— Кто тебя этому научил? — спрашивал не раз, потрясенный буйством ее любовной фантазии. — Муж?
Стаха презрительно надували сочные, как разрезанный гранат, губы:
— Он?! Этот солидный, совершенно лишенный воображения пан? Тоже мне предположение!
— Значит, много читала? Ну, признайся, — настаивал, водя губами по ее прекрасной шее.
Сводила нетерпеливо королевские дуги бровей:
— Скучный ты сегодня, Казик, иногда производишь впечатление педанта. Не проще ли предположить, что всё развилось во мне само собой, в пылу истинной любви?
Обвивал ее стан рукой и шептал:
— Стаха! Возможно ли? Ведь я, только я открыл в тебе этот завораживающий ураган, который сжигает наши души и тела в роскошной муке? Ведь только благодаря мне созрел в тебе этот странный, экзотический цветок, запахом которой упиваюсь до потери рассудка? О, как ты прекрасна, возлюбленная моя, о, как прекрасна!
И прижимал голову к ее коленям в покорности поклонения…
Несмотря на многократные попытки, не удалось ему склонить её к бегству, или по крайней мере к разрыву с мужем.
— Хочешь лишить меня привлекательности, порожденной исключительно секретностью наших отношений? — отвечала ему всегда в таких случаях. — Люблю азарт. Кто знает, если бы стала твоей женой, не перестала бы тебя любить?
— Ты страшно испорченная, Стася, — морализаторствовал с улыбкой Забжеский.
— До мозга костей, — отрезала, приглаживая ладонью его буйную черную шевелюру. — Но чем тебе это, собственно, мешает?
— Хочу, чтобы ты была только моей. Не люблю ни с кем делиться любовью. Ведь ты его, наверное, не любишь? Так как можешь жить с ним под одной крышей?
— Да, не люблю его, но не хочу с ним порывать. Не настаивай, Казик, больше, не то поссоримся.
И на том обычно заканчивались всевозможные попытки любовника в этом вопросе. Лунинская, в определенном смысле была женщиной несокрушимой и умела настоять на своем. Забжеского раздражало это сопротивление, перед которым он ощущал себя бессильным, как ребенок.
«Может она хочет нас обоих держать в своей игре? — думал, анализируя их отношения. — Может оба: и я, и ее муж — только марионетки ее каприза, которыми она играет согласно своим желаниям? Между тем, этот Лунинский представляется мне человеком с характером и, несмотря на всё, что она о нем говорит, — лицом незаурядным. Хм… странная женщина…»
И воспроизводил в мыслях смелый, мужской профиль соперника, с прекрасно сформированным орлиным носом и гордым, высоким лбом. Наблюдал его не раз украдкой из окна вагона на станции в Черске, выходящего навстречу жене, или когда прощался с ней в момент отъезда. Это ясное, открытое лицо с доброй, немного грустной улыбкой, эти серые глаза, которые словно смотрели вдаль, склоняли его ко многим размышлениям.
«Безусловно, прекрасный человек, — признавал в душе, желая быть беспристрастным в суждении о муже любовницы. — Ну и, допускаю также, мужественный человек. Возможно, только, немного староват для нее: выглядит не меньше, чем на сорок пять. В любом случае, производит впечатление gentlemanיa в полном смысле этого слова. Видно, сильно привязан к ней: здоровается с ней всегда так душевно, и так внезапно с ее появлением проясняются эти задумчивые глаза. Допускаю, что не согласился бы так легко на потерю Стахи. Может, она это чувствует и поэтому боится решительного шага?..»
Однако, не выдавал себя этими домыслами перед госпожой Лунинской, которая вообще в последнее время все более неохотно говорила о муже, очевидно избегая разговора на темы своей совместной жизни.
Пока не случилось такое, что невольно направило внимание обоих в эту сторону.
Было это 15 июня, почти через полтора года с начала знакомства. Неизвестно почему, у Забжеского эта дата глубоко засела в памяти.
Ехали уже около двух часов в сторону Рудавы, как обычно, изолированные от остальных попутчиков, увлеченные собой, счастливые… В какой-то момент Стаха освободилась из его объятий и начала прислушиваться.
— Кто-то прошел по коридору и задержался у нашего купе — прошептала, указывая движением головы на застеклённые двери.
— Показалось тебе, — успокаивал её также приглушенным голосом, — в конце концов, каждый имеет право задержаться в коридоре.
— Может, подглядывает за нами?
— Пустой труд, двери плотно закрыты.
— Я должна убедиться, кто это такой.
И, осторожно отодвинув край занавески, выглянула через щель в коридор. Но в тот же миг, смертельно бледная, отпрянула от окна в глубину купе.
— Что с тобой, Стася?
Не отвечала долгое время, в страхе упершись взглядом в дверь. Затем, дрожа, прижимаясь к его груди, прошептала:
— Генек стоит в коридоре.
— Это невозможно: сам видел, как в момент отъезда из Черска твой муж заходил в станционную контору. Я хорошо следил за его движениями: если бы вскочил в последний момент в поезд, я бы, несомненно, заметил. Померещилось тебе, Стаха.
— Нет, нет, — упиралась, — это он, наверняка он.
— Тогда постараюсь убедиться в этом собственными глазами: выйду и присмотрюсь к нему, как следует. Твоего мужа с виду хорошо знаю, и узнал бы его везде с первого взгляда.
Задержала его, судорожно хватая за руку:
— Хочешь потерять меня?
— Почему? Будь здравомыслящей, Стася! Ведь он меня совсем не знает: никогда в жизни не видел моего лица. Ну, пусти меня, не будь ребенком!
И ласково, но решительно освободив руку от её нервного пожатия, вышел, плотно закрывая за собой дверь.
В коридоре увидел у одного из окон мужчину, невероятно похожего на Генрика Лунинского: те же черты, те же задумчивые глаза; только одежда его — обычная, прогулочная — исключала идентичность с мужем Стахи, который в момент отправления поезда был в форме работника железной дороги.
Незнакомец, казалось, не обращал на него ни малейшего внимания. На звук открываемой двери не обратил ни малейшего внимания и не изменил позу: стоял, все время опираясь плечом о стену вагона, и, засмотревшись в пространство за окном, спокойно курил сигару.
Забжеский решил обратить его внимание на себя. Вытянул из коробки папиросу, подошел к спутнику и обратился к нему с легким поклоном:
— Могу ли я попросить огня у уважаемого пана?
Незнакомец очнулся от задумчивости и посмотрел на него спокойным взглядом.
— Пожалуйста, пан, — ответил вежливо, стряхивая пепел с сигары.
И тогда Забжеский с удивлением констатировал необычную перемену в выражении его лица: перед ним в эту минуту стоял совсем другой человек, который не имел ничего общего с Лунинским.
— Спасибо, — ответил, скрывая удивление вынужденной улыбкой.
И, затянувшись пару раз дымом из папиросы, вернулся к Стахе. Застал ее забившуюся в угол купе, с выражением смертельной тревоги в глазах.
— Это решительно кто-то другой, — успокоил ее, входя внутрь. — В конце концов, если не веришь, посмотри сама из-под занавески. Этот человек всё ещё стоит в коридоре.
Послушалась не сразу. Осторожно выглянула. Через минуту, полностью успокоенная, обратилась с улыбкой к любовнику:
— Ты прав. Это кто-то другой. Как я вообще могла хоть на мгновение принять его за Генека? Ха-ха-ха! Забавное qui pro quo[4]!
— Померещилось нам обоим. Глупости. Такие ошибки случаются не раз.
И слились в длинном, затяжном поцелуе.
Через месяц после этого, в тот момент, когда она выходила на станции в Рудаве, издала вдруг госпожа Лунинская крик ужаса. В группе пассажиров у лестницы вагона возникло замешательство. Несколько человек окружили перепуганную женщину, спрашивая о причине. Из глубины коридора подбежал Забжеский, забыв о привычных мерах предосторожности. В этот момент выдвинулся из толпы пассажиров какой-то элегантный господин с чемоданчиком в руке и с поклоном обратился к Стахе:
— Милая пани чего-то испугалась, правда? Наверное, нервное истощение вследствие путешествия? Может, подать воды?
И уже хотел было направиться к вокзалу, чтобы подтвердить действием свое предложение, когда Лунинская энергичным движением руки удержала его от задуманного:
— Благодарю пана. Уже прошло. Мгновенное головокружение. Благодарю пана.
И, бросив взгляд в сторону Забжеского, который именно в этот момент появился в дверях вагона, уже спокойная, пошла к перрону. Незнакомый мужчина затерялся где-то в толпе пассажиров.
Когда через неделю после этого Забжеский провожал любимую домой, узнал, что причиной её испуга было внезапное появление в группе путешествующих какого-то мужского лица, поразительно похожего на Лунинского. Но, к счастью, это продолжалось только один миг: когда незнакомец заговорил, неприятная иллюзия тотчас рассеялась.
— Что-то необычное, — заметил Забжеский, выслушав Стаху. — Я внимательно всматривался в лицо этого господина, когда он обращался к тебе, но ничем не напомнил мне твоего мужа.
— Ты прав: в тот момент, когда я услышала звук его голоса, видение рассеялось. Знаешь, у меня такое впечатление, что в тот момент в его лице произошло моментальное изменение, подобное тому, о котором ты говорил месяц назад. Помнишь, тогда, в коридоре?..
— Возможно. Во всяком случае, довольно странное повторение. Только, мне кажется, это был совсем не тот человек, у которого нам почудилось лицо твоего мужа в первый раз.
— О нет! Наверное, нет. Он был значительно выше. К тому же, лица обоих после метаморфозы были совершенно разные.
— Так-так. Тем более — странно. Это были два совершенно разных человека, которые, наверное, ни о чем не знают… Гм… необычно, необычно…
Господин Казимеж задумался. Несмотря на взрывы веселья у Стахи, не мог в этот день совладать с упрямой мыслью, что постоянно приходила во время разговора…
С последнего инцидента прошло три недели. Небеса любви распогодились, настал золотой, нагретый солнцем, полдень. Как-то в один замечательный августовский вечер возвращались снова вместе в Черск.
Стася была в этот день еще более чувственной и более открытой, чем обычно. Какой-то глубокий лиризм трепетал в ее страстных словах и вёл главный мотив любовных ласканий…