— Умереть за это преступление?
Бруно подумал и ответил все с той же ухмылкой:
— Умереть — нет, а вот срок получить — да. Над ним сейчас висят два или три убийства. Полиция будет рада его зацапать.
Бруно вздрогнул и допил, что осталось в стакане.
Гаю хотелось схватить со столика массивную пепельницу и разнести эту разбухшую голову, выжечь напряжение, которое, как он знал, будет набирать силу, пока он не убьет Бруно или себя самого. Обеими руками он вцепился Бруно в плечи.
— Уходи, прошу тебя! Последний раз прошу, честное слово.
— Не уйду, — спокойно ответил Бруно, даже не пробуя сопротивляться, и Гай увидел в нем то же безразличие к боли, к самой смерти, что и тогда, когда схватился с ним в лесу.
Гай прикрыл лицо и почувствовал, как оно исказилось под ладонями.
— Если Мэтта осудят, — прошептал он, — я во всем признаюсь.
— Не осудят — доказательств не хватит. Это все шутка, сынок! — осклабился Бруно. — Мэтт подходит как тип, но улики не те. А в твоем случае — тип не подходит, зато улики те самые. Ты же знаменитость, ей-богу! — Он что-то извлек из кармана и дал Гаю. — Вот, раскопал на прошлой неделе. Очень красиво, Гай.
Гай увидел фотографию «Питтсбургского торгового центра» на траурно-черном фоне. Брошюрка, выпущенная Современным музеем. Он прочитал: «Гай Дэниел Хайнс, которому не исполнилось и тридцати, следует традиции Райта.[27] Он разработал свой характерный бескомпромиссный стиль, отмеченный строгой простотой, но без аскетизма, ибо изящество он именует „огармониванием“…» Гай сердито закрыл брошюру; от последнего слова его передернуло — его придумали сотрудники музея.
Бруно сунул брошюрку в карман.
— Ты один из лучших. Если будешь держать нервы в узде, они могут вывернуть тебя наизнанку, но ничего не заподозрят.
Гай посмотрел на него:
— Это еще не значит, что ты должен со мной встречаться. Зачем тебе это?
Но он знал ответ. Затем, что их жизнь с Анной привораживала Бруно. Затем, что из встреч с Бруно и он извлекал кое-что для себя, они были для него вроде пытки, приносящей извращенное облегчение.
Бруно глядел на него так, будто наперед знал все его мысли.
— Ты мне нравишься, Гай, но запомни — против тебя улик куда больше, чем против меня. Если ты заложишь меня, я еще смогу вывернуться, а тебе не удастся. Герберт может тебя опознать, это факт. И Анна может припомнить, что в те дни с тобой творилось что-то странное. А еще царапины и шрамы. И все вещдоки, что они тебе предъявят, вроде револьвера и лоскутков от перчаток… — Бруно перечислял медленно и любовно, словно делился старыми воспоминаниями. — Спорю, тебе не вытянуть со мной очной ставки.
37
Как только Анна его окликнула, он сразу понял, что она заметила вмятину. Он собирался ее исправить, но забыл. Сперва он заявил, что не знает, откуда она взялась, но потом сказал, что, кажется, знает: он ходил на боте неделю назад, и тот натолкнулся на буй.
— И не рассыпайся в извинениях, — поддела она, — царапина того не стоит. — Вставая она ухватилась за его руку. — Эгон сказал, что как-то днем ты брал бот. Так вот почему ты об этом помалкивал.
— Вероятно.
— Ты ходил один? — спросила Анна с едва заметной улыбкой, потому что он недостаточно поднаторел в морском деле, чтобы плавать в одиночку.
Явился Бруно и настоял на прогулке под парусом. Джерард в очередной раз зашел в тупик с Мэттом Левином, всюду оказались одни тупики, и Бруно потребовал, чтобы они это отпраздновали.
— Недавно мы выходили с Чарлзом Бруно, — признался он. В тот день, кстати, он тоже взял с собой револьвер.
— Все в порядке, Гай. Только зачем ты с ним снова встречался? Мне казалось, ты сильно его недолюбливаешь.
— Каприз нашел, — пробормотал он. — Это было в один из двух дней, когда я работал дома.
Он понимал, что о порядке не могло быть и речи. Анна следила, чтобы латунные части и выкрашенные в белый цвет деревянные поверхности «Индии» всегда сияли безукоризненной чистотой, как скульптура из золота и слоновой кости. А Бруно! Теперь Бруно выпал у нее из доверия.
— Гай, это не его мы видели тогда вечером перед твоей нью-йоркской квартирой? Тогда еще шел снег, и он с нами заговорил?
— Да, он самый и был.
Рука Гая, который придерживал в кармане револьвер — чтобы не провисал, — беспомощно сжалась.
— Что ему от тебя нужно? — продолжала Анна, машинально следуя за ним по палубе. — Архитектура его особенно не интересует. Я говорила с ним об этом на новоселье.
— Я его тоже не интересую. Просто он не знает, куда себя деть.
Только бы отделаться от револьвера, подумал он, тогда он будет способен разговаривать.
— Вы познакомились в училище?
— Да. Он слонялся по коридору.
Как, однако, легко врать, если обстоятельства вынуждают! Но ложь опутывает своими щупальцами ноги, тело, сознание. Когда-нибудь он скажет не то. Он обречен потерять Анну. Может быть, он ее уже потерял, в эту самую минуту, когда зажигает сигарету, а она стоит, опершись спиной о грот-мачту, и глядит на него. Револьвер своим весом, казалось, пригибает его к палубе; он решительно повернулся и направился на нос. За спиной он слышал шаги Анны, мягкую поступь ее теннисных туфель, удаляющихся в сторону кокпита.
День стоял пасмурный, собирался дождь. «Индия» медленно покачивалась на зыбкой волне на том же расстоянии от серого берега, как и час тому назад. Гай облокотился на бушприт и глянул вниз на свои белые брюки и синюю куртку с позолоченными пуговицами, которую взял из рундука «Индии» и которая, возможно, принадлежит отцу Анны. Он мог бы быть моряком, а не архитектором, подумалось ему. Четырнадцатилетним мальчишкой он рвался в море. Что его тогда удержало? И жизнь его могла бы сложиться совсем по-иному без… без чего? Разумеется, без Мириам. Он нетерпеливо выпрямился и вытащил револьвер из кармана куртки.
Опершись локтем о бушприт, он обеими руками держал револьвер над водой. Какая искусная драгоценность — и какой невинный у нее сейчас вид. Он сам… Он разжал пальцы. Револьвер один раз перевернулся по вертикали — образцовая соразмерность — и со знакомой готовностью исчез под водой.
— Что это было?
Обернувшись, Гай обнаружил, что она стоит на палубе у каюты. Между ними, прикинул он, от десяти до двадцати футов. И что ей ответить — он не знал, решительно не знал.
38
Выпить или не выпить, раздумывал Бруно. Стены ванной, казалось ему, крошатся на мелкие кусочки, словно на самом деле здесь нет никаких стен или же он находится где-то в другом месте.
— Ма! — испуганно взблеял он, устыдился и — выпил.
Он на цыпочках вошел в ее спальню и разбудил ее, нажав на кнопку у постели. Так давалось знать на кухню Герберту, что можно нести завтрак.
— О-ах, — зевнула она и улыбнулась. — Как самочувствие?
Она похлопала его по руке, выскользнула из-под одеяла и пошла в ванную умываться.
Бруно спокойно ждал, сидя у нее на постели; она вернулась и нырнула под одеяло.
— Сегодня у нас встреча с этим агентом из бюро путешествий, как его там — Сондерс? Хорошо бы ты настроился отправиться вместе со мной.
Бруно кивнул. Речь шла о путешествии в Европу, которое вполне могло перерасти в кругосветное. Этим утром оно не очень его соблазняло. Вот с Гаем ему бы хотелось поездить по свету. Бруно встал, подумывая, не сходить ли принять по второй.
— Как ты себя чувствуешь?
Мама умудряется спрашивать в самое неподходящее время.
— Нормально, — ответил он, снова усевшись.
В дверь постучали, вошел Герберт.
— Доброе утро, мадам. Доброе утро, сэр, — произнес он, не поднимая глаз.
Опершись на ладонь подбородком, Бруно с неодобрением посмотрел на лакированные нарядные туфли Герберта. Последнее время Герберт стал несносно дерзок. Джерард внушил ему, что от него будет зависеть успех всего процесса, если только они предъявят суду преступника. Все твердят, какой он смелый, что погнался за убийцей. А отец отказал ему по завещанию двадцать тысяч! Было от чего загордиться!
— Мадам не решила, шесть или семь человек будут к обеду?
Бруно тем временем разглядывал розовый острый подбородок Герберта и думал, что именно на него пришелся удар Гая, уложивший дворецкого.
— Ой, Герберт, я еще не звонила, но думаю, будет семь.
— Благодарю, мадам.
Рутледж Овербек-второй, решил Бруно. Так он и знал, что мама в конце концов пригласит этого типа, хотя и разыгрывала нерешительность, мол, выйдет нечетное число за столом. Рутледж Овербек сходит по маме с ума или делает вид, что сходит.
Бруно хотел пожаловаться, что Герберт вот уже шесть недель как не отдавал гладить его костюмы, но чувствовал себя слишком плохо, чтобы заводить разговор на эту тему.
— Знаешь, а я смерть как хочу поглядеть на Австралию, — заметила она, вгрызаясь в гренок. Она развернула карту, подперев ее кофейником.
У него защипало кожу на ягодицах, будто он снял штаны. Он встал.
— Ма, что-то я к этому охладел.
Она озабоченно на него поглядела, отчего он испугался еще сильней, так как понял, что она ничем, решительно ничем не может ему помочь.
— В чем дело, миленький? Что тебе хочется?
Он выскочил из комнаты, чувствуя подступающую тошноту. Ванную вдруг окутал мрак. Он вышел шатаясь, запечатанная бутылка шотландского выпала у него из рук на постель.
— Что с тобой, Чарли? Что?
— Лечь.
Он плюхнулся на постель. Нет, не то. Махнул рукой маме — пусть отойдет, чтобы можно было сесть, но, когда сел, снова захотелось лечь, поэтому он встал.
— Такое чувство, будто умираю!
— Ложись, миленький. Хочешь, я принесу… принесу горячего чая?
Бруно сорвал с себя домашнюю куртку, сорвал верхнюю часть пижамы. Он задыхался, ловя воздух широко открытым ртом. Он чувствовал, что и впрямь умирает!
Она подбежала с мокрым полотенцем.
— Что болит? Животик?