Выходит луна, затемненье раздвинув,
и зев ее львиный
в проталине светлой, чей обод малинов,
висит над долиной.
Остановится купальщик
на виду у старых лип.
В нем почивший рисовальщик
повторяет их изгиб.
Вслед за ним и лес еловый
позади речных лугов
повторяет чуть медовый
цвет закатных облаков.
С этим отсветом медовым
на изнанке восковой
я живу на всем готовом
возле ямы долговой.
Быстро тает вечер летний
точно мед под языком,
и становится заметней
долг, записанный мелком.
Путник, постой! Ты просмотрел
весь травостой —
брошенных пик, пущенных стрел
ливень густой.
И ни в какой будущий миг
не повторится стебель сухой,
в землю уйдут сныть, борщевик,
станут трухой.
Шелестом их полнится слух,
с ним говорят тысячи душ.
К небу плывет шелковый пух
в летнюю сушь.
Был бы художник, писал бы закаты —
праздник багряный ясного свода,
где иероглиф замысловатый
рябью исходит без перевода.
Был бы фотограф, снимал бы на пленку
ту от затылка до подбородка —
умные волосы взяв под гребенку —
линию, все обводящую кротко.
И во сне боролся с твоим лицом
обращенный ко мне упрек,
что не вхож я в твой беззащитный сон,
что никто его не берег.
И теперь не знаю – ведь я не вхож —
что светилось в лице твоем.
Мимолетной молнии светлый нож
за оконный вошел проем.
Но в ночи, проявленной серебром
улетающего огня,
не будил тебя ни далекий гром,
ни зарницы, белее дня.
Второй подстрочник
Ты живешь и делаешь все, что следует,
но какая-то мутная тень
постоянно рядом с тобой,
как несчастное маленькое привидение.
Что это?
Предчувствие или болезнь?
Кто ты сейчас?
Даже лесная тишь потеряла доброе имя,
и кузнечики пилят ее с какой-то угрозой.
Что же там давится криком, молчит?
– Хоть я и не протягивал руки,
но это время, будь оно неладно,
когда сдают и не берут обратно,
небрежно загибая уголки,
как будто все в разменную пехоту
назначены бубновому царю.
Давай-давай отсюда!
Ходу, ходу! —
Ну и кому я это говорю,
когда иду, пугая мелких птах,
взлетающих на каждый шорох,
по узенькой тропе в кротовьих норах
на поле в фиолетовых цветах