Олег лежал и дышал, наконец-то дышалось не так уж плохо, и кашлять пока не хотелось. Он смотрел на цифры своей сатурации, теперь они высвечивались рядом, на экране. Восемьдесят девять, не самое худшее. Может быть, пронесет? Он скосил глаза, увидел, что у обладателя желтой ноги сатурация девяносто четыре, и расстроился. Медсестра – новая, или он уже видел ее? – явно немолодая, глаза над маской в морщинках, принесла судно, судно было холодным, словно только что вынутым из холодильника, неприятно давило на спину и ягодицы, он ничего не смог. У старика рядом все получилось, послышался характерный звук, и медсестра похвалила его. Олегом она осталась недовольна, а забирая пустое судно, с железом в голосе процедила: привыкайте.
Пережитое унижение растормошило его. Привыкайте! Но он не хотел привыкать. К полной беззащитности, бессилию, судну – нет.
Прозрачная хрустальная шкатулка, подсвеченная изнутри теплым светом, вот что такое мир людей. Замкнутые в четырехугольном пространстве, они яростно украшали свое жилище. Кто-то вешал на стены картины, кто-то рисовал на стенах причудливые ветвистые растения, кто-то – голых женщин и фантастических зверей. Чуть поодаль, в другой зале звучала музыка и кружились пары. Кажется, танго. Он вслушался еще и различил, как кто-то читает стихи, ровно отмеряя ритм, и отдельные слова долетели до него. Вот как люди спасались от страха и смерти. Картинами и стихами, чтобы заговорить зубы смерти. Танцами и музыкой, болтовней и вином, чтобы было весело. Чтобы тепло – обнимали друг друга, целовались и стонали от удовольствия. Чтобы удобно – призывали ученых, собирали все силы науки, и придуманные учеными механизмы делались всё тоньше, всё совершеннее. А чтобы жить в этом кубике подольше, они развивали медицину. Да, и еще, чтобы было не так страшно, утешали себя религией, пели песни, от которых замирало сердце и в это мгновение тоже забывало о смерти. Но снаружи, снаружи ничего не было. Снаружи был только он, Олег, который глядел на этот мир и ужасался.
Господи. Кстати. Где же ты? Да, только теперь он впервые вспомнил о Боге, хотя в обычном своем состоянии верил в его существование. И в общем помнил о нем. Два раза в год, на Рождество и Пасху, вместе с Инной и Сашенькой ходил на крестный ход. И именно в эти минуты тихого торжественного пения, глядя на движение и трепет огоньков в душистом весеннем воздухе, верил: Христос – воскрес.
Но почему же он ни разу не подумал, не вспомнил о Боге во время своей болезни? Хотя возможно, именно Бог, обратись Олег к нему вовремя, исцелил бы его, спас от смерти? Олег попытался помолиться, выйти на связь и не смог, будто бы главный посредник, душа, умерла в нем, и больше молиться ему было нечем. Его понесло дальше.
Сначала его увезут в морг. К таким же, как он, жмурикам. Инна, без сомнения, будет плакать. Четырнадцать лет вместе, и хороших лет! Шмаков вручит ей раздобытые где-то деньги, плотный конверт, но будет лишь недоволен. Зато горько всплакнет их институтский ученый секретарь, Анна Валерьевна, крупная девушка тридцати пяти лет с вечно пунцовыми щеками, большими детскими глазами, добрая и милая, всегда в темной длинной юбке и светлой блузке. Думать, как она еще гуще покрывается краской и как каплют на стол ее крупные горячие слезы, было приятно. И, конечно, огорчится и будет плакать, совсем по-младенчески, десятилетняя Сашенька. Но ведь был еще Димка. Заплачет ли он? Олег задумался: когда он в последний раз говорил с сыном, родившимся в первом браке? Летом. Они даже съездили в августе на три дня к старым Олеговым друзьям, их сын был ровесником Димки, мальчики знали друг друга с детства. В итоге все они отлично провели время, Димка общался с Федей, Олег с друзьями. Ах, если бы только он выжил! Первое, что сделал бы, встретился с Димой, в их любимой пицце, поговорил. Как его жизнь? Куда он надумал поступать? Олег нащупал мобильник, его здесь, по счастью, не отнимали, и из последних сил написал длинное, очень длинное послание сыну: «Привет. Я в больнице, ковид. Пока жив. Как ты?»
Ответа не последовало. Может быть, сейчас ночь?
Олег снова различил белый потолок, капельницу, громыхали голоса врачей, он почувствовал, как завибрировал мобильный – Димка? Нет, Инна, спрашивала его, что нужно, что передать, он напрягся и написал: все ок, я в реанимации, скобочка-смайлик. Хотел добавить что-нибудь смешное, но слова опять куда-то подевались, а вместе с ними и жизнь, его бесценная жизнь медленно вытекала из него, растворяясь все в той же мышиной реке. Белые халаты снова склонились над ним и никак не могли что-то наладить, они подбирались к его горлу, кто-то предупредил, сейчас будет очень неприятно. Жаркая невыносимая боль резко пробила ему шею. Что вы делаете, зачем? Медсестры начали ругаться друг на друга, междометиями, без слов, что-то у них, кажется, пошло не по плану. И снова острая боль прожгла ему шею, тупая игла вошла в кожу, в плоть, Олег застонал, отключился, а когда вернулся, понял, что ничто уже не имеет никакого значения.
Медсестры, цифры монитора, проводок, трубка теперь существовали отдельно, отдельно от него. Отдельно жил и высокий потолок, и дед на соседней кровати, медсестра пониже и постарше, и другая медсестра, повыше и погромче. Все это было уже только игрой. Их игрой в жизнь, которой у него больше не было.
Ему было нехорошо повсюду, во всем теле, как-то дремотно и тошнотно одновременно. Он дышал подведенным к легким кислородом, и все-таки воздуха не хватало. Как-то они догадались, подошли, что-то поправили, дышать сразу стало приятнее и легче. Олег отметил, что вот теперь ему нигде и никак не больно, только немного на шее, но это не боль, беспокойство, а больше нигде ничего не болело. И подумал с облегчением: смерть – это не больно. Совсем нет. Научились. Он улыбнулся им благодарно. Но никто не ответил ему, да, он ведь сейчас отдельно, хотя кто-то стоял здесь же, врач или медсестра. На мгновение Олег испугался: если он все-таки выживет, как он сможет вернуться в этот мир, ведь теперь он от него прочно отделен.
Исчезновение запахов, вот что было подготовкой. Материальный мир должен пахнуть, плоть обязана благоухать, слабо, сиренью, как шея одноклассницы на выпускном, или вонять, тягостно, гадко, как старое тело. Следом пропадают и вкусы. Олег вспомнил, как рассердился, когда Инна принесла ему кофе. Кофейный гурман, он покупал в любимой лавочке неподалеку от института разные сорта, обязательно свежей обжарки. Смолоть кофе, вдохнуть аромат, сварить в джезве – любимое утреннее удовольствие. Внезапно вместо кофе в чашке оказалась отвратительная горькая жидкость. Не сопоставимая с чаем, горячим чаем с лимоном и медом. Он спросил Инну, что это, не перепутала ли она. В ответ Инна принесла пакет с зернами, тот самый, приобретенный совсем недавно и еще неделю назад душистый, вкусный, с оттенком шоколада и вишни. Но эта коричневая жидкость не пахла, не имела вкуса, была просто теплой дрянью – он не смог сделать и глотка.
Пришла эсэмэска. От Димки. «Держись!» Стикер – желтый сжатый кулак. Олег потянулся ответить и не смог. Медсестра что-то говорила ему, но и ей он не в состоянии был ответить, серый ветер снова потащил его, равнодушный и вечный, толкал прочь, потому что он был только сор, его сдувало в какую-то узкую щель и сдуло, но это оказалась не щель, а все та же, давно знакомая ему река. Он плыл в ней и все-таки видел над собой белое, белое, и никак не мог понять, что же это, и не мог связать это с собой. Никакого «собой» больше не было. То, что когда-то было собой, теперь молча отодвинули в сторону. И положили под полог. Сунули, как ненужную вещь, и теперь оно лежало там в стороне от них всех.
Через три дня манипуляции, которые так настойчиво производили с Олегом медики, наконец подействовали. Помогло и переливание крови, и более совершенный кислородный концентратор, наступил перелом, и вскоре все показатели начали медленно улучшаться, организм отразил последнюю атаку и пошел на поправку.
Олега перевели обратно в отделение, в поджидавшую его одиночную палату. Он улыбнулся высокой кровати как старой знакомой и изумился стоявшей здесь тишине. В реанимации все время пищали датчики, гудели аппараты, лязгали голоса, он забыл, что бывает иначе, вот так – тихо. И темно. Уютная, мягкая темнота окружала его, и глаза сейчас же благодарно в нее влюбились. В реанимации свет сиял круглосуточно. Кстати, уже в последний день, когда ему стало получше, он обнаружил, что старик-сосед исчез, на его месте грузный, но, кажется, совсем еще молодой человек с всклокоченными темными волосами. Куда же делся старик с желтой ногой? Неизвестно. И так ли важно?
В свою первую после реанимации ночь Олег спал крепко и глубоко, без видений и снов. Наутро он с аппетитом съел молочную рисовую кашу. На каше здесь не экономили, он едва справился. Пошутил с сероглазой сестрой, мерившей ему сатурацию, с трудом, но все-таки встал и даже прошелся по комнате. Кажется, он выжил! Самое страшное кончилось и напоминало о себе только дыркой на шее, и он посасывал эту радость, облегчение, тишину, как леденец, но к вечеру, в наступивших сумерках, уже знакомые вопросы снова поднялись в нем и начали душить.
Вместо облегчения его снова терзала обида, злость, он чувствовал себя обманутым.
Как же так? Без предупреждения. Как так можно со мной? Взять и укокошить. Но еще невыносимее было то, что там, за завесой, куда он заглянул в эти смутные дни, ничего не было. Где же откровение, думал он с досадой. Посмертное существование, мир невидимый, ангелов и духов, душ и дыхания хлада тонка? Ни-че-го. Иначе он наверняка бы расслышал хоть слабый шорох, различил невесомую поступь обитателей мира иного, увидел хоть отсвет, луч! Но нет. Только гаснущий свет по эту сторону и небытие по ту. Вечные сумерки, в которых не разглядишь ни других, ни себя. Обращается небосвод, ночь устремляется из океана. Как сказал один великий поэт. Непроглядная смертная ночь.