Просторная комната, явный школьный класс: высокие окна, много света, вдоль стен расставлены тяжелые школьные стулья на железных загнутых ногах, парт нет. Все стены завешаны иконами. У одной в углу горит лампадка. У окна стол, обитый светлым ДСП, на столе – крашеные яички, шоколадные конфеты «Коркунов», упаковка киндер-сюрпризов, три белых конверта, наверное с деньгами, обувная коробка, в которой из-под сдвинутой крышки видны новые мужские тапочки. Пасхальные дары посетителей. У стола стоит высокое офисное кресло. В кресле сидит старец. Большой, полный, в светло-розовой рясе, он сидит за столом, точно пожилой школьный учитель, подперев голову кулаком. Поднимает глаза и смотрит
бес-
ко-
неч-
но
уставшим взглядом. Но особенно меня удивляет цвет его волос – медный, с красноватым отливом. Волосы завязаны в хвост. На вид старцу не больше шестидесяти.
– Как вас зовут?
Ну вот, даже имени не угадал. Прозорливец.
– Маша.
– Я вас слушаю.
Но я ничего не говорю. Не могу. Вдруг не верю. Ну, батюшка, ну и что? У нас таких своих в Москве пруд пруди, так же смотрят и такие же усталые. Как, чем он может мне помочь, тем более и проблемы-то все мои – одни выдумки, никто не заболел, не умер, никто не сошел с ума. Семья, дети. Объяснять ему, что я больше не в состоянии жить, жить своей прежней жизнью? Но где он найдет мне другую? Говорить, что страшно, запредельно устала и больше не могу? А он не устал? Зачем было ехать сюда, стоять в очереди, бросать уборку на маму? И я произношу еле-еле, из одного чувства долга, из вежливости, потому что нельзя же стоять и молчать!
Мне все время ужасно грустно. И во мне почти не осталось веры…
Объяснять дальше нет сил.
Старец улыбается. И закрывает глаза. Долго, долго молчит. Кажется, он просто дремлет. Я подхожу чуть ближе, встаю напротив, возле самого стола, слышу ровное, немного сиплое дыхание – и правда заснул. Проходит еще несколько мгновений, за окном сбивчиво, весело начинает бить колокол, сегодня всем разрешают подняться на колокольню. И батюшка открывает глаза – они зеленоватые в темную крапинку. Смотрит рассеянно – кажется, он и не заметил, что задремал. Помнит ли он, что и кто я? Но кажется, да.
– Давайте-ка помолимся вместе, Машенька.
Мы встаем перед иконой с лампадкой, он поет из пасхального канона про Пасху, таинственную, всечестную, и в конце пения делается совсем красным, достает платок, шумно (отличная акустика – школа!) сморкается – всплакнул.
– Ну что ж, Машенька, Христос воскрес.
– Воистину воскрес.
Мое время истекло, отец Василий благословляет меня и отпускает.
Ничто не свершилось, даже крошечного сдвига не произошло, просто повстречалась с, кажется, верующим человеком, у которого есть силы слушать тысячи людей, целыми днями, даже в самый главный христианский праздник, чего там, героический, конечно, батюшка, ну и привет.
Я жму на газ. Мне стыдно, что я бросила маму ради глупой надежды решить внутренние проблемы за одну секунду(!) с помощью старца…
Старцы все перемёрли!!!
Старцев на свете нет!
Они!
Давно!
Сдохли!
Христиане скушали!
Их!
На обед!
Я кричу мой злобный хип-хоп в открытое окно машины, и ветер разносит его по бескрайним просторам святой Руси. На мчащемся на меня небе ни облачка, голый синий апрельский простор – солнце осталось позади и светит в спину.
Уже подъезжая к даче, я немного прихожу в себя и думаю – по этому медному батюшке, по тому, как глубоко и проникновенно он пел, по тому, как плакал и совсем просто сказал «Христос воскрес», видно: его жизнь – Бог. Ради Него он и терпит этих бесчисленных разновозрастных женщин, в центре его планеты Христос. И у людей в очереди, кажется, тоже. Они любят Его, хотят Его… Смирение, терпение, помыслы, очищение, преодоление, Бог дал, Бог взял, помолилась – и все за его молитвы прошло; тогда я решила: буду читать каждое утро канон Божией Матери, а через три недели точно рукой сняло; и мы договорились с друзьями за неделю прочитать вместе Псалтырь, каждому получилось две кафисмы, а вскоре услышали, что папе легче, через месяц его выписали совсем. А он меня вдруг как спросит: «Ну, и где твои дети?» А у меня никого и не было тогда, только через год родились, и правда, сразу «дети», родилась-то двойня. Мне одна женщина рассказала – надо с могилы взять немного землички, положить в пакетик и эту землю каждый день прикладывать к больному месту…
Не верю. А если и поверю, все равно не поможет, слишком легкий путь. Нет уж, живи, мучайся, кукуша, – так называл подружку ее муж, а я называю себя, потому что кто еще меня так назовет, – чтобы каждый день, каждую секунду было невыносимо, чтоб трудно было дышать, ноги отказывались идти, руки делать, голова думать, сердце любить – все равно, каждый Божий, напомним, день. Хочешь не хочешь, пробивай башкой эту безнадежность, прогрызай в глухой стене беспричинной муки дыру. И сплевывай отгрызенное сквозь зубы. Называется – честно нести свой крест.
Мама кормит меня поздним обедом, дом готов, но нужно еще разобраться на кухне, перемыть всю зимовавшую здесь посуду, вытереть шкафы и вымыть пол, в огороде тоже полно дел, и мама решает остаться еще на день, а меня уговаривает ехать домой, к детям. Частично разбираюсь с кухней, вечером возвращаюсь в Москву. Дети бегут по коридору, кричат «Мама!», они соскучились, тыкаются мордочками в ноги, по очереди беру их на руки, целую макушечки. Вкусное, пахучее тепло хлева. Вдыхаю, забываюсь на миг, раздается телефонный звонок. Сеня берет трубку, передает мне – «Гришан».
– Маша?
– Привет.
– Христос воскресе.
Ладно, можно еще пожить.
Чувство метлы
Притча
Это было в те незапамятные времена, когда доллар не стоил и тридцати рублей, а бесконечность открывалась в отсутствие горячей воды. Моя первая дочка казалась мне невероятно взрослой, шутка ли, четыре года, сын – тот был совсем мелкий, хотя тоже уже не очень, два года – он прекрасно говорил и сочинял сказки получше Андерсена…
Но концы всё хуже сводились с концами. Папа детей и мой муж слишком любил свое дело, чтобы заняться другим. Он продолжал работать в своем институте и не искал лучшей доли. Я умела совсем немногое – преподавать литературу, раз в неделю я учила писать сочинения старшеклассников на курсах, парочка учеников приходили и к нам домой, один – к мужу, другой – ко мне. Всего этого вместе хватало просто на еду.
И тут мне позвонила давняя подруга – да, да, это было в то время, когда новости сообщали друг другу по стационарному телефону, к мобильным только начинали привыкать. «Знаешь, – сказала она, – в Проект снова нужны люди». Сердце мое упало. Могла ли я о таком мечтать?
Проект придумал один веселый человек, кудрявый и избалованный, как девчонка. Он любил баловать себя. Поэтому и свой вполне серьезный Проект окружил сопутствующими развлечениями. Сотрудники Проекта работали в многоэтажном здании, но на верхнем этаже его дышала вкусными ароматами просторная столовая, по набору блюд напоминавшая ресторан, в подвале поблескивал хромированными ручками отлично оборудованный тренажерный зал. Кудрявый бог сам ходил туда тренироваться. После этого и обедать. И прогуляться по любимому саду. Здание окружал сад. Яблони, груши, вишни, кусты смородины и крыжовника, клумбы с цветами. Вот сюда-то и требовались на этот раз люди – хранить садовое великолепие в порядке. Правда, нужно было еще пройти собеседование.
Дома на подоконнике у меня росли фиалка, герань и алоэ – специально на случай детских болезней, его сок помогал при кашле. Я знала, как поливать цветы, и умела обрезать сухие веточки.
Собеседование я проходила у Королевы сада. Прямо на улице, в беседке, за деревянным столом. Было еще тепло, только начался сентябрь. Вокруг ветвился, кустился и вился сад – аккуратно подстриженный, идеально разноцветный, будто нарочно для фотографий в глянцевых журналах, изданием которых баловень тоже увлекался.
Под стать саду была и Королева – необыкновенно хороша собой. Черноглазая, тонкая, стрижка под мальчика, миндалевидные темно-зеленые глаза, розовые маленькие уши. Браслет из черных кленовых листьев, медное яблочко на цепочке, кулон.
Говорила Королева немного жеманно и слегка лениво, словно бы не слушая, что ей говорят, о чем просят.
Передо мной проходил собеседование какой-то незадачливый лохматый чел, который понятия не имел, как держат ножницы и как метлу – а это, объяснила ему Королева, главные инструменты в саду. Она даже поднялась и показала, как правильно их держать, под каким углом к земле и к веткам; я сидела на лавке, достаточно далеко, но искоса все-таки смотрела во все глаза. Чел был выставлен с приговором: ему лучше попробовать себя в чем-нибудь другом, а я, ликуя, что невольно подслушала урок, просто повторила все только что проделанные Королевой движения. Мной она как будто осталась довольна. Во всяком случае, глядя, как я управляюсь с метлой, а потом имитирую стрижку куста, она дважды благосклонно закрыла глаза. Жестом остановила меня: довольно. Поблагодарила. Произнесла что-то вроде: изрядно. Тем более на первый раз. И спросила нежным, ласковым голосом, словно бы вдогонку и невзначай:
– Майя, а вы имеете представление о садоводстве?
– Конечно! – быстро закивала я. – У меня дома что-то вроде оранжереи. Фиалка, герань, алоэ.
– Это дурно, – Королева внезапно нахмурилась. – Значит, у вас свои представления о прекрасном. А нам лучше бы с чистого листа.
– Нет-нет, – немедленно отреклась я. – У меня никаких представлений, вовсе, ни одного!
Ноздри ее несколько брезгливо раздулись, но она быстро овладела собой и заключила сухо:
– Хорошо, хорошо, Майя, давайте попробуем.
На следующий день мне выдали персональные ножницы, перчатки, метлу из тонких березовых веток. Пропуск для входа в здание и столовую. Бесплатную медицинскую страховку. И первую в моей жизни банковскую карточку, на которую два раза в месяц должна была пикировать зарплата. В долларах. Четыреста зеленых в месяц. Голова у меня кружилась. Это было невероятно много! Особенно по сравнению с нулем. И это только в первый месяц, тихо пообещала Королева. Потом зарплату могут и повысить. Ну, если всем понравится моя работа.