— Откуда вы узнали, что я Астрид? — выкрикивает она вслед незнакомке, прямо в затылок.
— Ну, это просто, — отвечала та. — Мне сказал тот мужчина.
— Какой мужчина? — спрашивает Астрид.
— Ну тот. В вашем доме, — отвечает женщина. — Который тебе не отец. У меня тоже нет отца. Я его вообще никогда не видела.
Астрид уронила обкусанное яблоко, и оно откатилось к самому краю дороги. Она чуть не выпустила из рук камеру, но в последний момент прижала к себе и не дала упасть. Она остановилась. Встала посреди дороги как вкопанная.
— Машина! — говорит незнакомка — и правда, им навстречу из-за поворота выезжает машина. Астрид отпрыгивает в сторону. Она пытается собразить, что она успела до сих пор сказать вслух. Да ничего! Она даже не заикалась про отца, или не-отца. Мимо проносится машина, Астрид чувствует мощный порыв ветра. Она еще некоторое время слышит рев мотора, он стоит в ушах и в глазах, хотя и ветра-то никакого нет, и шум уже стих, а на дворе все тот же спокойный солнечный обыкновенный июньский день.
А девушка идет дальше.
— Догоняй, если не передумала, — кричит она не оборачиваясь.
Она ушла вперед довольно далеко. Астрид побежала. Она почти догнала незнакомку, и тут ее осенило. Весь смысл просыпания раньше всех на рассвете — это что вокруг нет ни души, только одна Астрид, зевающая, полусонная, можно высунуться из окна, положив локти на подоконник и заснять занимающийся рассвет. А вокруг лишь воспрявшие птахи, да деревья чуть колышутся на ветру, поводя кронами, ни единой машины на дорогах, сколько хватает глаз, ни лающих собак, ни-че-го. Но однажды утром Астрид, глядя в видоискатель камеры, между прочим, на максимальном увеличении, видела ее.
Ее.
Да, это была она.
Там, далеко, на крыше машины — белой машины, сидела женщина, Астрид уверена, что машина была белая, припаркованная у самой кромки леса. У нее вроде был бинокль, или такой прибор, что используют люди, наблюдающие за птицами или вообще за природой. Забавно — она смотрела на единственного человека, который не спал в этот момент, а тот, как ни смешно, просто невероятно, смотрел на нее, и теперь, когда Астрид нагнала незнакомку, та продолжает как бы недавно прерванный разговор, и Астрид как бы само собой понимает, о чем речь.
— И вот что. Если ты кому-нибудь скажешь, я тебя прибью, — говорит женщина. — Я серьезно, не думай.
Тут она оборачивается и глядит на Астрид. И начинает хохотать, словно что-то привело ее в дикий восторг, что-то настолько смешное, что она не может сдержаться. Она дурашливо вытаращила глаза, и Астрид понимает, что незнакомка передразнивает ее, что это у нее, у Астрид, такой обалдевший вид. А она действительно вытаращила глаза, да так, что, кажется, они сейчас выскочат из орбит.
Незнакомка, все еще смеясь, протягивает руку, уверенно кладет ее Астрид на макушку и дважды крепко похлопывает.
— Эй, дома есть кто? — говорит она.
Пройдет много времени, а Астрид по-прежнему будет ощущать это местечко. Это ощущение на макушке будет совершенно иным, чем в других частях тела, словно рука незнакомки по-прежнему там.
Это типа явное начало…
…и оно означает конец всего. Он тоже сложил эту мозаику. Они взяли чью-то голову. Приставили к другому телу. Потом разослали всем по электронке. Потом она покончила с собой.
За окном какой-то шум — птицы. Это стрижи. По вечерам они всегда шумят. Птицы, фигня какая. И вечер тоже фигня. Взяли ее голову. Приставили к другому телу. Разослали всем из адресной книги. А она покончила с собой.
Был вторник. Просто вторник. Магнус знает, что у него больше не будет «просто вторников». А ведь раньше это были просто дни недели, и все было как всегда. Сейчас невозможно представить, как это — «как всегда». Они шли по коридору, потом спускались по главной лестнице и снова шли по коридору как в самый обычный вторник. На нем была одежда, которую он надел утром. Какая-то одежда. Одежда и есть одежда, ничего больше — так было раньше. Он был в этих носках? Ну уж точно в этих самых брюках. И в этих ботинках. Ведь это школьные брюки и школьные ботинки… Это была просто шутка! Они все ржали, представляя, как будет прикольно. И он ржал. Он-то и открыл, так сказать, перед ними «дверь». Он до сих пор помнит мощный толчок двери класса, когда та пошла обратно. Они воспользовались новым сканером. Впрочем, это сумел бы и ребенок, даже на старой технике. Но те двое ни хрена не разбирались. У них бы ничего не вышло, если бы он не показал. Сначала они сканировали ее фотку. Потом ту вторую фотку. Потом перетащили ее голову к той картинке. И разослали jpeg по всем адресам. А потом пошла обычная жизнь — с ее заботами о шмотках, ботинках, со школьными коридорами, домом, днями недели, день за днем, неделя за неделей. И в один прекрасный день она покончила с собой.
Свет, что ли? Магнус моргает, глядя на плотно задернутую штору. Да, можно ее задернуть, но все остается там, прямо за шторой. Когда в комнате свет, ему кажется, что он под кайфом. Ноги не желают шевелиться. Руки будто в бетонных перчатках. Ну, раз свет, значит, скоро стемнеет. Взяли ее голову. Приставили к другому телу. Она покончила с собой.
Он садится, прижимает руки к животу. Бросает взгляд в сторону свет/тьмы. Далеко-далеко, словно глядя в широкий конец телескопа, он видит мальчика. Мальчик-с-пальчик. Он светится, словно отполированный. Мальчик в его школьном костюме. Руки у него длиннющие, как у паука. Говорит он писклявым голосом. Слова: ух ты, круто, грамотно, в натуре продвинуто. Взахлеб говорит о разных вещах. Словно это не фигня. Об интегралах, о том, как растут растения, как размножаются насекомые, как выглядит в разрезе глаз лягушки. Говорит о фильмах, компьютерах, двоичных файлах. О том, как делаются голограммы. Он и сам голограмма. Он создан с помощью лазера, линз, оптических штативов и специального стола, устойчивого к вибрации. Он — творение когерентного света. Вот и теперь он трещит об этом. Он говорит, что когерентный свет — это круто. Это стильно. Что в нем, в Мальчике, содержится вся информация о его форме, размере, степени яркости. Он болезненно самодоволен. Он в натуре суперпродвинут. Это только кажется, что он трехмерен. Он — лишь трехмерная проекция того, что на самом деле находится не здесь. А его самого здесь тоже нет. Гляньте, какой везунчик: во-первых, на самом деле он не существует. Повезло! Во-вторых, он такой маленький. Он может проскользнуть под дверью. Слинять через малюсенькую трещину в полу. В-третьих, он остался там, в прошлом. А настоящий Магнус — вот он, рослый, вполне заметный. Настоящий Магнус уж слишком здоровенный. Человек-гора, огромный, как кит на берегу, неуклюжий, как пьяный великан. Он смотрит на себя-«того»: писклявого, излучающего свет, карабкающегося по его собственной гигантской ноге, словно перед ним — горный пик, сулящий интересный опыт, приключение. Голограммный Мальчик понятия не имеет, кому принадлежит эта ножища. Он и представить себе не может таких чудовищных пропорций. Сначала они… Потом они… Потом… А потом она…
Магнус лежит на полу, лицом вниз. Будь он китом, даже выброшенным на берег, он все равно мог бы. Будь он просто рыбой, неважно, в воде или на суше, он бы все равно мог дышать. Или же он бы почувствовал облегчение или тревогу, панику; и вдруг не смог бы дышать. Будь он всего лишь водой, которая проходит сквозь жабры рыбины. Или собакой, просто собакой, неважно, на поводке или без. У него были бы лапы, и он носился бы по пляжу, оставляя на песке удлиненные следы. Будь он собакой с собачьими мозгами. Он может отныне стать собакой, да. Послушным песиком.
Он будет целый день сидеть в доме, просто ждать чьего-нибудь возвращения. С удовольствием ждать. А есть будет из миски. И пить, прихлебывая. Будет просто выполнять команды. Например, делать идиотские трюки. Просто гениально. Да, хорошо бы стать каким-нибудь животным. Хоть барсуком. Жил бы в норе. Ел червяков. Копал землю лапами. И под когтями у него застревала бы земля. Он бы с радостью обернулся барсуком. Бар сук. В самом слове есть что-то занятное. А вот Магнус — он не занятный. Он дрянь. Всегда был дрянью, но не знал об этом. Он верил в свой «когерентный свет». Это была ошибка. Он — дрянь. Он дрянной насквозь. Словно гнилой плод, висящий на ветке. Стоит кому-то его сорвать и разрезать — и все увидят. Мир с его вторниками, голограммами, китами, рыбами, собаками, лягушками, принюхивающимися барсуками с блестящими глазами катится прочь от него все дальше. Катится сам по себе, словно Магнус смотрит в телескоп какой-то замшелый фильм о лисьей охоте в старой доброй Англии, веселые рожки звучат стихающим саундтреком, и лисица исчезает вдали, а затем и крупы лошадей, и спины всадников тоже постепенно тают. Голограммный Мальчик улыбается озорной улыбкой и машет ему платочком, словно на прощанье, и все Рождества, Пасхи, зимние и летние каникулы — все уносится вихрем, пшик. Магнус стягивает пуховое одеяло с кровати, скручивает в узел. Опускает пухлый ком себе на голову, но все равно дышать можно, пусть и через эту тяжесть… Ее едят черви! Под его ногтями застряла земля. Позвонки, мышцы, которые поддерживали ее голову, переломились. Конец. И все из-за него. Это он показал им. И они все сделали. Приставили ее голову к другому телу. Разослали всем по электронке. А она покончила с собой.
От этой мысли Магнуса просто трясет. Самое поразительное, что ничего не происходит. Каждый раз он думает, а ничего не происходит. Значит, всем было по фигу? И теперь? Они взяли ее голову. Приставили к другому телу. Фотка была приколом, но стала правдой. Стала более реальной, чем сама девушка. В тот вторник он пришел домой и проверил почту. И сразу увидел, что пришло новое письмо. Он ведь тоже был в адресной книге. Он нажал на ссылку. И раз — вот она. Очень смешно. Он засмеялся. Только подумать об этом сейчас. У него встал. И быстро твердеет. Всякий раз, когда он представляет, один, в свой комнате, как стоял там и смотрел на их фотку. Он вляпался по уши, с самого начала. И каждый раз у него встает. А-а! Какой он все-таки урод. Он не может справиться. Он старался. Ты давай, будь