Я где-то читал, что психологи делят всех людей на две категории: невротиков и страдающих расстройством характера. Столкнувшись с проблемой, невротики первым делом ищут в ней свою вину и к тому же склонны преувеличивать серьезность вопроса. А вот люди, страдающие расстройством характера, винят во всем окружающих, а свою роль преуменьшают. По моим прикидкам, примерно 95 % ветеринаров – невротики. (А в каких профессиях преобладают люди с расстройством характера, решайте сами.) Не знаю, почему так, но это объясняет, почему среди ветеринаров так много случаев профессионального выгорания, наркомании, алкоголизма и даже самоубийств.
На следующее утро я отправился в клинику, переполненный тошнотворным предчувствием недоброго. Когда я снимал пальто, в кабинет заглянула администратор.
– Доброе утро, Филипп! Вы вечером забыли непомеченный слайд в процедурной. Я решила на всякий случай не выбрасывать его. Если он вам все-таки нужен, он в лаборатории.
Вряд ли вы будете радоваться, когда ваш ветеринар допустит ошибку, но прежде чем окончательно выходить из берегов, вспомните, что человеку воистину свойственно ошибаться, а ветеринары менее прочих людей склонны прощать себе ошибки. Поэтому было бы здорово, если бы вы взяли прощение на себя. Пожалуйста!
В темноте
Это не метафора. Я имею в виду темноту в прямом смысле. Ну ладно, признаю, в определенных обстоятельствах это была бы подходящая метафора, но я сейчас не о том. Я сейчас о любопытном факте: примерно половину своего рабочего времени я провожу в темной комнате.
Проработав ветеринаром десять лет, я стал различать общие очертания эмоционального выгорания на горизонте, как облако пыли на грунтовой дороге. Я еще не знал, что скрывается в этом облаке: мирно ползущий трактор или мчащийся грузовик, но я не стал дожидаться, пока он приблизится вплотную. Я не мог сказать точно, что не так, просто у меня появлялось четкое ощущение, что мне нужен новый вызов. Поймите меня правильно: в работе ветеринара всегда много непростых задач, которые могут послужить вызовом. Но она состоит из тысяч маленьких вызовов, ты справляешься с ними последовательно, и из-за этого постоянно крутишься, как пресловутая белка в колесе. И я не чувствовал, что расту как профессионал.
Примерно в это время мы все чаще стали использовать ультразвук, но ни одна клиника в Манитобе, занимающаяся лечением мелких животных, не применяла его на постоянной основе. Поэтому нам приходилось обращаться к «человеческому» узисту – женщине, которая объезжала ветлечебницы со своим портативным аппаратом ради дополнительного заработка. Она была замечательная, но недостатки такого варианта были очевидны. Кроме того, меня очень занимала эта технология, и, когда у меня было время, я маячил у нее за спиной и приставал с вопросами типа: «Это же печень, да? А что это за серое пятнышко? Рядом с вон тем серым пятнышком?»
Я еще не был совладельцем клиники, поэтому обратился к моему тогдашнему начальнику с предложением приобрести аппарат ультразвуковой диагностики. Это была очень дорогая штуковина, и даже творческий подход к расчетам не помог мне как следует обосновать необходимость его покупки. Однако Боб был мудрым человеком: он не только понимал, как может сказаться на работе моя неудовлетворенность положением вещей, но и видел дальше тех цифр, что были у нас на руках в тот момент.
Поэтому в 2001 году мы купили аппарат УЗИ и я отправился в Калгари, чтобы научиться им пользоваться. Это было как откровение. Я с головой погрузился в мир ультразвука, позволявший сочетать забавную игрушку из мира техники с изучением анатомии, физиологии и патологии – именно тех предметов, которые больше всего нравились мне в колледже. Рентген, анализы мочи и крови тоже по-своему замечательны, но они статичны и существуют сами по себе, отдельно от животного. Ультразвук же как бы расширял для меня возможности физикального осмотра. Он позволял исследовать внутренние органы пациентов в режиме реального времени. И еще меня завораживало то, что эта технология превращает звук в картинку, чтобы мы могли использовать наиболее развитые у нас органы чувств – глаза – вместо слуха, который у людей развит слабее. УЗИ давало мне возможность видеть при помощи звука, как это делают дельфины и летучие мыши. Мне еще требовалось время, чтобы научиться координировать работу рук, глаз и мозга, но первые несколько раз, когда серая масса на экране сложилась у меня в голове в трехмерное изображение органа, я был сам не свой от восторга. Кроме того, поскольку исследование проходило в затемненном помещении, а я монотонно бубнил, животные обычно вели себя спокойно, и весь процесс действовал на меня умиротворяюще. Я влюбился.
Позднее я снова ездил на курсы, в Калифорнию и Нью-Йорк, но к тому времени уже стало ясно: единственный ключ к профессиональному росту в этом деле – опыт. Надо просто много практиковаться. Это было все равно что учиться играть на музыкальном инструменте или осваивать новый вид спорта. Я стал выкраивать время, чтобы обследовать на аппарате УЗИ здоровых пациентов, доставленных в клинику для стерилизации или кастрации. Это заодно помогло мне как следует понять, как выглядят здоровые органы и как по-разному они могут выглядеть.
И вот ко мне впервые направили больного. Ветеринар с другого конца города прослышал, что я делаю УЗИ, и отправил пациента ко мне на исследование. Я был в панике. Я согласился при условии, если хозяин будет иметь в виду, что я еще только учусь. Но все прошло хорошо, и мне удалось, вопреки всем опасениям, не сесть в лужу. Потом та клиника направила к нам еще нескольких пациентов, за ней другая, после – третья и…
За последние пятнадцать лет я сделал больше 12 000 УЗИ для почти сорока клиник от Южного Саскачевана до Северо-Западного Онтарио. Теперь подобные исследования проводит множество прекрасных ветеринаров, так же как и «человеческих» специалистов, но мне все равно хватает пациентов, чтобы заниматься ультразвуком половину своего рабочего времени. Мне по-прежнему очень нравится это дело, к тому же оно позволяет предупреждать эмоциональное выгорание.
Черный халат
Бывают дни, когда мне кажется, что мне больше подошел бы черный халат, чем белый. Бывают дни, когда мне кажется, что я убиваю чаще, чем спасаю. Бывают дни, когда я хорошо понимаю тех, кто говорит: я хотел быть ветеринаром, но потом узнал, что ветеринарам приходится усыплять животных.
У меня за плечами 27 лет в профессии, и все равно эвтаназия остается самым трудным для меня в повседневной работе. Я привык ко всякого рода неприятным жидкостям и мерзким запахам, привык к безумным дням и чудаковатым клиентам, к животным на грани нервного срыва и сложным случаям, но так до конца и не привык к эвтаназии. Да и не должен человек спокойно смотреть, как угасает свет в глазах животных и как их товарищей-людей захлестывает горе, поэтому тяжелые переживания при эвтаназии останутся неотъемлемой частью моей работы до самой пенсии.
А заниматься этим приходится достаточно часто. Думаю, в среднем большинство из нас вынуждены усыплять животных дважды в неделю. Такие клиенты почему-то норовят идти чередой, поэтому бывает, что я должен усыпить трех или четырех животных за день. Это дни черного халата. Большинство домашних животных (80-90 %) умирают от эвтаназии, а не «естественной смертью» у себя дома. Если подумать, это вполне логично. Много ли людей умирают дома в своих постелях? Большинству из нас предстоит скончаться в больнице или медленно угаснуть в хосписе или доме престарелых. А для кошек и собак нет таких медицинских учреждений, чтобы поместить их туда, когда им становится трудно жить дома и нет никакой надежды на улучшение. Нет такой палаты, куда можно положить страдающее старческим слабоумием животное, чтобы оно лежало там в памперсе, неспособное ходить, неспособное самостоятельно питаться. Им остается только жить дома, пока эта жизнь более или менее терпима, или умереть.
Учитывая все это, эвтаназия, как ни странно это звучит, – возможно, лучшее из всего, что делаем мы, ветеринары. Она позволяет всецело сосредоточиться на качестве жизни. Животным не приходится бессмысленно страдать, как иногда приходится страдать людям. Это полезный инструмент, от которого не отказались бы и многие люди, если бы только мы сумели преодолеть минное поле этических ограничений. Нам по сей день гораздо проще распоряжаться жизнью и смертью животных, но как только мы начинаем это делать, на нас ложится ответственность, а ответственность неизбежно влечет стресс. Просто так все устроено, и это правильно.
Что интересно, я получаю гораздо больше открыток с благодарностями после эвтаназии, чем после любых других процедур. Намного, намного больше. Некоторые клиенты благодарят за то, как я заботился об их питомце, пока он был жив, но многие говорят мне спасибо за то, как был организован уход животного из жизни. Вот ведь какая забавная штука: мы, ветеринары, больше всего ценим в коллегах то, как хорошо они умеют ставить диагноз или оперировать, мы восторгаемся тем, как им удается справиться со сложными случаями, и интересуемся их опытом в применении новых методов лечения. Клиентов все это не волнует. Им достаточно того, что мы знаем, как делать свою работу. Их больше всего трогает то, насколько мы преданы своему делу и как мы заботимся о наших пациентах, особенно в те страшные, невероятно трудные минуты, когда жизнь животного подходит к концу.
Однако несмотря на все это, каждый раз, когда я вижу в своем расписании эвтаназию, у меня щемит сердце.
Когда тьма берет верх
Сейчас я на время оставлю свои неуклюжие, но упорные попытки поддерживать жизнерадостный тон (впрочем, я оставил их еще в предыдущем эссе). Это эссе посвящено самоубийствам среди ветеринаров. Статистика по Канаде закрыта, но два исследования, проведенных в Великобритании, показывают, что процент самоубийств среди ветеринаров в четыре-шесть раз превышает процент самоубийств среди населения в целом и вдвое – процент самоубийств среди ст