— Скажи же что-нибудь, — прошептал он.
Но она не знала, что сказать.
— Ты говорила Мике, что в его силах, мол, сломать лед и сказать то, на что Хизер просто не хватает решимости. Если бы речь шла о нас с тобой, я бы предположил, что нравлюсь тебе, нравлюсь больше, чем любой другой, но ты боишься поступить так, как тебе подсказывает сердце. Боишься, так как убедила себя, что не имеешь на это права. Это — часть наказания, к которому ты сама приговорила себя. За смерть Перри.
Поппи даже не пыталась возражать.
— Он мертв, Гриффин. А я жива.
— И в чем твоя вина? Почему ты считаешь, что должна быть наказана за это? И к какому сроку ты сама себя приговорила? Когда ты сочтешь, что искупила вину, и сможешь, наконец, жить нормальной жизнью?
Поппи не знала.
— Или я ошибаюсь? — неуверенно спросил Гриффин.
Не ответив, Поппи молча разглядывала их тесно сплетенные пальцы.
— Нет, ты почти угадал, — чуть слышно сказала она. — Наверное, я и в самом деле наказываю себя.
— Но ведь это был просто несчастный случай!
— Однако его можно было избежать. Если бы мы так не гнали в тот вечер, если бы меньше выпили, если бы не было так поздно и мы бы оба не так устали. Знаешь, в молодости редко думаешь о смерти. Считаешь себя бессмертным.
— И все равно ты не должна во всем винить себя, Поппи. Ты молодец. Ты не сломалась, живешь полной жизнью, работаешь, помогаешь другим. Ты — абсолютно нормальный человек, такой же, как все. Но до определенной черты, которую ты не можешь заставить себя переступить.
Глаза их встретились.
— До какой черты?
— Ту, за которой на лыжах, на снегокатах. Возможность иметь семью, мужа, детей.
— Моя сестра Роуз говорит, что я уже не смогу стать матерью.
— У твоей сестры Роуз в голове дерьмо.
— Гриффин, но ведь ты не сможешь отрицать, что я действительно могу не все — например, ходить.
— Ну, может быть, не так, как я…
— Или танцевать. Даже если мне и удастся преодолеть этот комплекс вины, я все равно всегда буду чувствовать себя виноватой перед мужчиной, который меня полюбит, прекрасно понимая, что стану камнем у него на шее.
Гриффин скривился:
— Еще одна очередная глупость, которую ты вбила себе в голову. — Фыркнув, он сорвался с дивана, подошел к проигрывателю и принялся перебирать стопку CD. Когда он вернулся к притихшей Поппи, комнату наполнили звуки «В этой жизни» в исполнении Колина Рэя.
Гриффин склонился в глубоком поклоне.
— Хочешь, я покажу, как мы можем танцевать. Только ты должна всецело довериться мне, хорошо?
Поппи доверяла ему — и все равно ей было страшно.
Но прежде чем она успела что-то сказать, сильные руки Гриффина уже подхватили ее и подняли.
— Обхвати меня за шею, — прошептал он, и его горячее дыхание обожгло ей шею. Через мгновение они уже танцевали. Прижимая ее к себе, Гриффин слегка раскачивался под музыку, но не так, как он делал это всегда. Верхняя часть его тела двигалась медленными, ритмичными движениями, которые могла чувствовать и Поппи, в то время как он неторопливо кружился по комнате.
— Расслабься, — шепнул он ей на ухо, сделав первый круг, и Поппи послушалась. Она была в восторге от музыки, ей нравился четкий ритм, ей нравилось, как бережно и вместе с тем крепко Гриффин прижимал ее к себе. Она позволила своему телу поймать этот ритм, с удовольствием поболтала его внутри, словно кубик льда в бокале. Уронив голову Гриффину на плечо, Поппи двигалась вместе с ним, и это оказалось на удивление просто. Казалось, их тела слились воедино.
Поппи только-только вошла во вкус, когда песня закончилась.
— Поставь ее еще раз, — тоненьким голосом попросила она. Но Гриффин вместо ответа протанцевал вместе с ней к проигрывателю, чтобы она могла сделать это сама. На этот раз она смогла насладиться музыкой от начала и до конца. Когда мелодия стихла, Поппи подняла к нему лицо — на губах ее дрожала улыбка, в глазах сияло такое наслаждение, что у Гриффина защемило сердце.
Он прильнул к ее губам, словно желая выпить эту улыбку, и у нее захватило дух. Страх, что она сделает что-то не так, что испортит этот сон, неожиданно ставший явью, куда-то исчез, будто Гриффин забрал его вместе с поцелуем. Когда он отодвинулся, голова у нее стала легкой и закружилась, как после бокала шампанского.
— Не останавливайся, — прошептала она и, запустив руки ему в волосы, сама прильнула к его губам. Это было прекрасно, даже лучше, чем ей представлялось в мечтах. Вдруг она почувствовала, что у Гриффина задрожали руки. Она даже не пыталась протестовать, когда он бережно опустил ее на диван и стал целовать, когда губы его скользнули вниз, прижались к ее шее, когда руки его обхватили ее грудь. И стон, который сорвался с ее губ, был стоном наслаждения.
— Ты тоже это чувствуешь? — прошептал он.
— О да, — прошептала она в ответ.
— Тебе хорошо?
— Очень. — Поппи не кривила душой — она чувствовала себя невероятно… живой. Двенадцать лет почти монашеской жизни заставили ее забыть о любви, и сейчас она была потрясена и растеряна. То, что происходило в ней, оказалось сильнее, чем она могла себе представить. Может, она просто забыла, как это бывает, а может, сейчас все было по-другому. Возможно, как у Виктории из-за слепоты обострились все остальные чувства, так и у нее из-за онемевшей нижней части тела грудь стала намного чувствительнее? Неужели так бывает? Куда более странным было то, что сейчас и нижняя ее часть отнюдь не была такой, как прежде. Она перестала быть онемевшей! Не понимая, что с ней происходит, Поппи чувствовала только какую-то удивительную наполненность…
Вдруг Гриффин отодвинулся. Щеки его пылали, на лбу выступили бисеринки пота, глаза казались почти черными. Поппи неожиданно рассмеялась.
Глаза у него едва не выпали из орбит.
— Что тут смешного?!
Обхватив его лицо руками, Поппи нежно обвела кончиком пальца след от царапины, оставшийся у него на скуле. Он был уже едва заметен.
— Прости. Я вспомнила, о чем ты предупреждал меня в октябре. Ты тогда сказал, что твои глаза темнеют, когда ты занимаешься любовью. Это, конечно, не секс, ну, не совсем, но они действительно потемнели.
— Почему это не секс? — взвился Гриффин.
— Ты же сам понимаешь… — Поппи кивком головы указала вниз. — Короче, это не совсем то.
— Но это вовсе не из-за недостатка желания с моей стороны.
— Да неужели? Что-то я не чувствую. — С губ Поппи сорвался смешок.
Гриффин потянулся за ее рукой, чтобы убедить в том, насколько она ошибается, но Поппи была начеку и успела отдернуть руку. Она сама не знала, почему это сделала — может, не хотела почувствовать, как угаснет в нем желание.
Приподнявшись на локтях, Гриффин посмотрел ей в глаза.
— Тогда просто поверь мне на слово, — низким, невероятно чувственным голосом пророкотал он, обволакивая ее взглядом. — Но тогда поверь мне и в остальном. Если у тебя сейчас нет желания, что ж, я не стану подталкивать тебя. В конце концов, то, что происходит между нами, слишком важно, чтобы торопить события.
Как ни странно, у нее вдруг защипало глаза.
— Все в порядке? — всполошился он.
Чувствуя, что не может выдавить из себя ни слова, Поппи молча кивнула.
— Но так просто ты от меня не избавишься, — угрожающе нахмурился он. — Между прочим, мне все известно о ваших вторниках у Чарли. Да, да, в задней комнате. И в знак благодарности ты сегодня возьмешь меня с собой? Идет?
Глава 14
Вторники и субботы в задней комнате «У Чарли» стали в Лейк-Генри традицией, с очень давними корнями. Унаследовав ее от отца, Чарли-старшего, как тот в свое время от деда, Чарли Джо, нынешний представитель этого семейства решился изменить только то, что его жена Аннет считала совершенно необходимым, а именно поставить вместо допотопных лавок нормальные столы и стулья, добавив к ним современный музыкальный центр. Но крохотное возвышение, которое все именовали эстрадой, не изменилось. Прежней осталась и громадная печь, в холода наполнявшая зальчик приятным теплом. Прошло уже много лет, а внутри пахло точно так же, как в старом деревенском амбаре, только теперь к запахам свежей стружки и зерна примешивался еще аромат кофе. Но лучше всего, по мнению Поппи, был бесподобный запах свежевыпеченного шоколадного печенья, которое у Чарли всегда готовили по рецепту, оставшемуся от его матушки, и подавали к столу прямо из печи.
Если по субботам эстрада по традиции предоставлялась только хорошо известным группам, то по вторникам тут мог выступить любой желающий. Вот и сегодня первым туда поднялся какой-то никому не известный парнишка с гитарой. Однако изюминкой нынешнего собрания стал струнный квартет: скрипка, альт, виолончель и бас-кларнет, предпочитавшие репертуар «Биттлз».
Поппи обожала «Биттлз». Гриффин, как выяснилось, тоже. Поппи даже устроила ему нечто вроде проверки, потребовав, чтобы он угадывал песню, которую она мурлыкала. Гриффин не ошибся ни разу. Вот и отлично, подумала Поппи, прекрасный предлог, чтобы привести его туда.
— Он просто тащится от «Биттлз», — словно попугай, твердила она всем и каждому, кто тоже явился к Чарли. — Всю неделю вкалывал как проклятый, знаете ли, — помогал Мике. Так что это — самое малое, что мы можем для него сделать.
Сама-то она считала, что обязана ему куда большим. И помощь Мике была тут совершенно ни при чем. Она чувствовала себя его должницей по многим причинам. Он принес ей Викторию, без которой она уже не представляла себе жизни, жарил ей на завтрак французские тосты, с которыми, по мнению Поппи, мало что могло сравниться на вкус. А еще он отличался просто потрясающей деликатностью, когда речь шла о ее романтических фантазиях. Вспомнив, как он танцевал с ней, Поппи вся порозовела. С момента той злополучной аварии в ее жизни, наверное, не было минуты счастливей.
Но она чувствовала себя обязанной Гриффину еще и по другой причине. Хизер. Да и не только она — весь город тоже. В конце концов, если не Гриффину, то кому-то другому все равно бросилось бы в глаза ее потрясающее сходство с Лизой. Только вот вряд ли «кто-то» другой так старался бы помочь и загладить свою вину, с такой готовностью тратил бы все свое время и деньги, чтобы вызволить Хизер из беды.