Слезы уже струились по ее щекам. Она подалась вперед:
– Бывали моменты, когда казалось, что я больше не смогу… ты уж извини, Мэйкон, за мелодраматичность… больше не смогу жить в таком мире.
Мэйкон понял, что надо быть очень осторожным. И тщательно подобрать верные слова. Он прокашлялся.
– Да, я… м-м… понимаю, о чем ты… – Он снова откашлялся. – Насчет людей ты права. Спорить не стану. Но объясни вот что: почему из-за этого надо бросить меня?
Сара скомкала салфетку и вытерла нос.
– Потому что я знала: ты не станешь спорить. Ты давно убедился, что люди злы.
– Ну и…
– Весь этот год я чувствовала, что ухожу в себя. От всего отдаляюсь. Как будто съеживаюсь. Я сторонилась многолюдья, не ходила на вечеринки, не приглашала к себе друзей. Летом мы поехали на взморье, я лежала на подстилке, а вокруг был весь этот народ с его орущими радиоприемниками, с его сплетнями и сварами, и я думала: «Фу, как это угнетает. До чего ж они все противные. Даже мерзкие». Я как будто заползала в свою раковину. Ну прям как ты… а, извини – совсем как ты, Мэйкон. Совсем как ты всегдашний. Я чувствовала, что превращаюсь в Лири.
Мэйкон попробовал отшутиться:
– Ну это еще не самое страшное.
Сара не улыбнулась.
– Я не могу себе это позволить.
– То есть?
– Мне сорок два. Осталось не так много времени, чтобы тратить его на прятки в ракушке. И я совершила поступок. Выпустила себя на волю. В моей квартире ненавистный тебе беспорядок. Я завела кучу новых друзей, которые тебе наверняка не понравились бы. Я беру уроки ваяния. Меня всегда тянуло в искусство, но учительство казалось благоразумнее. Твое словечко, Мэйкон, – благоразумие. Ты настолько благоразумен, что от всего отказался.
– От чего это я отказался?
Сара сложила салфетку и промокнула глаза. Под нижними веками остались разводы туши.
– Ты помнишь Бетти Гранд?
– Нет.
– Бетти Гранд, из моей школы. Ты за ней ухлестывал, пока не встретил меня.
– Ни за кем я не ухлестывал.
– Она тебе нравилась, Мэйкон. Ты сам мне об этом сказал на первом свидании. Еще спросил, знаю ли я ее. Мол, ты считал ее симпатичной, пригласил на бейсбол, но она тебя отшила. После этого она уже не казалась тебе симпатичной. У нее видны десны, сказал ты, когда она улыбается.
Мэйкон так и не вспомнил.
– И что? – спросил он.
– Ты безропотно отказывался от всего, что могло тебя задеть, огорчить, взбаламутить, – якобы не очень-то и хотелось.
– То есть было бы лучше, если б всю жизнь я сох по Бетти Гранд?
– По крайней мере, ты выказал бы хоть какое-то чувство.
– Я выказываю чувство, Сара. Вот сижу здесь с тобой. От тебя-то я не отказался.
Она предпочла этого не услышать.
– Когда Итана не стало, ты ободрал все наклейки с двери его комнаты, опустошил его шкаф и стол, словно тебе не терпелось поскорее от него избавиться. Ты всучивал соседям его вещи, валявшиеся в подвале, все эти ходули, санки, скейтборды, и не понимал, почему люди не хотят их брать. Меня бесит этот бесполезный хлам, говорил ты. Да, ты любил сына, но, значит, не так сильно, как я, и уход его не порвал тебя в клочья. Я знаю, ты горевал по нему, но ты… как сказать-то… ничего не впускаешь в себя слишком глубоко, будь то любовь или горе, ты как будто стараешься проскочить по жизни. Неужто не ясно, почему я решила уйти?
– Сара, я впускаю в себя… Я терплю. Стараюсь выдержать, не сломаться.
– Если ты вправду так думаешь, ты себя обманываешь. Ты не держишься, ты окостенел. Замуровался. Обитаешь в скорлупе, которую ничем не прошибить. Ох, Мэйкон, не зря ты сочиняешь свои дурацкие книжки о путешествиях без треволнений. Не случайно крылатое кресло стало твоим логотипом. Это ты сам.
– Нет, неправда!
Сара неловко натянула пальто, один край воротника загнулся внутрь.
– Ладно, бог с ним. Вот что я хотела сказать: я дала указание Джону Олбрайту послать тебе бумаги.
– Кто такой Джон Олбрайт?
– Мой поверенный.
– Ах так. – Мэйкон молчал целую минуту и наконец надумал: – Ты, наверное, имеешь в виду адвоката.
Сара взяла сумочку, встала и ушла.
Мэйкон добросовестно съел креветочный салат и сырую капусту, богатую витамином С. Подчистил тарелку с жареным картофелем, хотя знал, что наутро будет мучиться сухостью во рту.
Однажды маленький Итан, года в два-три, выскочил на дорогу за укатившимся мячиком. Мэйкон был от него слишком далеко. Он только вскрикнул и в ужасе замер, глядя на грузовик, вылетевший из-за поворота. В тот миг он смирился с потерей. В долю секунды приноровился к жизни без Итана, которая будет неизмеримо безрадостнее, но в то же время, словно в компенсацию, проще и спокойнее, свободной от тягот, связанных с маленьким ребенком, – бесконечных капризов, беспорядка, соперничества за внимание Сары. Грузовик резко затормозил, Итан схватил мячик, у Мэйкона облегченно подкосились ноги. Но он навсегда запомнил, как быстро приноровился. Порой он думал, что, может быть, тот случай застрял в памяти, чтобы смягчить удар от будущего несчастья с Итаном. Ведь если б мы не приноравливались, жизнь стала бы невозможной.
Мэйкон попросил счет и расплатился.
– Чего-то не так? – поинтересовалась официантка. – Вашей даме еда не глянулась? Попросила бы заменить. Мы, дорогуша, не возражаем.
– Я знаю.
– Наверное, для нее это слишком остро.
– Все было хорошо, – сказал Мэйкон. – Пожалуйста, принесите мои костыли.
Покачивая головой, официантка пошла в вестибюль.
Придется искать такси, думал Мэйкон. С Розой не было уговору, что она его заберет. Втайне он надеялся вместе с Сарой поехать домой. Сейчас эта надежда казалась жалкой. Мэйкон оглядел почти полный зал, где у каждого был свой сотрапезник. Только он сидел в одиночестве. Мэйкон старался сохранить достоинство, но чувствовал, как осыпается. Официантка принесла ему костыли, и он подумал, что облик его, видимо, вполне соответствует внутреннему состоянию: согбенный человек уронил голову на грудь, неуклюже растопыренные локти смахивают на крылья неоперившегося птенца. Его провожали взглядами. Кое-кто посмеивался. Неужто глупость его так очевидна? Когда он проходил мимо церковных старушек, одна ухватила его за рукав:
– Сэр! Сэр!
Мэйкон остановился.
– По-моему, вам дали мои костыли, – сказала старуха.
Мэйкон опустил взгляд. Конечно, это чужие костыли. Маленькие, чуть ли не детские. В иной ситуации он бы сразу это заметил, а вот нынче как-то проморгал. В другое время он бы непременно вызвал управляющего и попенял ему на халатное отношение к увечным. Но сегодня лишь понурился, ожидая чьей-нибудь помощи.
Глава девятая
Когда дед Лири стал заговариваться, сперва никто не понял, что происходит. Старик он был крепкий, подтянутый. В общении крут. Четок.
– Вот что, Мэйкон, – заявил он, – привези-ка мой паспорт из банковской ячейки. Он мне нужен к двенадцатому июня. Я отплываю на Лассак.
– Куда, дедушка?
– Если понравится, останусь там насовсем.
– А где это?
– Лассак – остров у боливийского побережья.
– А-а… Погоди-ка…
– Он интересен тем, что у лассакцев нет письменности. Любую печатную продукцию у тебя конфискуют. Ее считают черной магией.
– По-моему, у Боливии нет выхода к морю, – сказал Мэйкон.
– Ты не можешь взять с собой даже чековую книжку. И должен отмочить этикетку дезодоранта, прежде чем ступишь на остров. Деньги надлежит обменять на цветные облатки.
– Дед, ты шутишь?
– Шучу? Глянь в энциклопедии, если не веришь. – Дед Лири сверился с карманными часами в стальном корпусе и уверенно их завел, туда-сюда крутя головку. – Неграмотность островитян возымела любопытный эффект, выразившийся в их почтении к старикам. Они черпают знания не из книг, но из опыта, и потому ловят каждое слово долгожителей.
– Понятно. – Мэйкон решил, что догадался, из-за чего сыр-бор. – Мы тоже ловим каждое твое слово.
– Пусть так, – кивнул дед, – однако я хочу посетить этот остров, прежде чем его испоганят.
Мэйкон помолчал. Затем прошел к книжному шкафу и выбрал том из дедовой энциклопедии в выцветших коричневых переплетах.
– Дай сюда! – Дед протянул обе руки, жадно схватил книгу и стал листать страницы. Пахнуло плесенью. – Ласки… – бормотал он, – Лассаль, Лассо… – Дед опустил книгу и нахмурился. – Нету… – Он вновь стал искать. – Лассаль, Лассо…
Он выглядел смущенным, почти испуганным. Лицо его вмиг обвисло – в последнее время Мэйкон уже не раз подмечал эту странную метаморфозу.
– Не понимаю, – прошептал дед. – Не понимаю.
– Наверное, тебе приснилось, – сказал Мэйкон. – Бывают такие сны, где все как наяву.
– Это не сон, Мэйкон. Я знаю этот остров. Я же купил билет. На двенадцатое июня.
У Мэйкона по спине пробежали мурашки.
Потом дед возомнил себя изобретателем и рассказывал о разных проектах, над которыми, по его словам, работал в подвале. Облачившись в костюм, безупречно белую рубашку и черные туфли, надраенные до зеркального блеска, он усаживался в красное кожаное кресло и, аккуратно сложив руки на коленях, возвещал о создании мотоцикла, способного тащить плуг. Он всерьез рассуждал о коленчатых валах и шплинтах, и Мэйкон, хоть донельзя расстроенный, чуть не прыскал от смеха, представляя этакого ангела ада в кожаных сапогах, вспахивающего пшеничное поле.
– Вот сглажу кое-какие шероховатости – и сколочу состояние, – говорил дед. – Мы разбогатеем.
Похоже, он себя считал бедняком, зарабатывающим на хлеб насущный. Не нужен ли кому радиоприемник на колесиках, по пятам следующий за хозяином, плавающий телефон и машина, подъезжающая по зову владельца? Понимающий человек за это отвалит кучу денег, верно?
Однажды все июньское утро дед сидел на террасе, выравнивая стрелки на брюках, а затем объявил: он вывел новый вид цветов, которые закрываются, учуяв слезы.
– От флористов не будет отбою, – заверил дед. – Вообразите сногсшибательный эффект на похоронах!