– Он ее бьет.
Пора бы мне уже привыкнуть к ее манере неожиданно менять тему.
– Как все прошло в полиции?
– Они меня знают. В смысле, ее. Меня проводили к женщине-следователю, и она с порога завела: «Я же предупреждала вас, что это повторится. Если бы вы не забирали назад свои заявления, все это давным-давно было бы позади».
– Сколько было заявлений?
– Четыре. С одним она дошла до суда, но в последний момент отказалась давать показания.
– Его задерживали?
– Ни разу.
– А что с медицинской картой?
– Материалы дела мне не показали. Но она сказала: «Вы хотите опять очутиться в больнице?»
– Как она выглядела?
– Кто?
– Следователь. Обеспокоенной? Раздраженной? Злой?
– Она сказала: «Убьет он вас, а нагоняй получу я».
– Что ты собираешься делать?
– Ты думаешь, это у нас в генах?
– Что именно?
– То, чем я занималась. То, что она позволяет себя избивать. Может, это у нас в крови? Стремление себя наказывать? Как в трагедиях Шекспира.
– Шекспира? Это разве не тот пес из кино?
– Ты нарочно мне не отвечаешь.
– Сначала у тебя во всем была виновата мать. Теперь твои гены.
Она обиженно откинулась назад, и у нее на шее задергалась мышца. Если я не ошибаюсь, она называется трапециевидная.
– Как она тебе показалась?
– Ты был прав насчет стрижки.
– Это не ответ.
– Знаешь… – Она устремила взгляд куда-то километра на два над моей головой. – Когда переешь, возникает такое чувство, как будто тебя раздуло. Ты подходишь к зеркалу, смотришься в него и удивляешься, что нисколько не изменилась.
– Ты специально приводишь пример из жизни толстяков, чтобы мне было легче понять?
– Ты не толстый.
– Мы сейчас не об этом.
– Хорошо. Но ты не толстый.
Я решил отложить обсуждение этого вопроса хотя бы килограммов на пять.
– Я сидела в машине, – продолжила она. – Как в кино, вжавшись в сиденье. Она шла по другой стороне улицы. Вдруг она остановилась и оглянулась, как будто почувствовала мое присутствие. Я вжалась в кресло еще глубже. Говорю же тебе…
Она замолчала. Я выждал минуты три:
– Что говоришь?
– Она меня почувствовала.
– Мы должны закрыть счет.
– Какой счет? – испуганно спросила она.
– Ты наняла меня найти твою сестру. Я ее нашел.
– Ты отказываешься этим заниматься?
– Чем именно?
– Ее проблемами с мужем.
– Я не могу ими заниматься, если она не подаст заявление.
– Ты уже не полицейский.
– Кто-то его крышует, – сказал я.
– Кого?
– Ее мужа. У полиции свои способы решать подобного рода проблемы. Они уже давно не полагаются на суды. Каждый раз, когда дело доходит до судебного разбирательства, муж немножко плачется перед судьей, а его адвокат приносит справку, что обвиняемый любит вязать и обожает котиков. Он получает недельный запрет на приближение к жене, а когда слетает с катушек и перерезает ей глотку, все обвиняют полицию.
– И что же они делают?
– В каждом участке есть парочка крепких ребят, которые могут устроить мужу небольшую прогулку на свежем воздухе.
– Ты крепкий парень.
– Ты это к чему?
– Тебе приходилось это делать?
– Я давно не служу в полиции.
– Что значит «кто-то его крышует»?
– Он торгует подержанными машинами. В этом бизнесе крутится много уголовников. Если она подавала заявление, а ордера на арест в деле нет, значит, кто-то его прикрывает.
– Кто?
– Не знаю.
– Но ты можешь выяснить?
– Да, – сказал я. – Могу.
24
Когда утром я ехал в тюрьму «Римоним», даже мое дежавю испытывало дежавю. По земле стелился жаркий ветер, приползший с запада и притащивший с собой горсти песка, собранного в дельте Нила. У машин на шоссе был удивленно-раздраженный вид, впрочем, возможно, не более удивленно-раздраженный, чем обычно. Я припарковал «Вольво» у входа и направился к стеклянным дверям, которые подозрительно быстро открылись передо мной. На сей раз встречающая делегация выступила совсем в другом составе: Кравиц с Барракудой и два незнакомых полицейских. В стороне стоял Клаудио – рыжеволосый худощавый следователь, говоривший с южноамериканским акцентом, и долговязый надзиратель, смотревший на меня с чем-то вроде сожаления.
Командование взяла на себя Барракуда:
– Мы хотим, чтобы вся беседа записывалась.
– Нет, – ответил я.
– Прекрасно, – голосом, который наверняка отлично работает в суде, сообщила она. – Тогда встречи не будет.
Я ей улыбнулся. На мой взгляд, у меня замечательная улыбка. В ней бездна обаяния, и она способна согреть окружающих искренним теплом.
– Не будьте идиоткой, – сказал я ей. – Мне эта встреча нужна гораздо меньше, чем вам.
– Вы уже второй раз называете меня идиоткой! Не смейте больше так говорить!
– Хорошо.
– Что хорошо?
– Не буду больше называть вас идиоткой.
Клаудио издал какой-то придушенный хрип. Все на него обернулись, и он сделал вид, что закашлялся.
– Джош, – учительским голосом произнес Кравиц. – Мы знаем, что он был твоим клиентом, но закон есть закон. Ведется следствие, будет суд. Если он упомянет о своей причастности к убийствам, ваша беседа превратится в вещественное доказательство.
– Нет, не превратится, – возразил я. – По закону для содержания человека в одиночном заключении сроком более месяца необходимо судебное постановление.
– Да, и что?
– Что вы скажете судье? Что, ни у кого не спросив, нарушили правила изоляции, о которых сами же просили? Любой адвокат в две минуты даст вашей записи отвод.
Похоже, Клаудио страдал хронической астмой.
– Я могу заставить вас дать показания о содержании беседы, – сказала Барракуда.
– Конечно.
– Если вы солжете на свидетельском месте, это будет считаться воспрепятствованием правосудию.
– Я не собираюсь лгать на свидетельском месте! Наоборот, расскажу все, что знаю.
– Это будут секретные показания.
У меня возникло ощущение, что кашель Клаудио заразен.
– Секретность умерла в тот день, когда изобрели интернет. Мы живем в мире без тайн. Стоит мне рассказать о фальшивых терактах, ровно через семь минут любой ребенок прочтет об этом на пяти разных сайтах.
– Вам безразлична ваша страна?
Она задала этот вопрос очень серьезным тоном. Такие всегда разговаривают серьезным тоном. Наверняка Сталин говорил то же самое каждому товарищу за секунду до того, как пустить ему пулю в затылок.
– С каких пор вы – моя страна?
– Ну хватит! – рассердился Кравиц, но сердился он понарошку. Я не исключал, что их с Барракудой отношения находились на той стадии, когда он искал потайной лаз, чтобы сбежать из кроличьей норы ее спальни. Все романы Кравица протекали бурно, длились недолго и всегда заканчивались тем, что они с женой летели в Прагу, шли на Карлов мост, и там, держа ее за руку, он говорил ей, что она – его единственная любовь.
– Так мне идти или как? – спросил я.
Он сделал вид, что задумался, а затем кивнул. Барракуда скрипела зубами от злости. Долговязый надзиратель, больше не выглядевший таким уж угрюмым, сделал мне знак, и я последовал за ним. На этот раз мы направились не в особое крыло, а в официальную комнату для свиданий, расположенную у самого входа. Это было довольно просторное помещение с окнами из пуленепробиваемого стекла и длинными лампами дневного света в черных решетчатых намордниках. На стенах висели пробковые доски с прикрепленными к ним детскими рисунками – по всей видимости, творчество детей заключенных. Наверное, кто-то решил, что они добавят обстановке уюта, но он ошибся – с ними комната казалась еще более мрачной.
Кляйнман уже ждал меня. Он стоял у окна и смотрел на улицу.
– Видал? Лично я – никогда, – сказал он, когда я к нему приблизился. Окна комнаты свиданий выходили не во внутренний двор, и из них открывался вид на ведущую к тюрьме гравийную дорогу. Сейчас ветер носил по ней целые столбики пыли.
Я ничего не ответил и прошел к столу в центре комнаты. Он еще несколько секунд постоял у окна, а потом присоединился ко мне.
– Я проведу здесь немало лет, – сказал он.
– Насколько я понимаю, да.
– Что с нашим договором?
– С каким договором?
– Ты сказал, что найдешь его.
– Я его нашел.
– Кто он?
– Этого я сказать не могу.
– Почему?
– Потому что ты его убьешь.
– А он не должен умереть?
Законный вопрос, подумал я.
– В девяноста девяти случаях из ста я ответил бы: «Нет, не должен». Но его случай сложнее.
– Это не Авихаиль?
– Нет.
– Ты уверен?
– Что значит – уверен? По всем признакам это не Авихаиль.
– Ты с ним разговаривал?
– Да.
– И что он сказал?
– Он хочет, чтобы я организовал перемирие.
– Я ему не верю. – Он произнес это быстро, как будто давно обдумал подобную вероятность и пришел к определенному выводу.
– Какая разница, веришь ты ему или нет. Ты в тюрьме. Если начнется война, ты проиграешь.
– Он специально тянет время, чтобы лучше подготовиться.
– Вот и ты готовься.
– От меня начнут уходить люди. Перебегать к нему.
– Я сейчас заплачу.
Он снова уставился в окно:
– Все должно пребывать в равновесии. Так это работает в природе. Ты уничтожаешь каких-нибудь белок, а через двадцать лет вымирают все тигры, потому что ты разрушил пищевую цепочку. Равновесие полезно всем. У китайцев есть инь и ян. Тому же посвящена половина книги «Зоар»[11].
– Для меня все это звучит странно.
– Это и для меня звучит странно.
– Что передать Авихаилю?
– Передай, что я согласен на перемирие. Я пошлю к нему человека. Пусть обсудят раздел зон влияния.
Мы дали этим словам немножко повисеть в воздухе и пообсохнуть.
– Человек, который ее убил… – прервал он молчание.
– Да?
– Зачем он это сделал?