На прощание дала ему свою кабинетную фотографию, сделанную пару дней назад.
— Специально надела это чёрное платье со стразами, в котором так меня любишь. Выгляжу в нём немного по-старосветски, но ведь ты так хотел…
Закрыл ей рот поцелуем.
— Спасибо тебе, Стаха, ты замечательная, ты единственная, ты моя госпожа несравненная!..
Через пару минут уже выходила из поезда. На станции, как обычно, уже ждал муж. Укрытый за стеной вагона, завистливыми глазами наблюдал Забжеский их приветствия. Лунинский поцеловал жену в лоб, но вместо того, чтобы дать ей руку и отвести домой, вынул из кармана какую-то бумагу и, указывая рукой в сторону Тульчина, что-то ей живо пояснял. На лице Стахи отразилось выражение удивления и беспокойства; несколько раз украдкой смотрела в направлении вагона и пыталась отвлечь мужа от какого-то намерения. Но ее слова, похоже, не дали результата, поэтому Лунинский только отрицательно тряс головой и пару раз ударил рукой по вытянутой из кармана пачке бумаг. В конце, когда уже начали поторапливать свистки проводников, еще раз обнял жену и быстро пошёл к поезду.
Забжеский вздрогнул: случайно или намеренно направил Лунинский свои шаги в вагон, из которого только что вышла его жена? Пришла мысль быстрая, как молния:
«Возвращайся в купе!»
Посмотрел еще раз в сторону Стахи, которая с беспокойством наблюдала с перрона за движениями мужа, после чего отодвинул дверь своего купе и вошел внутрь в момент, когда тот вскочил на ступеньку вагона. Одновременно раздался гудок, и поезд тронулся.
Забжеский удобно оперся о спинку сиденья и сомкнул утомленные веки. Через некоторое время кто-то открыл дверь купе и вошел.
«Это он!» — засияла мысль, верная, как очевидность.
Но не открыл глаз и делал вид, что продолжает дремать. Слышал только, как этот «кто-то» занял место напротив, как вынул папиросницу и зажег сигару.
«Забавная встреча! — подумал, слегка приподнимая веки, чтобы через узкую щель подтвердить правильность предположения. — Да это он. Ха-ха! Минуту назад — жена, а теперь — муж. Неожиданность!»
Напротив действительно сидел Лунинский в мундире железнодорожного инспектора и курил сигару, безразлично глядя в окно.
«Вообще не обращает на меня внимания, — подумал Забжеский. — Даже не предполагает, с кем едет».
Ситуация показалась ему слишком комичной. Но все ещё держал глаза прикрытыми, а голову — легко отклонённой на изголовье, чтобы в этой позиции удобнее наблюдать за ним через опущенные ресницы.
«Какой он спокойный! — прял далее пряжу мыслей. — Точно никогда ничего не происходило. Печальный, но спокойный. Ничего не предчувствует. Однако… однако те два инцидента могли свидетельствовать о чем-то прямо противоположном. Эти два видения Стахи, одно из которых досталось и мне, не кажутся случайными вещами. Кто знает, что с ним в те минуты происходило?.. А эта сегодняшняя случайная встреча выглядит как продолжение тех двух историй. Можно здесь представить, наверное, нечто вроде ступенчатой последовательности. Сказал бы, что Лунинский постепенно, пусть даже подсознательно, приближается к разоблачению страшной для него правды. Сначала выпустил, точно щупальца, свои гнетущие мысли — искал и нашел — но не тронул, повел себя пассивно: не посмотрел жене в глаза там, в коридоре. Этого ему, очевидно, было недостаточно. Поэтому прямо атаковал ее вдруг на станции в Рудаве, у ступеней вагона, в облике того незнакомого господина с чемоданчиком… А сегодня — едет со мной в том же купе. Интересно, что получится!..»
И открыл глаза. Лунинский всё смотрел в окно на поля, что тянулись за ним, окружённые вдалеке по краям синеватой полосой леса. Казался глубоко задумавшимся, поэтому перестал даже подносить к губам сигару, на конце которой вырос за это время грубый нарост пепла. Забжеского вдруг охватило неистовое желание обратить внимание этого человека на себя под любым предлогом. Очень захотел обменяться с ним несколькими словами и узнать о цели его нежданного путешествия. Поэтому вытянул папиросу, взял ее губами и сделал вид, что не может найти спички. Тот не обращал на него никакого внимания, углубившись в наблюдение пейзажей за окном. Тогда решил атаковать его прямо. Поднялся и с вежливым поклоном спросил:
— Могу попросить у уважаемого пана огня?
Лунинский оторвал взгляд от окна и внимательно посмотрел на спутника.
— Пожалуйста, — ответил через минуту, подавая ему сигару.
— Спасибо и прошу прощения за прерванный ход мыслей.
Тот бледно улыбнулся и нахмурился, будто что-то вспоминая.
— Странная вещь, — ответил задумчиво, — у меня такое впечатление, что мы уже где-то раз в жизни виделись.
Забжеский удивился:
— Действительно, не могу вспомнить.
— Гм… и мое воспоминание расплывчатое и словно смазанное. Кажется мне, что недавно кто-то, очень похожий на пана, совершенно таким же образом, и тоже в поезде, «просил» у меня «огня». Нынешняя ситуация представляется мне дословным повторением какой-то другой, которую уже раз пережил, и как будто бы недавно.
Забжеский не сводил с него глаз.
— Может, во сне видел пан лицо, подобное моему. Бывает иногда: такие прообразы сна, которые повторяются, в точности реализуясь затем наяву.
— Может быть, — согласился Лунинский, внимательно вглядываясь в черты соперника, — может быть и приснилось…
— Не исключено также явление так называемого «ложного узнавания», которое наблюдается довольно часто у лиц впечатлительных и слишком нервных. «Повторение ситуации» в этих случаях является иллюзионным и возникает вследствие интенсивности переживания, которое моментально перемещается в перспективу прошлого и регистрируется на экране памяти как вещь, уже давно пережитая.
— Не думаю, — сказал Лунинский, — по крайней мере, в этом случае. Здесь вряд ли можно говорить об интенсивности переживания, которое, по сути, является тривиальным.
— Пан говорит разумно. Впрочем…
— Впрочем, может быть, мне приснилось… Гм… однако, это странно: почему и для чего? Что нас двоих может сочетать?
Забжеский склонился, чтобы скрыть улыбку, которая пробежала по его губам.
— В конце концов, бывают иногда и сны наяву, — вставил, словно без энтузиазма.
— Наяву? Не понимаю. Или пан использовал это выражение в переносном смысле?
— Нисколько. Я имел в виду определённое специальное психическое состояние на границе между сном и явью.
Лунинский беспокойно шевельнулся. Его печальные серые глаза остановились на Забжеском с удивлением и скрытым страхом.
— Во всяком случае, это должно быть какое-то ненормальное состояние? — спросил с колебанием.
— Безусловно. Вызвать его может чрезмерная работа ума или чрезвычайное душевное напряжение.
В эту минуту поезд, который на протяжении последних слов разговора замедлял ход, остановился возле станции.
— Тульчин! — донесся из-за окна голос кондуктора. — Тульчин!..
Забжеский машинально вскочил и потянулся за чемоданчиком. Был в конце пути. Здесь обычно выходил, чтобы после ночёвки в дешёвом провинциальном отельчике вернуться назавтра утренним поездом домой.
— Пан уже выходит? — спросил Лунинский.
— Я, собственно, уже приехал: мой билет до Тульчина.
Заколебался. Охватила его нерешительность. Внезапно пришла мысль, что если теперь выйдет, «свидание» на самом деле не будет иметь никакого «смысла». Понимал: если теперь он уйдёт с пути, весь этот случай, который обещал столько интересного, сползёт в ничто и «потерпит фиаско». В решительный момент родилась демоническая прихоть: не допустить превращения в банальную, подсунутую странной случайностью ситуацию. В конце концов, он не хотел «бежать». Его гордость не позволяла этого. Снял шляпу, вернул чемоданчик в сетку и, занимая прежнее место, спокойно сказал несколько удивлённому его движениями инспектору:
— Я сменил замысел и еду до последней станции на этой линии. В этот момент как раз вспомнил, что должен быть ещё на этой неделе во Вренбах.
— А, да, — согласился тот, — очевидно, следует воспользоваться возможностью, если уже находитесь в этом месте. Пан только должен доплатить кондуктору.
— Мелочи. В конце концов, — добавил с улыбкой, — не люблю прерывать захвативший меня разговор.
Лунинский вежливо поклонился:
— Очень признателен уважаемому пану за продолжение общения. Затронутая нами тема и меня чрезвычайно заинтересовала. Поскольку еду до самого Лешно, считаю, что будет вдоволь времени для детального рассмотрения вопроса.
— О, даже слишком, — заверил Забжеский, зажигая новую папиросу.
Тем временем поезд тронулся в дальнейший путь. Перед глазами путников начали вырисовываться первые контуры гор.
— Предполагаю, — начал разговор супруг Стахи, — что то ненормальное состояние, о котором пан говорил, не связано с полным сознанием данной личности.
— Естественно, как вообще при каждом, даже частичном расщеплении сознания.
— Значит, здесь имеет место некоторое расщепление?
В вопросе Лунинского точно дрожал тон неуверенности.
— Ну да, это совершенно ясно, — намеренно поддержал свое высказывание Забжеский. — Представьте себе, что кто-то, кем овладела какая-то исключительная мысль, «набирается смелости», простите, «на слежение».
Лунинский трудно оперся рукой о раму окна и, поднявшись с места, наклонился, лицом к лицу противника. В его глазах, только что задумчивых, теперь таился страх перед чем-то неизвестным и, словно приглушенный, гнев.
— «На слежение», — сказал пан? Какое же это «слежение» пан имел в виду?
Забжеский вынужденно улыбнулся:
— Не знаю. Ведь мы говорим только общими фразами: теоретизируем. Это зависит от содержания мысли конкретного индивидуума.
— Так, — облегченно вздохнул Лунинский. — Прошу прощения, счёл это слишком личным. Но у пана такой внушающий способ изложения своих взглядов и говорит пан столь выразительным стилем…
— Ну, извините, пан инспектор, — успокаивал его полунасмешливо-полузагадочно улыбающийся соперник. — Могу только гордиться произведенным впечатлением.