Кроме того, посетитель оказался совершенно лысым. Не было не только волос на голове, даже бровей, хотя ресницы, кажется, присутствовали. «Растительность» заменяли странные контрастно-черные рисунки. Редкая их вязь покрывала кожу и казалась слишком ровной и симметричной для того, чтобы иметь естественное происхождение. Линии очерчивали надбровные дуги, касались скул, тянулись к уголкам губ, создавая иллюзию жуткой гуинпленовской ухмылки, но основную часть лица оставляли открытой.
Только это все мелочи по сравнению с полным отсутствием в лице жизни. Застывшая маска без намека на мимические морщины, а не лицо живого существа. Похоже, я рано задумалась о сходстве наших тюремщиков с людьми; могло статься, подобный облик они приняли для нашего психологического комфорта, а лицо это прежде принадлежало… кому-то.
И опять непонятно, не то радоваться такой заботе, не то переживать о судьбе исчезнувшего хозяина. Да и полоски на лице… стоило подумать о маске, сразу появилось ощущение, что узоры – это трещины в монолите. Самообладания эта мысль не прибавила, и я поспешила сосредоточиться на насущном.
Для начала на всякий случай встала: разглядывать нависающую массивную фигуру с пола оказалось страшнее, чем делать это, стоя на ногах. Вот когда можно порадоваться высокому росту! Инопланетному созданию я была по условное плечо, даже, кажется, чуть выше, а окажись я ростом с тетю – пришлось бы сильно задирать голову.
Тюремщик пришел не просто так. В его руках различался округлый предмет, такой же черный и блестящий, как все его тело, потому я, собственно, не сразу его заметила. Когда встала, этот предмет протянули мне на ладони, что сопровождалось вполне характерным жестом: сначала посетитель указал на меня, потом на предмет, потом на свой рот.
Меня пришли покормить?
«Если, конечно, эти существа действительно имеют представление о нашем способе питания, предложенное им нечто не ядовито и он имел в виду действительно процесс питания, а не что-то еще», – тут же пришла встревоженная мысль. Впрочем, рассудив, что хуже уже быть не может, а альтернатива риску – только смерть от голода, я неуверенно приблизилась, отклеившись от угла, с которым успела сродниться.
Предмет в руке тюремщика действительно оказался чем-то вроде миски. Полусферической формы, с загнутыми внутрь краями, она была наполнена однородной розоватой массой. Выглядело не слишком-то аппетитно, но и тошноты не вызывало. А ведь могли предложить каких-нибудь живых насекомых! Бе-э!
Последняя мысль едва не отбила аппетит еще эдак на сутки, но я справилась с собой и, принюхиваясь, двумя руками осторожно взяла предложенную посуду. Запах оказался слабый, но приятный; кисло-сладкий, почти ягодный. Напомнив себе, что выбора все равно нет, а раз помирать – так хотя бы с музыкой, я решительно поднесла сосуд к губам… и замерла в растерянности. Потому что нормально пить через такой бортик не могла, могла только вылить на себя половину содержимого.
Тюремщик все это время не сводил с меня пристального стеклянного взгляда, и у меня начало складываться впечатление, что он вообще не живое существо, а робот. Или на нем в самом деле маска.
Однако мое затруднение он неожиданно понял сам, и совершенно правильно. Протянул руку и нажатием большого пальца отогнул краешек миски, сделав нечто вроде носика, с такой легкостью, будто та была пластилиновой. Я осторожно попыталась повторить это действие с другой стороны, но меня миска не послушалась. Осталось только с опаской покоситься на руку тюремщика, отметив между делом, что пальцев у него все-таки пять и сейчас сливаться в единую массу они не спешат.
На вкус предложенная еда вполне соответствовала запаху и походила на ягодное пюре со сметаной. Так что проглотила я предложенную порцию залпом, без возражений и даже с удовольствием. Теперь остается надеяться, что мой организм примет такую пищу.
Возвращая посуду надзирателю, я размышляла над второй своей важной проблемой и тем, как объяснить ее инопланетному существу, но существо опять неожиданно проявило неплохое знание человеческой физиологии. Подошло к дальнему углу комнаты, коснулось ладонью стены, и на моих глазах в полу разверзлась небольшая воронка. Обернувшись и удостоверившись, что я за ним наблюдаю, тюремщик бросил туда посуду. Едва ощутимо пахнуло озоном, воронка до середины заполнилась голубоватым плотным дымом, а когда тот рассеялся, от посуды не осталось и следа. Удобно.
Но на этом сюрпризы не закончились, неподалеку от воронки в стене, примерно на уровне моих локтей, открылась полуметровая ниша. Экскурсовод демонстративно сунул туда руку, послышался характерный шум воды. Я поборола робость и еще приблизилась, заглядывая внутрь. С потолка ниши плотным душем текла вода, падая в еще одну воронку с дымом, который здесь был более рыхлым и редким, а еще слегка светился. Значит, и вода у меня есть, а сохранять в чистоте тело поможет надетое под комбез термобелье. Ресурс очистки у него небольшой, что-то около тысячи часов, так что целый месяц я могу позволить себе не задумываться о чистоте. Прежде этой функцией я не пользовалась вовсе: зачем она нужна на корабле, где вся вода регенерируется и мыться можно без ограничений?
Честно говоря, я была морально готова воспользоваться обнаруженной «уборной» прямо сейчас, наплевав на собственное стеснение, но не пришлось: тюремщик вышел, оставив меня в одиночестве.
Собственно, в таком режиме и потянулись дни. Кормежку организм принял благосклонно, непосредственная угроза жизни отсутствовала, и я ощущала, что медленно и верно превращаюсь в растение. Единственным посетителем оставался все тот же молчаливый страж (или не тот же, просто лицо у них было одно на всех), приносивший еду. На удивление, та даже отличалась некоторым вкусовым разнообразием; тетиных разносолов, конечно, жутко не хватало (как и самой тети, и всех остальных, но думать о них я попросту боялась), но и тошнить от местного йогурта меня пока не начало.
Если бы не скрипка, я в этой одиночке без права посещений совсем тронулась бы умом или в лучшем случае впала в спячку, а так… тоже, кажется, тронулась, но не совсем, да еще в знакомом, почти привычном направлении.
Я готова была поручиться, что эта комната – точнее, то, частью чего она являлась, – живое существо в не меньшей степени, чем наш корабль. А может, и в большей. Наверное, столь пагубно на мне сказались замкнутое пространство и отсутствие хоть каких-то собеседников, но в конце концов я начала разговаривать со стенами. Они пока, к счастью, не отвечали (по крайней мере, вербально), но звук собственного голоса успокаивал. И музыка тоже успокаивала. Я в жизни своей никогда столько не играла, как в этом заточении. Жалко, не было возможности прихватить с собой ноты; могла бы разучить кое-что новое, давно собиралась. А так приходилось повторять старое или импровизировать. Получалось простенько и примитивно, но… я же не на концерте, правда!
Как обычно увлекшись и забывшись, я в который раз играла одно из своих любимых произведений, когда мое уединение оказалось нарушено. Причем поняла я это по странному низкому звуку, внезапно вклинившемуся в мелодию. Не диссонансом, очень органично, как будто меня вдруг поддержала виолончель или даже контрабас. Вот только музыкантов поблизости не наблюдалось.
Вздрогнув от неожиданности и распахнув глаза, я встретилась с уже почти привычным стеклянным взглядом неестественно зеленых глаз тюремщика и поначалу даже отшатнулась, прижавшись спиной к стене. Однако никакой агрессии это существо не проявляло, только пристально наблюдало за мной, замерев напротив в точно такой же позе – на коленях, сев на пятки и расслабленно положив ладони на бедра. Вновь послышался тот самый звук, почти идеально повторивший несколько последних тактов, и меня осенило: его явно издал мой тюремщик!
Я медленно подняла скрипку и взяла пару нот, не сводя пристального взгляда с собеседника, и тот незамедлительно ответил, повторив те же ноты парой октав ниже. Еще несколько нот – тот же ответ, и я потихоньку успокоилась. Поведение было странным и неожиданным, но вызывало не страх, а интерес. Тут же проснулось любопытство: он осознанно повторяет эти звуки, действительно подпевает или ведет себя как пересмешник, попросту копируя по мере сил?
Я начала прерванную пьесу сначала. Пару тактов собеседник молчал, потом начал тихонько повторять нотный узор, а под конец я с искренним недоумением поняла, что он действительно подпевает. То есть не просто обезьянничает, а в полном смысле играет собственную партию. Звучало странно, но, если вдуматься, не так уж неестественно. Очень походило на то, как человек тихо мычит мелодию себе под нос. Некоторое время продолжался этот тихий дуэт, причем каменное выражение лица неожиданного партнера за это время ни разу не изменилось, а взгляд продолжал сверлить меня. Но это не раздражало, наверное, потому, что никак не получалось воспринимать собеседника живым.
Я так увлеклась этим странным развлечением, что совершенное между делом маленькое открытие меня даже не напугало, хотя могло. Оказалось, что существо все-таки моргает, только редко. Правда, делало оно это тонкой пленочкой третьего века. Такой же черной, как все остальное тело.
В общей сложности концерт продолжался около получаса и закончился так же неожиданно, как начался. По счастью, без каких-либо трагических потрясений. Просто чужак вдруг замолчал на середине такта и резко поднялся на ноги, после чего решительно вышел через тот же участок стены, через который выходил обычно. Проводив его озадаченным взглядом, я растерянно качнула головой в такт своим мыслям. После чего, опустив вниз глаза, обнаружила миску с едой рядом с тем местом, где тюремщик сидел. То есть он приходил по привычной надобности, но случайно услышал мою музыку и решил подпеть?
Я отложила скрипку и взяла в руки миску с уже заранее заботливо сформированным носиком. Рассеянно глядя прямо перед собой, пыталась вспомнить, слышал ли когда-нибудь «кормилец», как я играю, но так и не смогла дать на этот вопрос утвердительного ответа. Несколько раз он заставал меня со скрипкой, вот только я, кажется, либо именно в этот момент ничего не играла, либо осекалась тут же, как только он появлялся. А сейчас просто не заметила. Если только он не был тем самым, который на «Лебеде» вывел меня из двигательного отсека.