда, по моим соображениям, тот был в городе, и, вроде невзначай, заглянул к нему. Открыла мать, состарившаяся преждевременно женщина лет пятидесяти в повязанном по-баптистски черном платке. Глаза красные, воспаленные, смотрят отрешенно, отвечает односложно. Наверно, за сына боится. Ждет, вот-вот снова посадят. В доме пахло известкой.
— Ремонтируетесь? — спросил я, узнав, что Беды нет дома, и кивнул на свежепобеленный потолок.
Она кивнула и промолчала. Мне ничего не оставалось, как уйти несолоно хлебавши, хотя, честно говоря, я надеялся вытянуть из нее какую-нибудь информацию.
Вынужденное бездействие тяготило и раздражало меня. Однако что-то предпринимать без согласования с начальством мне строго-настрого запретили. Видимо, побоялись, что по молодости лет могу наломать дров.
«Ждать и присматриваться, присматриваться и ждать», — вспомнил я нудный голос Валькова.
А к чему присматриваться? Зачем ждать? И так видно птиц по полету. Брать их надо после очередного возвращения из города и работать. Уверен — Ляпа первый расколется, откуда у него и часики новые и костюм, да и связи у них можно вытянуть быстрее, чем вот так дожидаться у моря погоды.
Конечно, я немного продвинулся во взаимоотношениях с Бедой. Он стал ко мне относиться без прежней отчужденности и подозрительности. Но поди дожидайся, пока снисходительность Федьки, которую я с таким трудом зарабатывал, перерастет в полное доверие. Он может снизойти и через полгода и через год, а я должен буду сидеть в этом селе неизвестно сколько. Притом сейчас еще лето, а скоро осень — слякоть, дождь. Бр-ррр! Мурашки пробежали по спине от такой перспективы.