бходимо, потому что чем дольше он пребывал в этой мутной тине, тем неотвратимей терял себя.
Назовите, пожалуйста, ваше имя. Кто-то попросил его об этом, и он даже улыбнулся. Это так просто – имя. И промолчал. Где оно лежит, это чертово имя? На какой из полочек его умирающего мозга?
Но сначала было светло, а потом свет кончился. Да. Нет. Холодно, жарко, не надо, трудно дышать – осталось только самое элементарное, на поверхности, сам он погружался все ниже, тонул. Он постарался припомнить, что там было с рекой, в которой растворяется не только прошлое, но и личность. Как звалась та река? Лета, конечно же, Лета! Переплыв через нее, люди забывали прошлое. И свои имена. У него ведь тоже есть имя? Назовите, пожалуйста, ваше имя. Царство теней, господи, как же верно. Откуда только древние знали всё это, ведь истории о подземном царстве сочиняли живые люди, никогда не бывавшие там. Как хорошо, что он занимается такими дальними эпохами, тогда о потустороннем мире точно понимали больше, а он понимал их… вероятно, это могло помочь. Олег напрягал все силы, и все-таки сообразить, кто он и как его зовут, не мог. Всё проклятый сон, дрема – отравили, выели его память, и всё тот же, уже знакомый поток сносил его куда-то в сторону, прочь от разгадки. Перед глазами плыла только мглистая свинцовая жидкость – надо, надо, он молил, заклинал ее изо всех сил. Пожалуйста. Внезапно на поверхности этой сизой, тихо пузырившейся жижи проступили три слова, записанные чьим-то круглым полудетским почерком, голубыми чернилами: Олег Григорьевич Виденеев. Это был его собственный почерк! Второй класс, так он подписал свою тетрадку, с отчеством, и память вдруг выкинула на берег сознания этот фрагмент. Через несколько мгновений слова растворились, но он успел их прочитать! Олег Григорьевич Виденеев. Он выдохнул и снова погрузился в рыхлую хмарь.
На следующий день, после очередной капельницы, блуждания в серых рыхлых сумерках неожиданно кончились, он выплыл на белый свет, выбрался на твердый берег. И обнаружил себя все в той же палате, с новой горсткой сил внутри. Видимо, подействовал тот самый новый биологический препарат, о котором ему что-то втолковывала врач. Но когда она ему это говорила? Вчера? Или еще раньше? Что происходит со временем? Олег вспомнил, как совсем недавно, кажется, все-таки сегодня, пытался нащупать, вернуть себе свое имя, и кое-как вернул, с горем пополам. Он взглянул на часы, круглые, любимые, подаренные Инной – без двадцати десять. Вечер. Но какого дня?
И внезапно гнев, гнев и злоба быстрыми ритмичными толчками начали заливать его душу кипятком.
Он умирает, это было слишком ясно. Вот она смерть, рядом, действительно бабка, и в этом древние не соврали, бессовестная старуха, тускло смотрит в глаза безучастным брезгливым взглядом. Все эти серые коридоры, сумрачная река, ледяной туман – подступы к ее царству.
Как же так? Кто смеет отнимать у него единственное сокровище, его жизнь? В одночасье! Густой искрящийся поток его восторгов, слез, отчаяния, боли, счастливых и мучительных воспоминаний, этот плотный поток полноты, счастья быть живым обречен обратиться в ничто, впитаться в землю! С гулким звуком, с каким вода уходит в раковину, освобожденную от засора. Олег явственно услышал этот сытый, наглый глоток и вздрогнул. Черная яма с аппетитом пожирала его жизнь.
Но как можно было так скучно, так заурядно исчезнуть? Неужели она и есть этот звук и оглушительная чернота? Он попытался вспомнить, что знает о смерти. О ней точно часто рассказывалось в текстах, которые он прочитал в изрядном количестве – ад, рай, грешники, праведники, но все это было слишком неточно и до бешенства неконкретно. Смешные, наивные картинки с грешниками-хулиганами и праведниками-выскочками и круглыми отличниками, нет, совершенно не то. Олег вспомнил, что о смерти много писал Толстой. Небо с тихо ползущими облаками, дверь, в которую она прорывалась, пока болел князь Андрей, был и еще какой-то рассказ о гибели офицера. Этот офицер подорвался на бомбе, но перед смертью вспомнил все незначительное, что случилось в его жизни – неотданный долг, музыку, которую слышал накануне, любимую женщину с лиловыми лентами. Ленты почему-то всегда казались Олегу немного надуманными, и все равно это была сильная сцена! Тот убитый был самый обыкновенный офицер, но и он имел что вспомнить. В избытке! Олег постарался припомнить, а что, что счастливого заключалось в его собственной жизни, да хотя бы просто важного, острого… Он напрягся и начал бросать запросы в пепельную пустоту.
Детство. Дружба. Любовь. Находки, открытия. Рождение дочки. Путешествия, наконец! Он подхватывал эти выклики один за другим, закидывал их в память – и… ничего. Ни эха, ни голоса, тишина. Он ничего не мог вспомнить, совсем, ни хорошего, ни дурного, сознание застилал все тот же уже знакомый ему дым без запаха, выжигающая память дрема. Память отшибло, это выражение он все-таки вспомнил. Значит, и про «всю жизнь, пронесшуюся перед его внутренним взором» – вранье? Зачем же тогда, зачем, Лев Николаевич, вы нагромоздили эти глупые выдумки и, как обычно, обманули всех? Мы вам верили, мы же не видели смерти, мы думали, она именно такая и умирать – это так огненно, эффектно, красиво.
Нет. Смерть – это никакое не небо и облака, не вспышки воспоминаний и лиловые ленты. Смерть – это исчезновение. Погружение в дряблую седоватую пустоту, в небытие. Тебя стирают ластиком, потому что на самом деле ты нарисован на листе бумаги самым обыкновенным простым карандашом.
Тебя больше нет. Но поскольку это не гибель от пули, бомбы или падения из окна, а умирание от болезни, тебя стирают не сразу, стирают медленно, неаккуратными, неровными порциями. И оставшимися линиями ты все-таки еще можешь некоторое время глядеть на жизнь вокруг – оттуда.
Олег ощутил вдруг странный вкус во рту – на зубах хрустела мерзлая брусника. Ледяная, жгучая, землистая и немного сладкая вода. Они шли третий день, заблудились, но в тот момент, когда они набрели на нее и стали рвать, жадно жевать темно-красные, такие вкусные ягоды, он и понял: они дойдут. Обязательно вырвутся! Это и был вкус жизни. Но был у жизни и вес. Она весила как мягкий теплый кулек, который он осторожно принял от Инны на крыльце родильного дома в каплющий талым снегом мартовский день и потрясенно смотрел на темные бровки, длинные реснички, на серьезный, изящно вырезанный рот. Значит, все-таки что-то было и у него? Или пройти туда можно только тайными тропами, через ту самую лужайку, покрытую удивительными цветами с фиолетовыми и оранжевыми кружками на лепестках, на которую они вышли с Сашенькой во время прогулки по тому греческому острову: цветы внезапно вздрогнули и полетели вверх, это оказались бабочки, не цветы! Мелькнула и первая жена, Ленка, легкая, тонкая, резкая, безумная, все хотела покончить с собой, все вскакивала на подоконник перед распахнутым окном. Как же ему было тогда страшно, больно, но это и было его жизнью! Каждое мгновение, несчастное, горькое, безнадежное, волшебное, доброе и злое было ценно. Потому что каждое противостояло Безглазой, Брезгливой. Как он мог этого не понимать? И как могло такое случиться, что теперь у него всё это отбирали? Как вы смеете поступать так со мной? Убивать! Чтобы меня больше не было?
Несколько мгновений Олег глядел на мир из собственного несуществования и вдруг, будто внезапно навели резкость, увидел: с его уходом в мире не изменится ничего. Мир без него останется прежним. Незаметно облетят деревья, листья улягутся на землю, ночи удлинятся, повалит снег. Все оденутся потеплее, сменят перчатки на варежки, береты на шапки. В вестибюле их института поставят его скорбный портрет, с букетиком рядом. И все будут проходить мимо, грустно качать головами: надо же, такой молодой, пожимать плечами: и прививка не помогла! Возможно, такой же портрет появится и в университете? Вряд ли, он преподавал там на полставки, по договору, внештатные, конечно, не удостаиваются. А его пары сейчас же отдадут Красильникову, и вот уж кто точно будет рад, он давно этого ждет.
Да, смерть все это время была рядом, а он ничего не знал о ней. Похоронил отца и многих, многих своих близких и дальних знакомых, ни разу за всю свою сорокасемилетнюю жизнь не подумал, что она имеет к нему самое прямое отношение. Но вот же она, и не на пороге – у изголовья кровати. Дышать становилось все тяжелее, Олег нажал пяткой на звонок медсестре, почему-то звонок располагался в ногах. Тут же появилась сестра Микки Маус, и в его палец снова вцепился пульсоксиметр.
Олег очнулся оттого, что его перекладывали на каталку. Переложили, укрыли и повезли. Он был голый. Когда же его успели раздеть?
– Куда мы едем? – спросил он медсестру, катившую его кушетку.
– В реанимацию.
– Почему?
– С врачом надо говорить. Ухудшение. Там всё сделают.
Значит, и правда конец?
До этого у него была хоть какая-то надежда. Теперь – всё. Его ярость, его бунт были призывом. Ором в небеса. Напрасно: ухудшение. Реанимация. Туда ведь людей отвозят умирать? Все новости об известных людях, знаменитостях, за здоровьем которых следят журналисты, после сообщения о том, что такой-то лежит в реанимации, сменялись обычно новостью о том, что он умер. Дальше, как правило, добавляли, что ушла эпоха.
А он… про него ничего такого не скажут. И по радио о его смерти, конечно, не сообщат. Не эпоха. Ничего не сделал. Ничего не успел. Как же так? Почему наука никого не спасает? Он так верил в науку! Он отдал ей жизнь. Он столько понял и объяснил о целой исторической эпохе в Древней Руси! И вот в ответ на все его старания, его поиски подлинной логики событий люди стройными колоннами отправляются на тот свет, а биологи, медики, нейро – чтоб им сладко спалось – физиологи только ласково глядят им в спины.
В реанимации стояло несколько коек, кажется, шесть, и на всех лежали люди, рядом с каждой сиял голубыми и зелеными цифрами экран. Экраны издавали ровный и нудный писк с совсем краткими, точно отмеренными перерывами. Олега разместили у стены. Справа лежал кто-то в маске, судя по худой желтой ноге с жутковатыми загнувшимися ногтями, глубокий старик. Окон здесь не было, или он их не видел, горел белый верхний свет, и вскоре он понял, что его здесь не гасят, никогда.