«Таврия» промчалась по Массандре и соскользнула в город.
— Я должен ознакомиться с текстом расписки заранее, — потребовал Растопчин. — Мало ли как там дело повернется. Не выяснять же мне на месте, to я подписываю или не то.
— То, — скривился Григорий. — Но до чего же ты надоедлив, москвич.
К нотариусу стояла длинная очередь, но конвоиров Андрея очередь не смутила — в ней ждал «коллег» и Растопчина человек из бара. В помещении находилось два нотариуса, женщина и мужчина. Растопчина подтолкнули к столу мужчины. Процедура заняла считанные минуты. Одна-единственная заминка произошла по вине Растопчина — он зачитал текст расписки вслух, громко и торжественно, чем слегка озадачил спутников. Хозяин кабинета внимательно посмотрел на Андрея. Андрей извинился за то, что не брит. Потом он сложил вчетверо свой экземпляр документа, смахнул пачки «денег» в сумку и всем подряд стал пожимать руки. Григорий обнял Андрея за плечи и вывел на улицу.
— И что мне делать с вашим добром? — похлопал по сумке Растопчин.
— Марш в тачку, — шепнул Григорий.
— Нет, — отказался Растопчин. — Вашим обществом сыт по горло. Откланиваюсь. А макулатуру извольте забрать. Кстати, купюры сотенные, что сверху, — настоящие?
— Марш в тачку, — повторил Григорий. — Или я от уха до уха раздеру твой поганый рот, если услышу от тебя еще раз «нет».
Что за гадостью травили они меня ночью, загрустил Растопчин. И коньяк не слишком-то помог. Слабость в теле, мышцы вялые, клонит в сон. А программа выполнена, и люди кругом — пора бы в отрыв… Сумею ли? На тротуаре — снег, перемешанный с золой и островки чистого асфальта. В подворотне — бачки с пищевыми отходами, толкнешь — бачки повалятся с грохотом, и объедки поплывут, покатятся по льду до мостовой. У бордюра покуривали пенсионеры. Домохозяйки тащили картошку из овощного магазина, бухари — клей «БФ», в тюбиках, из аптеки. Разбавят и выпьют. Румяная толстая баба, наряженная в цветастое платье и драный ватник, шестом скалывала сосульки с крыши соседнего оффиса. Веером разбрызгивая слякоть, неслись по дороге легковушки. Пенсионеры нервничали и никак не могли перейти дорогу. Круто уходил вверх, за сквер и дома с мансардами, узкий проулок. Санек облюбовал себе местечко вдали от дороги, под кипарисом, и чистил обувь о снег. «Качок», отстоявший с утра очередь к нотариусу, окликнул Григория, поймал брошенные ему Григорием ключи от «Таврии», открыл дверцу и полез за руль. Андрей опустил голову, сжался, съежился, перевесил сумку с правого плеча на левое, шагнул к машине. Никто и ахнуть не успел, когда он перебросил центр тяжести с носка на каблук, шевельнул плечом, и ребро его ладони с дикой силой врезалось в переносицу Григория. Парень сумел удержаться на ногах, но на мгновение потерял ориентировку, всплеснул руками, закрываясь от нового удара в лицо, и на руки ему хлынула кровь. Андрей прицелился и двинул парня носком ботинка по коленной чашечке: с такой травмой убегающих не догоняют. Растопчин рванул вверх по узкому проулку и тотчас услышал за спиной топот и мат. Над головой, с чьей-то лоджии, залаяла собака. Растопчин заскочил в первый попавшийся дворик, взлетел по ступеням, дважды дернул на себя невысокую дверь — крючок оборвался. Пахло сыростью. Андрей поскользнулся на половике, отшвырнул к порогу трехколесный детский велосипед, протопал по дощатому полу веранды, по коридору — ни души! И в кухоньке — ни души, и в комнатах… Лишь в самой последней комнате, в угловой, он обнаружил старую еврейку, сгорбившуюся над краешком стола. Высокий, как пенал, один из шкафчиков дорогого столетнего буфета был раскрыт, и старая женщина уже достала из него липкую бутылку и рюмку, и половинка шоколадной конфетки уже была приготовлена. Вероятно, старуха только-только отвлеклась от работы: на «Зингере» под швейной иглой алела недошитая наволочка.
— Ради Бога, сохраните! — взмолился Андрей, выхватывая из внутреннего кармана пиджака магнитофон Лейлы и пряча его под наволочку.
В ту же секунду в комнату к старухе ворвались Санек и его приятель. Старуха закричала. Голосок у нее оказался тоненький и жалобный.
— Здесь не бейте меня, здесь не надо, — вскинул вверх ладони Растопчин. — Бабуська-то причем? Выхожу во двор, сам выхожу.
— Простите, мадам, — поклонился старухе Санек.
— У друга белая горячка. С ночи по чужим хатам шиманается, а мы его ловим.
— Простите, бабуся, — сказал Андрей. — Я малость наследил, — и он поправил на полу ногой сбитую в ком дорожку.
Он вел их из комнаты на веранду, с веранды — на крыльцо. Не хотел драки в доме, затоптанных половиков, крови на известке и занавесках, битых зеркал, оконных стекол, посуды и мебели. Во дворе Андрея ждал сюрприз: возле калитки дежурил Григорий. Он прикладывал к лицу грязный носовой платок, глядел поверх платка на Растопчина и, похоже, улыбался. Андрей растерялся, в отчаянии топнул по крыльцу ногой, но уже в следующий момент, когда дверная ручка уперлась в спину Растопчину, инстинкт бросил его тело через перильца деревянной лестницы на бетонную тропинку — Растопчин попятился к сараю, тихонько отодвинул засов (Санек и его приятели глядели на засов, словно загипнотизированные) и за черенок вырвал из кучи антрацита лопату. Это было славное оружие, и при удаче Андрей намеревался раскроить в то утро пару черепов. Прежде, чем подохнуть. Санек и его товарищ спустились по лесенке на землю.
— Поставь инструмент на место, — с упреком сказал Санек и достал из-под куртки браунинг. — Не твое, не лапай.
Андрей сник. Впервые за утро он почувствовал, что чертовски устал. Ему до смерти надоела эта бесконечная история, надоели эти вшивые супермены, что скопом бегают за нищим, по западным меркам, Андреем и при том мнят себя хозяевами жизни. Растопчину захотелось немедленно проснуться, все равно где, в Лас-Вегасе, Чикаго, Москве, да хоть в Ялте у Баскакова или в постели у Лейлы, в нетопленном номере… Да хоть в вытрезвителе, лишь бы избавиться от мерзких рож гриш и саньков, от их команд и угроз, вот еще и дырочку во лбу обещают… Ему стало жарко, он взглянул под карниз и удивился тому, что не тают сосульки, не звенит, не чавкает капель.
— Ну, что ты прицепился ко мне, как банный лист? — спросил Растопчин у Санька. — Надоел. Сгинь.
— Скоро, — пообещал Санек, держа Растопчина на мушке. — Конечно, следовало бы тебя примерно наказать, — добавил он менторским тоном, — особенно после того, как ты Григория обидел… Зачем ты обидел Гришу?
Андрей промолчал. Алкоголь почти выветрился у него из головы, и голова снова разболелась. Под каблуком хрустнул снег. Сумка поползла с плеча, пришлось поправить ремешок. Черенок лопаты был шершавый, мокрый и короткий, на заступе чернела угольная пыль. В огороде поблескивали лужи. В одной из них, полузатопленный, валялся голый пластмассовый пупс, игрушка без головы.
— Будем считать, что ты обидел Гришу по глупости, — вздохнул Санек. — И на первый раз это тебе простим. Лады? Но и ты уж пойди нам на встречу, москвич. Единственное, что от тебя требуется — сесть с нами в тачку, от которой ты так резво удрал, и прокатиться с нами за компанию до Симферополя. Там купить билет до Москвы и — не поминайте лихом! — он тоже поглядел на игрушку в луже. — Не можем мы позволить тебе сегодня околачиваться в Ялте. Понял? Растолковать, почему?
— Я ведь слово дал, что немедленно уеду из Ялты.
— Что в наше время слова? — Санек вытянул руку, зажмурил левый глаз, прицелился Андрею в правый. — Лучше, если ты уедешь под моим присмотром. Из-за этого-то и весь сыр-бор. А ты не врубился. Дерешься. По чужим хатам мечешься, чужие сараи вскрываешь. Поехали?
Андрей посмотрел на браунинг, на Григория, прижимавшего к носу платок, на серое, заштрихованное меленько ветками тополей небо и отбросил лопату в лужу, блик не погас. За темным стеклом веранды мелькнуло лицо старухи.
— А про макулатуру ты зря, — усмехнулся Санек.
— Нет у тебя никакой макулатуры. Все настоящее.
— От Лейлы?
— Нет, но будет кое-что и от нее, если не возражаешь. Поехали?
Ветер раскачивал голые ветки и дерюгу, за ночь покрывшуюся на проволоке ледком, гулял над белой крышей, срывал дым с печной трубы, стелил его над садом. Внизу шумела улица. Над Ай-Петри светлело небо. А вдруг и впрямь подбросят до аэропорта, подумал Растопчин, и это их действительная цель: Андрея — с глаз Долой, из сердца вон. Всего-то навсего. Не все же им капроновые удавки затягивать на глотках соплеменников? Хотя и искушение велико — зимой вдоль трассы тянется такой унылый, такой безлюдный лес, заснеженный, изрезанный падями! Спрячь труп в трех метрах от дороги, столкни в овраг заметет первой же метелью и до весны никто на него не наткнется. А если с умом поступить, труп раздеть да обезглавить… О, почему такое должно случиться именно со мной? Проскочим лес, а там и город, самолет. Поземка на летном поле. Пронырнешь ее, считай оказался дома. Ленка пирог испечет, чай согреет, в кресле клубочком свернется — рассказывай, милый: что стряслось? А что стряслось? Ничего. Боюсь вот, простыл малость. Малинки бы в чай… Скрипнула калитка. Андрей выдернул ногу из сугроба, сунул кулаки в карманы пальто и побрел к автомобилю.
8
Первый этаж мрачного каменного клуба «Эль Ролло» был отведен под стоянку машин, второй — отдан под ресторан с двумя залами, большим и маленьким, и соответственно с двумя эстрадами — и там, и там играли и пели марьячи. Разодетые в яркие национальные костюмы, они исполняли исключительно мексиканские и бразильские вещи, и меню ресторанов предлагало гостям тоже лишь блюда латиноамериканской кухни. Напитки, правда, подавались интернациональные. Кому-то несли «Столичную», кому-то голландское пиво, большинству — демократичнейший «Бад». Состоятельные люди здесь появлялись довольно редко, публика наполовину состояла из мексиканцев, негров и запойных белых из небогатых кварталов Монтебелло, Эль Монте и Пико Риверы. Отгуляв свое в фешенебельных ресторанах, заворачивали сюда «пощекотать себе нервы» и туристы, и сбежавшие на вечерок от семей солидные мужья, и мающиеся от скуки любовники. Тут за известную плату скользкие типы могли ненавязчиво поделиться с добропорядочными господами отличным наркотиком, а шушеру обеспечить крэгом. Тут шумные скандалы редко переходили в серьезные, с поножовщиной, драки, а мелкие разборки погоды не делали — музыканты привычно заглушали и пьяный рык самца, и женский визг, и стук падающей на деревянный пол бутылки.