Петровский, краснея и запинаясь, рассказал.
— Чего бы ни стоило, — говорил он, — я решил порвать с Варварой Михайловной. Я брошу Москву вот в этом сюртуке, без пальто, и уеду в Хабаровск, во Владивосток, в Ташкент.
Он бегал по комнате, размахивая руками, смешной, неуклюжий, толстый.
— Из этого ничего не выйдет, — сказал Курагин. — И в Ташкент, и во Владивосток, и в Харбин имеются железные дороги. Ты можешь отправиться только или в экспедицию на северный полюс, или еще на Луну, по способу Жюля-Верна, в специальном пушечном ядре.
Он стоял перед ним в насмешливой позе, заложив руки за спину, и живот его довольно колыхался от смеха, точно он злобно радовался тому, что Петровский, наконец, пропал.
— Ты издеваешься надо мной.
— А что я могу сделать другое? Ты скажи. Для меня совершенно ясно, что ты погиб. И еще скажи мне: ты так и путешествовал через всю площадь без шляпы? Как же к этому отнеслись встречные прохожие? Я бы охотно заплатил сто рублей, чтобы присутствовать при этом спектакле. Нет, это положительно гениально! Самый верный и смелый расчет: пусть попробует Васючок, каково на улице без шляпы и без пальто, да еще в дождик! В следующий раз она тебя выгонит, мой милый, в одном белье в метель, в мороз, и ты будешь, как собака, бегать. Она тебя выгонит ровно в полночь, подымет прямо с кровати, если ты окажешься неспособным к отправлению твоих супружеских обязанностей. И если ты тогда позвонишься в мою дверь, так и знай заранее, что я тебя тоже не впущу. Знаешь, я придумал я, самое лучшее, дам тебе сейчас револьвер и отвернусь на время к окну, пока ты будешь стреляться? Хочешь?
— Ах, все это красивые слова… Ты лучше скажи, что мне делать?
— Слова? Нет, мой голубь, это не слова.
Он открыл ящик письменного стола, вынул револьвер, тщательно осмотрел его, основательно зарядил и положил перед Петровским на стол.
— Вот… получай… А я, если хочешь, отвернусь… И больше я тебе ничего не могу посоветовать.
Глаза его были красны и налиты слезами. Пальцы дрожали. Он гневно отошел от сидевшего в сгорбленной и жалкой позе Петровского.
— Если у тебя сохранились еще остатки человеческой порядочности и здравого смысла…
Петровский беспомощно улыбался, глядя на револьвер.
— И ты бы поступил на моем месте именно таким образом?
— Я бы? О, нет, мой дорогой! Я бы поступил совершенно иначе. Я бы зашел в хороший магазин шорных или охотничьих принадлежностей и купил бы там настоящую, хорошую нагайку! Да, да, нагайку, и с этой нагайкой отправился бы прямо домой.
— И после этого ты стал бы жить с такой женщиной?
— А что же? Ведь до сих пор ты с нею жил? Если бы ты эту женщину уважал или любил, я понимаю: после нагайки уже нельзя ни уважать, ни любить. Но, по крайней мере, отношения были бы ясны и более нормальны. Раз дело доходит до рукопашной, то я, черт возьми, желаю, чтобы мужик лупил бабу, а не наоборот, потому что это отвратительно, неэстетично.
— Я предпочитаю уехать, — сказал Петровский.
— Куда? В Ташкент?
Петровский молчал. Ему было понятно, что от Варвары Михайловны он никуда не может уехать.
— Да, в Ташкент, — сказал он.
— А из Ташкента?
— В Хабаровск.
— А оттуда в Париж, в Ниццу?
Оба они засмеялись.
— Нет, ты скажи мне толком, — просил Петровский. — Ты же видишь, что я погибаю… Спаси меня, мой дорогой… Да… — вдруг вспомнил он. — Ведь я должен сейчас позвонить в «Метрополь».
Курагин с иронией смотрел на него. В глазах его и губах была брезгливость старого холостяка, который презирает новичка в подобных делах.
— Ты, может быть, серьезно воображаешь, что она все еще там? Хочешь, я позвоню и узнаю?
Петровский кивнул головой. Он подошел к телефону.
— Попросите госпожу Ткаченко… Уехали?
Положив трубку, он повернулся к Петровскому.
— Я тебе говорил.
— Значит, там что-нибудь произошло, — сказал Петровский.
Ему сделалось холодно. Съежившись, он сидел на диване, разглаживая рукою мокрый ворс дешевой шляпы.
— Я пойду и объяснюсь с ней… в последний раз, — сказал он, внезапно покраснев. — Дай мне пальто. Какое-нибудь… старое.
— Я тебе дам непромокаемый плащ. Хочешь?
Они вышли в переднюю.
— Ого, да у тебя и шляпа с широкими полями! Теперь ты совсем похож на испанца. Только бы еще гитару или мандолину.
Они распрощались.
— А то захвати на всякий случай револьвер. Ей-Богу, вещь хорошая. Пригодится всегда.
Он смеялся, и лицо у него было смешно-обиженное и почему-то нелепо-враждебное.
XV
На звонок ему долго не отворяли. Наконец, послышались шаги, ключ медленно повернулся, кто-то возился с цепочкой.
Дверь приоткрылась, образовав небольшую щель. Он узнал Варюшу.
— Зачем ты пришел? — спросила она.
— Я хочу с тобой говорить.
— Говорить?
Она с грохотом захлопнула дверь. Он постоял и позвонил еще несколько раз. Ответа не было. На мгновение услышал точно отдаленный, заглушенный плач детей.
Медленно он сошел по ступенькам крыльца. С отчаянием подумал о том, что Раиса уехала в Петроград. Они обе оставили его одного во всем мире, на произвол его собственной судьбы. Почему уехала она? Это с ее стороны жестоко и мелко. Разве же он виноват в том, что у нее и Варюши, может быть, что-то там произошло? Но откуда же она могла узнать, что Раиса в «Метрополе»? И опять охватывал суеверный страх. Может быть, сама Раиса? Делалось гадко.
Машинально он шел через улицы под накрапывавшим дождем. Происходящее продолжало казаться нелепым кошмаром. И неужели же Варюша все еще надеется, что он вернется к ней с повинною?
Наскочивший трамвай заставил его остановиться посреди улицы и оглянуться. Странно бродить таким образом без пристанища. Он прочитал синюю вывеску с белыми буквами:
— Меблированные комнаты «Свет».
Это показалось счастливым откровением. Можно будет раздеться, просушить платье, напиться горячего чаю. Наконец, можно будет просто почувствовать под ногами пол, а над головой потолок, обдумать, взвесить свое положение.
Когда-то в меблированных комнатах он жил студентом. Как ничего не изменилось с тех пор! Приветливо улыбающийся швейцар, рябая, миловидная горничная с белою наколкою на голове, быстро застилающая белье на кровати и почтительно наливающая свежей воды в дурно пахнущий умывальник с пожелтевшим мрамором. Запах въевшейся в драпировки пыли и сырое утиральное полотенце для рук. Потом подают ярко вычищенный самовар, у которого не хватает на крышке одной деревянной шишечки, лимон и дурно пахнущий нож. Все это надо перемыть и перетереть вместе с посудой самому.
Сняв сюртук, он начинает отвыкшими руками приводить в порядок свое маленькое хозяйство. Уже давно он не испытывал такого удовольствия. Это немного наивно. В нем сохранилось много чего-то детского. Выгнанный женою из собственного дома, пришедший сюда в чужом плаще и скверной шляпе, он легкомысленно мурлычет шансонетку и, кажется, решительно не думает ни о чем.
Налив стакан горячего чая и окунув в него толстый ломоть лимона, с упоением разваливается на грязном диване и в первый раз за долгие годы широко и радостно улыбается.
Потом ему хочется думать опять о Раисе и о том, что она поступила нехорошо по отношению к нему. Но мысль движется скучно и вяло, и, в конце концов, ему хочется одного: спокойствия и тишины.
Вытянув ноги, он укладывается поудобнее. Понимает, что ведет себя легкомысленно. Ведь он должен быть озабочен и огорчен, он должен думать, думать. Но это ему никак не удается. Несколько раз он заставляет себя вернуться к мысли о Варюше… о Раисе… и совершенно незаметно засыпает.
XVI
Резкий, настойчивый стук в дверь.
Спускает ноги с дивана и ничего не может понять. Голова налита.
— Вас просят к телефону.
— Кто? Откуда?
Ничего не понимает. Потом с новою силою охватывает суеверный страх. Да ведь это же черт знает что! Кто и как мог узнать, что он здесь? Это несомненная организация, облава. Вдруг вспоминается странный старик в цилиндре в вестибюле «Метрополя».
«Я схожу с ума», — подумал он и сказал:
— Скажите, что меня здесь нет… что я сплю… что я болен… Или нет, скажите, что я уехал в Клин или в Киев, или еще лучше, в Елисаветград. Слышите? В Елисаветград.
Он уходит и возвращается.
— Я им сказал, что вы уехали в Петроград, а они не верят. Это звонят барыня.
— В Петроград? Да вы меня зарезали! Понимаете, что вы сделали? Вам было приказано сказать: в Елисаветград.
— Я не расслышал.
Медленно варом залило сердце. Но почему он так испугался? Разве же ему теперь не все равно, что подумает она?
— …Я у телефона. Это… ты?
— Да, это я.
Немного помолчав:
— Ты что сейчас делаешь?
Ему смешно и вместе жутко от этого вопроса. Ему кажется, что она точно шарит своим голосом вокруг него.
— Я спал.
Слышно, как она долго смеется.
— Ну, вот… я в этом была убеждена… Где же ты сегодня обедал?
Нахмурившись, он говорит.
— А что?
Она молчит. Потом продолжает:
— Итак, ты спал? Надо сознаться, что ты выбрал для этого самый подходящий момент.
— Что тебе, собственно, надо от меня? — говорит он, задыхаясь: — Ведь ты не хочешь меня пускать домой? Кроме того, это — гадость; ты за мной шпионишь. Ты пала настолько низко, что ниже уже невозможно пасть.
— Но из этого не следует, что я рассчитываю позволить тебе преспокойно спать в номерах.
Он вслушивается, но голос у нее совершенно спокойный, нормальный.
— Ты вызвала меня к телефону, чтобы издеваться надо мной? Ты, моя жена, пользуешься услугами каких-то темных лиц. Ведь это же позор, ужас! О чем ты думаешь? На что ты надеешься? Я не знаю, как мне с тобой говорить. Я уничтожен, я убит. Я… я не знаю, что это творится со мною. Я не верю своему слуху, своим глазам…
Она смеется.
— А ты думал спрятаться от меня? Видишь, я тебя нашла. Ты — малодушный трус ты поступаешь, как подлец, но ты не сможешь укрыться от меня даже на дне моря.