Через неделю после перевода в отделение Олега Григорьевича Виденеева выписали домой. Доктор в очках-бабочках дала ему последние напутствия, сестра-сероглазка принесла выписку, покачиваясь, он спустился с вещами вниз и вызвал такси. Не позволил Инне приехать, знал, что в четверг ей нужно забирать Сашеньку с танцев, заверил, что прекрасно справится сам. И справился. Тем более неподъемный рюкзак за него несла провожавшая его медсестра-хозяйка. Он и рад был бы отнять у нее эту ношу, но понимал, что все еще не может, пока нет.
Инна открыла ему дверь, подхватила рюкзак, встретила его тепло, но спокойно. Так, будто ничего в общем не произошло. Ну, поболел немного, полежал в больнице две недели, не так уж много, но вот и выздоровел. Всё в порядке! Хотя ничего, ничего не было в порядке. Но она же не знала, по каким рекам он плавал, по каким пустыням блуждал эти дни. Что было злиться? Зато Сашенька, Сашенька, едва заслышала, что он вернулся, выбежала из комнаты навстречу с такой искренней радостью и воплем, растрепанная, с длинными, раскиданными по плечам светлыми волосами, в какой-то новой темно-синей футболке с оранжевым смайликом. Дочка обняла его и немножко потерлась щекой о его живот, приговаривая что-то милое, простое. Папочка, папа, ты вернулся… Олег почувствовал, что из горла поднимается клекот, глаза наполняются слезами, но из последних сил сдержался, отметив про себя эту странность, эту необычную повышенную сентиментальность.
Ему показалось, что за время их разлуки дочь немножко подросла, может быть, даже чуть располнела, ну да, бабушка всегда ее перекармливала, но сейчас ее круглое розовое лицо, блестящие глаза, непричесанные волосы казались ему совершенными – такими живыми и родными. Они зашли к Саше в комнату, поговорили немного про новый танец, который они сегодня выучили, Сашенька плавным шагом прошлась по комнате, показывая что-то из урока, а потом распахнула шкаф. В шкафу висел костюм, который ей выдали для выступления – черно-красный сарафан и белая блузка.
– Пап, ты не слышишь?
Олег понял, что дочка уже второй раз повторяет какой-то вопрос и все время произносит странное слово «хора», а он отключился, устал. Улыбнулся ей, похвалил костюм и отправился в кабинет, решив, что немного поживет здесь, ведь он еще не оправился до конца.
Видимо, и Инна так решила. Белье на диване было застелено свежее, светло-голубое, он любил этот комплект, прилег ненадолго на покрывало.
Башни книг, стикеры на мониторе не вызывали в нем никаких желаний. И все-таки, полежав немного, он поднялся и сел за стол, включил компьютер, раскрыл файл со статьей, которую он писал даже и в первые дни болезни. Прочитал несколько страниц. Смысл сказанного в общем был понятен. Но продолжить, развить, словом, дописать статью он был совершенно не в состоянии – так студент-первокурсник понимает чужие идеи, но не может их подхватить и усилить, тем более породить похожие.
Как же он будет жить теперь? Главный инструмент, мозг, отказывался ему служить. Еще в больнице Олег скачал на телефон несколько приложений – тетрис, игры в слова и судоку, и убедился, что и слова складывает превосходно, и с судоку справляется вполне сносно. Его ничуть это не утешало. Потому что едва он брался за какую-нибудь скачанную на планшет книгу, исторический труд или современный роман, – текст казался ему невыносимо скучен. Мир чужих идей, как и мир предметов, представлялся пустым, плоским. Разумеется, это сам он был пустым и плоским. Сдувшийся шарик. Использованный презерватив. Нет, секса не хотелось тоже. С этой мыслью Олег уснул. Ему показалось, что он проспал совсем недолго, но к окнам снова подступила ночная тьма.
Он сыграл в судоку, в слова, а потом три партии в любимый тетрис, улыбнулся «новому рекорду за день» и высоким баллам, но все это ему, наконец, наскучило. Осталось ли на свете что-то, что ему не скучно? Чего ему всерьез хочется? Очень-очень?
Олег задумался и вдруг почувствовал, что одно острое желание, безусловно, живет в нем, но он прятался от него, не признавался, а сейчас разглядел его и понял. Горько, болезненно он хотел стать маленьким мальчиком. И чтобы мама обняла его. И нежно, но крепко держала в объятиях, и жалела, жалела, жалела, и гладила по голове, а он тихо плакал. Она повторяла бы самые обыкновенные, ласковые слова: вот какой ты у меня молодец. Как ты тяжело болел и справился, выздоровел. Какой ты хороший и умный заяц. Ты мой зайчик.
И в конце концов он обязательно утешился бы. Слезы бы высохли, он снова стал бы веселым и сильным. И снова все было бы хорошо.
Но его мама жила в другом городе. И никогда не называла его «заяц», хотя конечно, любила его, гордилась его успехами, коллекционировала все его статьи, тем более книги… Она знала про его болезнь, переживала, но Олег старался беречь ее и сильно приуменьшал свою немощь, попытался даже скрыть от нее больницу и скрыл бы, но Сашенька проговорилась. Еще по пути из больницы, в такси, он позвонил ей, и она порадовалась, что он выписался и едет домой, но говорить не могла, сама торопилась в поликлинику, разбираться с ногами, которые ходили всё хуже.
Олег подумал, не признаться ли Инне, как он хочет, чтобы она обняла его и пожалела. Он поднялся и двинулся на кухню, Инна была там, готовила ужин. Наверняка вкусно пахло, но он ничего не чувствовал. Инна обернулась: что-то нужно? Налить тебе чаю? Нет-нет, он покачал головой и сказал тихо, смущаясь и глотая слова, сказал, что переживает какое-то дурацкое состояние, когда хочется плакать и чтобы кто-то его крепко пожалел. Инна рассеянно улыбнулась, задумалась, произнесла:
– Знаешь, говорят, после ковида бывает что-то вроде депрессии. Может быть, это оно?
Мясо зашипело, Инна подхватила лопаточку, начала переворачивать большие куски. И не добавила ни слова. Просто поставила ему диагноз. Не подошла и не обняла его – ну да, мясо подгорит. Но она вообще после его возвращения из больницы ни разу не обняла его, держалась чуть в стороне. Почему? Он же больше не был заразным.
Инна, Инна, мне хватило бы нескольких минут! Всего нескольких минут тепла.
Олег сел на лавку – в кухне у них стояли деревянные лавки, – глядел на знакомый кухонный пейзаж, синие прихватки, батарею поварешек, угластый деревянный дом для ножей и все яснее осознавал: человека, который мог бы дать ему эту малость, обнять и пожалеть – а он не сомневался, что это малость, – такого человека нет на Земле. Но как же Сашенька? Она, несомненно, любила его. Обрадовалась ему, когда увидела, запищала, обняла. Но она была девочкой, ребенком, не способным на большую жалость, в которую мог бы погрузиться он, взрослый человек. И когда Олег понял, что его не пожалеет никто, он испытал отчаяние такой глубины, которого не было даже перед лицом смерти.
Он понял, что уперся в дно, но побыв там недолго, неожиданно для себя оттолкнулся и поплыл вверх, дальше: а сам-то он, сам жалел ли Инну вот так? Как необходимо сейчас ему. Да хоть как-нибудь он жалел ее? Думал ли о том, что она, его Инна, чувствует не по отношению к нему, а сама по себе, по отношению к тому, что происходит вокруг, к самой себе? Но Олег быстро отвернулся от этой мысли и вопросов, он не знал и даже не представлял себе, что нужно сделать, чтобы найти на них ответы. Тем более нащупать ответ на самый главный вопрос, в который стекались все эти мелкие: почему все время он думает об одном себе? Своей жизни, смерти? И совсем не думает о других? Неужели только потому, что иначе о нем будет больше некому подумать всерьез?
Перед выпиской доктор велела ему гулять. Каждый день нужно выходить и гулять хотя бы понемногу. И зачем-то добавила: восстановление, как после инсульта.
Неподалеку от их дома располагался парк. Олег гулял там с Сашенькой, пока она была маленькой. Катал по аллеям коляску, потом играл с ней на детских площадках, но последние два или даже три года они сюда не ходили.
Олег тихо шагал по залитой солнцем аллее и с изумлением думал, что за целую жизнь ни разу не гулял здесь один. Глаза тонули в текучей подвижной листве, золотой, ясно-желтой. Все красные оттенки в этом году куда-то пропали. Вдруг раздался громкий шорох, с березки спустилась белка и прямо по засыпанной листьями земле помчалась к ели, вспрыгнула на темный ствол, проскользила с едва уловимым чирканьем коготков по коре и исчезла. Он понимал, что все это должно отзываться в нем. Это же красиво? Золотая осень. Вот и белка еще не сменила шкурку на зимнюю, рыжая, быстрая, движется так стремительно, так грациозно. Но он словно не узнавал их всех – белку, листопад и эту осень. Олег в изнеможении сел на скамейку. Он мог пройти без остановки не больше пятнадцати минут.
Парк жил своей жизнью. По лесенкам на площадке напротив ползали дети, толкали друг друга, боролись за право покататься на качелях. Ризеншнауцеры, пудельки и всяческие терьеры надменно выгуливали своих хозяев. На другом конце его скамейки сидела нахохленная старуха, подняв восковое лицо навстречу солнцу, грелась в остатках тепла. Шерстяной зеленый платок, бесцветное пальто. Как ему не хотелось садиться рядом! Но эта была единственная скамейка вокруг, следующий выводок скамей, уже нового модного образца, не зеленых, а глянцевито-коричневых, поджидал его слишком далеко. Не дойти. Он осел здесь, на самом краю.
Мимо все время кто-то ехал. Молодой человек с зелеными волосами на странном велосипедике, с длинный рулем и совсем маленькими, как в цирке, колесами. Следом мчался высокий парень на электросамокате, в черном худи, с темно-зеленым рюкзаком за спиной. Желтый смуглый курьер ехал с прямоугольным чемоданом на старом велосипеде. «Курьер Умед немного опаздывает, но очень скоро будет у вас». Две подружки, дамы средних лет, выгуливали себя.
Олег вяло смотрел на все это мельтешенье, радовался, что хотя бы не холодно, но шапка была не лишней. Он надвинул ее на брови, чтобы было попотешнее. Вот так и проживет до конца своих дней идиотом, который выходит на прогулку ровно в полдень, каждый день, в любую погоду, и смотрит на белок.