– В восемь я еду в Метулу, проверю одно из них.
Она закрыла глаза. Лицо бледное, с правильными чертами и очень красивое.
– Я еду с тобой, – наконец сказала она.
– Нет, не едешь.
– Почему?
– Потому что это работа, а не игрушки. Я не беру с собой на работу клиентов.
– У тебя слишком много правил.
– Это не твое дело.
Она сделала шаг вперед, и я поспешно уступил ей дорогу. Гордо выпрямив спину, она прошествовала мимо меня и, не оглядываясь, прошла к выходу.
19
Следующие пятьдесят минут я занимался трудотерапией. В одних трусах сидел на кухне, жевал диетические хлебцы и лепил на кассеты новые наклейки: «Отпуск в Греции 91», «Дело о разводе 98» и так далее. Покончив с этим, я освободил одну полку над телевизором и поставил кассеты на самое видное место. Затем напихал в желтый пакет других кассет, которые валялись у меня по всему дому, залез на стул, разобрал натяжной потолок над кондиционером и сунул пакет туда. Время близилось к вечеру, и я быстренько принял душ, надел чистую рубашку и ровно в восемь вышел из дома. И нисколько не удивился, обнаружив ее возле подъезда.
– Тебе со мной нельзя, – сказал я, но без прежней убедительности в голосе.
– Именно поэтому ты сказал, что поедешь в восемь?
Вместо ответа я направился к своей машине.
Она зашла с другой стороны и бросила холщовую сумку на заднее сиденье, где уже лежали: цифровая фотокамера, старая телескопическая тренога, две папки с документами, две пустые бутылки из-под минеральной воды, пара оберток от энергетических батончиков и упаковка заплесневевших хлебцев – стандартный набор частного детектива, которому надо избавиться от семи килограммов веса. Я молча ждал, пока она сядет в машину. Она изящно скрестила ноги, откинулась назад, покосилась на меня и только потом позволила себе улыбнуться. Семья Ширман выезжает на прогулку. Мама с папой на переднем сиденье. Смотрите, дети: вон коровка.
В полном молчании мы выехали из Тель-Авива, прокладывая себе путь в негустом потоке машин. «Вольво» выдал свой обычный набор ахов и охов, но, кажется, на этот раз решил вести себя хорошо. Я без проблем выбрался на трассу номер 6 и поддал газу. Чем дальше от города, тем быстрее менялся вечер: темнота, изредка оживляемая неоновыми огнями, окутывала нас, и в ней рядом со мной чуть белело женское лицо.
– Мы поздно приедем, – негромко сказала она.
Я объяснил, что вся суть как раз в том, чтобы нагрянуть неожиданно.
Снова она заговорила, когда мы выбрались на ведущее в Афулу шоссе, известное как «линейка».
– Я уже второй день об этом думаю, – тихо, будто разговаривая сама с собой, сказала она.
Я не стал спрашивать, о чем. Держа обе руки на руле, я следил за дорогой.
– Не знаю, что со мной, – продолжила она. – В памяти все смешалось: отели, клиенты… То мгновение, когда стоишь перед чужой дверью и собираешься нажать кнопку звонка. Делаешь глубокий вдох, приглаживаешь волосы – как будто смотришься в зеркало. Того, что происходит потом, просто не существует. Люди, которые пережили клиническую смерть и вернулись, описывают, как они взмыли над собственным телом. Они видели себя на больничной койке, видели мечущихся врачей, но не слышали ни единого звука. Вот и со мной то же самое. В моей жизни – целых шесть месяцев немого кино. Я уверена, что другие говорили со мной, а я им отвечала, но не могу вспомнить ни слова.
– Как это началось? – спросил я, чтобы напомнить о своем присутствии.
На этот раз она не рассердилась:
– У меня была подруга, мы вместе учились в университете. Она так оплачивала учебу. Как-то раз мы выкурили по косячку, и она мне все рассказала. Сказала, что занимается этим три-четыре раза в неделю, через какое-то агентство, а один клиент даже свозил ее в Прагу на уик-энд. Она вообще была смешная. Рассказывала, как она лежит и думает о чем-нибудь своем, пока эти на ней скачут. Передразнивала звуки, которые они издают. А я все расспрашивала ее, и в конце концов мне стало казаться, что это абсолютно нормально. Понимаешь?
Я молчал. Да она и не ждала ответа:
– В первый раз мы сделали это вместе. Было два часа ночи, мы обе были малость под кайфом, и тут ей позвонили. И вдруг она говорит: «Хочешь поехать со мной?» Она не то чтобы пыталась втянуть меня во все это, нет, скорее со мной заигрывала. Я не лесбиянка, но с девочками такое иногда случается. У тебя есть подруга, вы давно знакомы, и тебе интересно рассмотреть ее тело или узнать, как она стонет: так же, как ты, или по-другому. Я поехала с ней. Там был мужчина. Это меня удивило. Он выглядел, как обычный мужчина. Не знаю, чего я ожидала. Может, увидеть семнадцатилетнего пацана или похотливого старца? А он оказался обычным мужчиной лет сорока пяти, который немного смущался и очень старался быть с нами милым. Она посмотрела на меня – типа это такая шутка, понятная только нам… Когда она разделась, я сделала то же самое.
У меня защипало в глазах. Странное ощущение – как будто веки жгло изнутри, хотя там не могло быть никакого источника жара. Мы подъехали к Рош-Пине, свернули на окружную, миновали полицейский участок и два ресторанчика, куда во времена резервистской службы в Ливане мы, помнится, заскакивали с ребятами поесть шакшуки. Она откинулась на подголовник и закрыла глаза. По ее лицу скользил свет дорожных фонарей.
Еще пятнадцать минут – и мы уже в Метуле. Мы пробирались между домиками под красными крышами, в окружении фиолетовых бугенвиллей, нависавших по обе стороны дороги. Я дважды сбился с пути, но в конце концов мы нашли нужный дом. На калитке была прибита табличка из желтого металла с рисунком, явно сделанным детской рукой: семья стоит, держась за руки, и только один ребенок сам по себе, как будто не желает иметь с остальными ничего общего.
Я вылез из машины и подошел к калитке. У меня за спиной хлопнула дверца, но звука шагов я не услышал. Я повернулся. Она стояла, прислонившись к корпусу «Вольво», бессильно свесив руки, и вглядывалась в темноту, в которой чуть светилась выложенная белой галькой дорожка к дому.
– Это она? – даже не прошептала, а едва выдохнула она.
– Хочешь, я один пойду?
– Дай мне минуту.
Я дал ей минуту. Минута затянулась, но в конце концов она оторвалась от «Вольво» и двинулась ко мне. Мы зашли во двор, и я позвонил в дверь. Нам открыла высокая женщина с волосами, крашенными в цвет каштанового меда, золотисто-карими глазами и смуглой кожей, на которую моментально ложится и с которой долго не сходит загар. На ней было белое платье из тонкой индийской ткани и спортивные туфли на босу ногу. В руке она держала высокий бокал с белым вином. Единственным украшением ей служил черный шнурок с маленькой ракушкой, спускавшейся к груди. Ни папаши, ни трех детей с картинки поблизости не просматривалось.
– Прошу прощения за поздний час, – сказал я. – Я ищу Нааму Кристаль.
– Это я.
– Вы родились двенадцатого мая семьдесят первого года?
Она беззаботно улыбнулась. Похоже, жители Метулы привыкли к тому, что им на ночь глядя стучат в дверь и задают странные вопросы.
– Да. Откуда вы знаете?
Я достал портмоне и показал ей ламинированное удостоверение, которое обходится мне в 57 шекелей в год и доказывает, что я частный детектив, номер лицензии GK77765A.
Я понятия не имею, что означает этот номер. Может, меня однажды усыпили и вытатуировали его мне на заднице, как штрих-код. Тем временем в золотистых глазах промелькнуло нечто похожее на усталость.
– А вы кто? – спросила она, глядя мне за спину.
– Это мой клиент, – ответил я.
Мои слова не произвели на нее никакого впечатления.
– Милая, – с горечью проговорила она. – Я знаю, что вы меня не послушаете, но, клянусь вам, он не стоит вашего внимания. А теперь возвращайтесь к нему и скажите, что были у меня в половине одиннадцатого и никого постороннего не застали. Спокойной ночи.
Прежде чем она успела закрыть дверь, я сунул в проем ногу.
– Госпожа Кристаль, – сказал я. – Мне не известно, что за проблемы у вас с мужем, и я с ним не знаком. Мы приехали сюда из Тель-Авива задать вам один вопрос.
– Да? – Она распахнула дверь. – Какой вопрос?
– У вас есть фотографии, сделанные в день вашего рождения?
Сорок минут спустя мы сидели на веранде ресторана маленького и дорогого отеля «Дома у Нили», расположенного в самой высокой точке Рош-Пины. Меня привела сюда Эла, без всяких комментариев продиктовав адрес.
Я не интересовался, откуда ей известно об этом месте и с кем она сюда приезжала. Долина раскинулась под нами покрывалом черного шелка, чуть южнее поблескивало сквозь туман озеро Кинерет. Она пила красное вино, а мне тихий официант в кожаных брюках принес двойной эспрессо. Кухня уже закрывается, сообщил он, и я попросил его принести нам пару ломтиков хлеба.
– Ты в порядке?
– Да. Она была милым младенцем.
Златоглазка действительно была милым младенцем. Камера запечатлела ее на руках у родителей в коридоре больницы «Ха-Эмек»; на снимке ее четырехлетняя сестра смотрит на нее взглядом, полным нехороших замыслов.
– Я поняла, что это не она, в ту секунду, когда открылась дверь, – сказала Эла. – Она выглядит слишком довольной.
Я не ответил, потому что прибыла моя хлебная корзинка. Садист в кожаных штанах притащил мне полбуханки теплого домашнего хлеба. Согласно двум из трех книг о диетах, которые я выучил наизусть, хлеб есть можно. В каждом ломтике 70 килокалорий, в диетическом – 38. Я свернул два кусочка в мягкую теплую трубочку и сунул в рот. Это немного приглушило чувство голода, но именно что немного.
– Мы можем остаться здесь на ночь? – спросила она.
– Вместе?
– Я не собираюсь тебя насиловать.
– Когда тебе надо вернуться в Тель-Авив?
– В полдень я встречаюсь с матерью в кафе «Штерн».
– Оно еще существует?
– Да.
– Ты ее боишься?
– Да.
У меня зазвонил мобильный. Поскольку уже перевалило за полночь, я решил ответить, краем глаза следя за Элой, которая встала, подошла к официанту, и они вместе направились к стойке регистрации.