– Я.
Он замолчал. Это была истинная правда. Гордиться особо нечем, но это единственное, в чем я превосхожу Кравица. Я понимаю их образ мыслей. Кляйнман сказал своим людям, что с ней ничего не случится. Он не стал бы сразу после этого взрывать ее на пороге собственного дома. Или стал бы? Голова у меня раскалывалась, в ушах раздавалось непрерывное жужжание, и я решил отложить эти размышления до лучших времен. Судя по всему, Кравиц пришел к тому же выводу, потому что спросил:
– Кто эта девушка?
– Клиентка.
– Симпатичная.
– Да.
– Муж?
– Нет. Она ищет свою сестру-близнеца.
– А что с ней случилось?
– Мы не знаем.
– Хочешь, я посмотрю в базе?
– И сколько мне это будет стоить?
Он попытался сделать вид, что обиделся, но ему это плохо удалось. Через пять минут мы ударили по рукам. Я согласился написать заявление на двух русских.
– У тебя есть три часа, – сказал я. – Потом я забираю заявление.
– А ты что будешь делать эти три часа?
– Спать.
Он понял мой не слишком тонкий намек и удалился. Вернулась Эла, но мне хватило решимости попросить ее оставить меня одного. Я закрыл глаза и постарался дышать ровно и размеренно, но сон не шел. Я думал о Софи. О ее ногах, обхватывающих мой торс, об упругой груди, о том, как перед оргазмом учащалось ее дыхание. Может быть, это были не самые подходящие мысли о женщине, которую только что разорвало на тысячу частей, но таким образом я по-своему с ней прощался.
Чем мой способ хуже других?
10
В два часа дня я вышел из больницы. У меня болели такие части тела, о существовании которых я даже не подозревал, поэтому шагал я очень медленно и первым делом поймал такси. Водитель оглядел меня и заявил, что главная проблема нашей страны – это шайки вооруженных ножами юнцов, которые околачиваются в ночных клубах. Завершив свой пятнадцатиминутный доклад о молодежной преступности, он сообразил, что так и не узнал, что со мной случилось.
– Я работаю в зоопарке, – сказал я. – Разнимал двух жирафов. Обычно они ведут себя очень спокойно, но во время гона слетают с катушек.
После этого объяснения в салоне настала тишина, длившаяся, пока мы не добрались до улицы Мапу. Я пошел домой и кое-как принял душ. Потом сел в «Вольво» и поехал в полицию – забирать свое заявление.
Кравиц ждал меня у входа. На этот раз мы обошлись без нежных дружеских прикосновений. От гнева подбородок у него подрагивал. Мы молча прошествовали по коридору следственного отдела. Я попал сюда только во второй раз, поэтому с любопытством озирался. В те дни, когда я еще носил синий полицейский мундир, следственный отдел сидел в старом здании на улице Дизенгоф. Окна допросных выходили на соседнее здание, и мы вечно боялись, что какой-нибудь ловкий адвокат снимет там комнату и будет нас подслушивать. Теперь же некто, выложив 40 миллионов шекелей, построил на улице Саламе чудище из бетона и стекла, и блюющие наркоманы могут наблюдать в нем свое отражение.
В кабинете Кравица уже сидели: Барракуда из прокуратуры, на сей раз в темно-синей юбке, старый следователь-марокканец Асулин, которого я знал давным-давно, и еще один, помоложе, похожий на чокнутого айтишника в пестрой футболке. Кравиц никому не дал и рта раскрыть.
– Где кассеты? – с порога рявкнул он на меня.
– Какие кассеты? – спросил я.
Ровно через секунду я понял, о чем он. Кравиц направился было к своему креслу, и Барракуда уже сделала шаг в сторону, пропуская его, но он передумал и остался стоять лицом к лицу со мной.
– Я рассказываю тебе о кассетах, – пролаял он, – а сутки спустя они исчезают из хранилища!
Я оторопел и, в свою очередь, разозлился.
– Ты доставал кассеты из сейфа?
Доступ к хранилищу есть у половины отдела. Я легко представил себе, как они устраивают премьерный показ со мной в главной мужской роли. И, хуже того, с Софи – в главной женской.
Барракуда решила, что пора вмешаться:
– По закону улики нельзя хранить в чьем-то сейфе. Суд должен иметь к ним свободный доступ. – И, поскольку я молчал, ядовито добавила: – Я, конечно, понимаю, почему для вас было так важно, чтобы кассеты исчезли.
В ответ я пробормотал нечто нечленораздельное, из чего при желании можно было выловить такие выражения, как «идиотка несчастная» и «отсосала у Кравица». Курс моих акций среди присутствующих явно скакнул вниз.
– Джош, ты что? – сказал Асулин.
Из чего я заключил, что он не до конца присоединился к силам противника. Айтишник засмеялся, а Кравиц чуть не подпрыгнул от злости.
– Ты вернешь их сюда в течение часа, – взвизгнул он, – или я тебя арестую.
– За что конкретно? – поинтересовался я. – Я их не крал.
– Конечно, крал! Ты единственный, кто о них знал.
– Не считая твоей следственной бригады.
– Значит, ты утверждаешь, что не крал кассеты?
– Именно так.
– Я тебе не верю.
Что-то между нами сломалось. Что-то личное, что касалось только нас двоих. Барракуда продолжала трындеть что-то угрожающее, но я ее не слушал.
– Ты мне не веришь? – спросил я Кравица.
– Нет.
– Я тебе когда-нибудь врал?
– Все когда-нибудь случается в первый раз.
На минуту наступила тишина. Даже молодой айтишник понял, что разговор вышел далеко за рамки проблемы с пропавшими кассетами. Мне хотелось ответить ему какой-нибудь убийственно едкой фразой, но весь мой словарный запас сконцентрировался в одной черной точке, нацеленной Кравицу прямо в грудь.
– Иди на хрен, – сказал я, – вместе со своей полицией.
Я развернулся и вышел из кабинета. Прохромав через коридор, я на пять минут задержался в сверкающем холле, чтобы забрать заявление на нападение русских. Дежурная за стойкой убеждала меня не делать этого, но я молча расписался на бланке, подвинул его к ней и покинул здание. Никто не пытался меня остановить.
Направился я не к машине, а к ресторану «Маргарет Таяр» и занял столик на нависающей над морем веранде. В 1988 году я был одним из 784 «умников», голосовавших на выборах в кнессет за мужа его владелицы – Виктора Таяра. Остальные пять миллионов избирателей, по-видимому, не усмотрели прямой связи между будущим демократии и умением готовить кебаб из тунца с тхиной.
Маргарет, как всегда, сидела у входа в ресторан с пластиковой миской соленой бамии на коленях. Она скользнула по мне взглядом, и вскоре у меня на столике появился холодный лимонад с мятой и каплей арака. Я провел на веранде почти два часа, уставившись на море. За мной охотились громилы Кляйнмана, против меня ополчилась полиция, я искал пропавшую сестру-близнеца, мою любовницу только что взорвали, и я потерял лучшего друга. Идеальное время, чтобы гонять балду.
Когда закатное солнце коснулось поверхности моря, я достал мобильник. Два голосовых сообщения. Первое – от адвоката Генделя. Он приглашал меня к себе в офис, чтобы я получил расчет: «Я сегодня допоздна. Приезжайте, когда вам будет удобно». Второе – от Элы. Она интересовалась, как у меня дела.
Я заплатил за лимонад и поехал к Азриэли-центру. Секретарша Генделя, на лице которой застыло выражение, говорившее «мне не так много платят, чтобы торчать здесь в такой час», без возражений пропустила меня к нему. На вешалке болтался пиджак от Армани, похожий на уснувшего часового, но сам Гендель был бодр и благоухал хорошим парфюмом. Я выглядел бы не хуже, если бы зарабатывал 300 долларов в час.
– Это ужасно! – На протяжении первой минуты нашей встречи он повторил это три раза, имея в виду случившееся с Софи. Я с ним не спорил. Затем он наконец поинтересовался, что у меня с лицом.
– Кляйнман, – выдал я укороченную версию. – Напустил на меня своих псов.
– Вам следовало довольствоваться ролью ее охранника, – невозмутимо прокомментировал Гендель.
Я снова вспомнил Джо из Новой Зеландии. Кажется, только он не знает обо мне и Софи. Надо бы черкнуть ему открытку.
– Мне нужно поговорить с Кляйнманом, – сказал я. – Передайте ему, что я хочу с ним увидеться.
К моему удивлению, он рассмеялся. Не дежурным смешком, а весело и раскатисто, во все тридцать два зуба, прошедших дорогое отбеливание. Отсмеявшись, он взял со стола и протянул мне чек. На мое имя. На всю сумму, причитающуюся мне до конца месяца. Плюс двадцатипроцентный бонус. Я перевел взгляд с чека на Генделя.
– Это должно было вас убедить, – объяснил он.
– В чем?
– Встретиться с Кляйнманом. Я был у него сегодня. Он хочет, чтобы вы пришли. Я говорил ему, что ничего не выйдет. Нельзя сначала подсылать к человеку своих головорезов, а потом приглашать его на дружескую беседу.
– Так вы знали, что он подсылал ко мне своих людей?
– Он мне рассказал.
– Как мило.
– Что именно?
– Конфиденциальные сведения, полученные адвокатом от клиента. Иначе вам грозило бы обвинение в утаивании от полиции важной информации.
Он больше не смеялся:
– Что-то я не заметил, чтобы вы вернули чек.
Я как можно медленнее убрал чек в бумажник. Даже не думай вздрогнуть, мысленно приказал я своей руке. Один намек на дрожь, и я заменю тебя пластиковым протезом.
– Как мне попасть в тюрьму? – спросил я.
– Он сказал, это ваша проблема.
– Я не состою в вашей группе юридической поддержки?
– Нет.
– Почему?
– А вдруг встреча обернется неудачей?
Логично. Если назавтра меня найдут поделенным на неравные части и выяснится, что пропуск мне выписал Гендель, ему придется ответить на массу неприятных вопросов.
– А если это он ее убил? – задал я вопрос.
– Он говорит, что нет.
– Это только слова. Но мы оба знаем, что это наиболее вероятно. Что вы станете делать, если он признается, что прикончил хорошую девушку, которая никому не причинила зла?
– Брошу адвокатуру.
– Ага. Хрена лысого. Вы слишком любите деньги.
Эту фразу я произнес на ходу, направляясь к двери.
– Что ему передать? – спросил Гендель сочувственным тоном, из чего я вывел, что он все еще испытывает ко мне некоторую симпатию.