Наконец он купил отличную, очень дорогую стереосистему, провел колонки во все комнаты и на кухню, чтобы слушать музыку, где захочется. Герман любил музыку. Мама в детстве приучила его слушать Баха и венских классиков, сам он увлекался джазом, на этом и сдружился с Никитой Скалоном.
Вот в эту квартиру и вернулся Герман, расставшись с Катей Лобановой. Первым делом по привычке включил компьютер. На всякий случай. Позвонил на работу и предупредил, что в этот день уже не выйдет, чтоб не ждали, а сам прошел в темную комнату, где у него была устроена кладовка, взял инструменты и задумался: где повесить Катины картины?
Успокаивающий нервы «Натюрморт» он повесил в переделанной под кабинет гостиной с камином, чтобы взглядывать на него почаще, а вот «Отравленное небо» после долгих раздумий поместил в спальне. Почистил и убрал инструменты, вымел оставшуюся после дрели штукатурную крошку, вымыл руки и сел за письменный стол.
«Детка» тем временем загрузилась. Герман вошел в Интернет и нашел клуб «Гнездо глухаря». Большая Никитская… Никогда он там не был. В консерватории бывал, а вот в «Гнезде глухаря» нет. Ладно, раз она захотела в «Гнездо глухаря», будет ей «Гнездо глухаря».
Герман любил авторскую песню, но очень избирательно. В Афганистане невозможно было выжить без Высоцкого. Все слушали, и он слушал, впитывал, запоминал. Сам не зная и не понимая как – из воздуха! – полюбил Окуджаву. Железного Германа эти песни, пропетые негромко, без пафоса, с мягким юмором, пробирали до слез. Он сам себе однажды признался удивленно, что они помогают ему жить в России.
К творчеству Визбора Герман относился с придирчивой разборчивостью. Некоторые песни ему нравились, поражали естественной, не пафосной романтикой, другие казались слишком запетыми и… официальными, что ли. Слова «Мы навсегда сохраним в сердце своем этот край» заставляли его морщиться. У Германа вызывало подозрение все, что одобрялось и допускалось государством. Однако были и такие, что слушал с упоением.
Но больше всех Герман любил Галича. Часто заводил его песни в машине, когда ехал куда-нибудь один. Стоя в пробках, шепотом подпевал великому барду:
Я подковой вмерз в санный след,
В лед, что я кайлом ковырял…
Вот так могли бы сказать о себе его деды…
Он обожал военные песни Галича – «Мы похоронены где-то под Нарвой» – и поражался остроумным и злым песням-фельетонам. «Откуда у этого баловня судьбы из интеллигентной семьи такое владение материалом? Лексикой? Блатной, казенно-бюрократической, народной? Откуда это знание психологии «маленького человека»?» – спрашивал себя Герман и не находил ответа.
Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать?
Он слушал посвященный Янушу Корчаку «Кадиш», цикл песен о поезде с приютскими сиротами, идущем в Освенцим, и ему казалось, что это Галич поет о его родителях, детьми увезенных с Волги в телячьих вагонах, о страшном городе Джезказгане, где летом – плюс сорок, зимой – минус сорок, а весна и осень – по три недели…
На этом Герман мысленно подвел для себя черту. Есть у него три любимых барда и еще один самый-пресамый любимый – и хватит.
Он заказал по Интернету столик в «Гнезде глухаря», посмотрел, кто там в этот день выступает. Какой-то кавказец. Имя и фамилия ничего ему не говорили. Может, позвонить Кате и уговорить ее пойти куда-нибудь еще? Но он телефона не спросил. Можно разыскать в Интернете телефон галереи Этери Элиавы и позвонить… Но Герман решил, что не стоит. В крайнем случае, если будет скучно, они уйдут пораньше. Хорошо, что он повесил картины. Будет предлог пригласить ее к себе и показать, что вот – висят. А там видно будет.
Герман прошелся по квартире и огляделся: чисто ли. Чисто. Но он на всякий случай вытащил пылесос, обработал полы, вытер пыль. Убирать приходилось самому. Не то чтобы Герман не доверял уборщицам, но если кого-то нанять, надо ключи давать… Мало ли что… Вдруг Изольда его тут выследит? Подстережет уборщицу да и отнимет ключи. От нее всего можно ждать.
Правда, в «детку» ей все равно не влезть, доступ закодирован, и код меняется раз в десять дней, но лучше перестраховаться. Герман оборудовал квартиру как неприступную крепость: двойные сейфовые двери, чрезвычайно сложные замки, электронные устройства для обнаружения слежки… Нет уж, лучше он сам будет убирать.
Убедившись, что все в порядке, Герман принял душ и пошел на кухню перекусить. Есть уже очень хотелось. Еще неизвестно, как будут кормить в этом «Гнезде глухаря». Начало в восемь, да пока закажешь, пока принесут…
Он перекусил остатками вчерашнего ужина, взятого навынос в ресторане, и задумался. Принести ей цветы? Без проблем, цветы он купит, но проблемы будут у нее. Куда эти цветы девать? С собой нести? Завянут…
Герман не раз видел в кино, как кавалер подносит даме одинокую розу, а дама потом задумчиво и изящно играет этой розой, сидя за столом. Ему такой обычай казался дурацким. В кино дамы, томно играющие розой в ресторане, никогда не притрагивались к еде. Ну еще бы! Показывать эти прелестные щечки жующими? Эти карминовые губки в крошках? Не годится.
Но Катя, его Катя, была нормальной живой женщиной. Герман надеялся, что она не станет жеманиться и будет есть с аппетитом. Наверняка она сама хорошо готовит. Это… как-то чувствуется. Живет над галереей… Казенная квартира? Неужели она одна? Непохоже. «Я не встречаюсь с женатыми», – вспомнилось Герману. Значит, она не замужем. Была бы замужем, не стала бы так говорить. И кольца нет.
Но что-то в ней есть такое… Ей лет тридцать, может, чуть больше, неужели до сих пор никто к ней не посватался? Герман и раздумывать бы не стал! Она такая милая, такая симпатичная, такая… душевная. Порядочная. Приглашать ее сюда в первый же вечер – безумие. Так можно все испортить. Нет, за ней надо ухаживать, ее надо добиваться. Может, все-таки купить цветы?
Как горячо она рассказывала про Мазаччо и машину времени! Вспомнив об этом, Герман достал книжечку о великом итальянце и решил почитать, чтобы при встрече не ударить в грязь лицом.
Оказалось, что Мазаччо, как и Чимабуэ, – это прозвище. Мало того, прозвище не слишком лестное. Пусть и не Бычья Башка, но Неряха. Герман и сам подумал, что это прозвище, но в духе народной этимологии перевел его как «Мазила». Однако ж нет, выяснилось, что художник, чье длиннейшее подлинное имя он не запомнил, был страстно увлечен искусством и совершенно не следил за собой, на свою внешность ему было наплевать. В чем работал, в том и спал. Отсюда и прозвище.
И еще в книжке говорилось, что на него большое влияние оказал Джотто. Вот и Катя упоминала о Джотто, это Герман запомнил. Он нашел Джотто в Википедии. Там говорилось, что Джотто – основатель итальянской школы живописи и что он «разработал абсолютно новый подход к изображению пространства». Герман просмотрел иллюстрации и испытал полное разочарование. Ему эти картинки ничего не говорили. Плоские, двухмерные, примитивные. Где там новый подход? Что за пространство такое? Надо будет спросить у Кати. А может, лучше не спрашивать? Еще подумает, что он совсем тупой.
Нет, она не такая. Она добрая. Эта улыбка, эти чудные ямочки на щеках… И она по-настоящему любит этих старых художников. Очень интересно будет узнать, что она в них видит. Когда она рассказывает, все становится как-то понятнее… Вот – он уже почти начал любить Мазаччо.
Герман бросил взгляд на часы. Пожалуй, пора выезжать, движение в Москве тяжелое, а опаздывать не годится. Лучше он в машине подождет, если приедет слишком рано.
Катя тоже готовилась к предстоящему свиданию. Она наскоро поела, вымылась, вымыла голову. Уложилась. Как приятно надевать обновки! Катя осторожно натянула новые колготки, черную юбку с живой оборкой и тонкий черный свитер. Может, все-таки сменить лифчик на черный? Нет, черный просвечивать будет. А если оставить бежевый, Герман так и будет весь вечер гадать: надела или не надела? Кате не хотелось, чтобы он думал о ее белье. И все же она оставила бежевый бюстгальтер. Раз Нина сказала, что так и надо, пусть остается.
Так, теперь подведем брови и ресницы… До чего же приятно краситься не просто так, а для кого-то! Тем более для такого, как Герман.
Кате вдруг вспомнился Алик. Когда-то он считался самым красивым мальчиком в классе. И куда это все подевалось? А главное, как скоро! Этери однажды – давно уже – спросила ее, зачем она вышла замуж за Алика. Катя начала оправдываться: была беременна, ребенку нужен отец… Этери хмуро выслушала.
– Я не о том, – прервала она тогда Катю. – Как ты вообще, в первом приближении решила с ним сойтись?
И тогда Катя сказала, что Алик был самым красивым мальчиком в классе. Не одна Катя, многие были в него влюблены.
– Дешевый красавец долго не живет, – назидательно изрекла Этери.
Герман совсем не красавец, но он интересный. Катя взглянула на свой сделанный по памяти рисунок. Чего-то не хватает. Катя, хмурясь, взялась за карандаш. Поздно уже, но она, если не вспомнит, не успокоится. А может, ну его? Скоро она Германа увидит, тогда и поймет. Нет, уже вспомнила. Вот нахмурилась и вспомнила.
Катя пририсовала две как будто навеки залегшие вертикальные морщины у основания бровей и прислонила рисунок к вазе с цветами на столе. Вот теперь сходство есть. Да, он интересный. Такое лицо не забудешь. Правда, есть в Германе что-то неуловимо провинциальное. Небольшой акцент. Он не москвич.
Не признаваясь в этом даже самой себе, Катя Лобанова была убежденной москвичкой и к провинциалам относилась… не то чтобы свысока, но с некоторым снисхождением, что ли. Она ни за что не отказалась бы показать дорогу незнакомому человеку, объяснить, помочь, но втайне невольно гордилась, что она-то дорогу знает.
Она знала, как куда проехать, в какой вагон сесть до центра, чтобы удобно было перейти на «Охотный ряд» или на «Площадь Революции»… И не по длинному подземному переходу, а кратчайшим путем, по эскалатору. Она знала, что где находится, где купить подешевле. Где есть левый поворот, а где нет. Да мало ли мелочей отличает истинного москвича от провинциала!