Мы оказались на неком подобии балкона для музыкантов. Внизу был огромный, хорошо освещенный зал с выложенным розовым мрамором полом. Посредине возвышался черный камень, совершенно здесь неуместный, на нем лежала обнаженная женщина. Как я и предполагал. Именно ее принесли в свертке спутники Элии. Я видел, что руки и ноги жертвы приколочены к камню, а из ее ран сочится – в четыре сосуда – кровь.
– Дела, – шепнул Первый.
Вокруг кровавого алтаря изгибались в странном танце шестеро в ярко-красных туниках. К потолку поднимался тошнотворный дым из кадильниц. Танцоры что-то пели, но была это странная песня без слов и мелодии. Среди прочих я увидел и Элию Коллер. Прекрасную, златоволосую Элию.
Курнос глянул на меня.
– Она должна быть моей, – проговорил горловым шепотом.
– Она уже принадлежит лишь Господу, – ответил я печально.
Первый взглянул на меня вопросительно. Ну что же, нам необходимо было спуститься, и поэтому мы тихонько привязали три веревки к балюстраде. Спуститься нужно было одновременно, поскольку только Бог ведал, какие неожиданности таились внизу. Мы и спустились – быстро и одновременно. А потом, с криком и оружием в руках, ринулись к богохульникам.
Все произошло настолько стремительно, что никто и глазом моргнуть не успел. Курнос ударил одного из мужчин рукоятью сабли. Близнец врезал второму палкой в пах, я же бросил третьему в глаза горсть шерскена и одновременно ударил еще одного в голову с полуоборота концом палицы. Чуть сильнее, чем нужно. Голова треснула, словно перезрелый арбуз. Вот что бывает, когда ты на взводе.
И тут Элия Коллер начала кричать, мужчина, которому врезали в пах, протяжно завыл, тот же, которого я ослепил, качался теперь по полу и тер пальцами веки. Ой, зря. Если вотрет шерскен в глаза, останется слеп до конца жизни. А значит, не увидит пламени костра, когда оно поползет по сухим дровам к его ногам.
Пятым из мужчин оказался мой знакомый шулер – Ганс по прозвищу Золотая Ручка. Он стоял и трясся. Смотрел на меня перепуганно.
– Милости Божьей, Мордимер, – застонал.
Элия оказалась более отважной: метнулась ко мне, целя ногтями в глаза, но Курнос подставил ей подножку – и она упала. Я ударил ее в лицо – изо всех сил: даже хрустнуло. Потом узнал, что сломал ей нос и челюсть. Первый же поглядывал на девушку, что лежала, связанная, на камне. Та была мертвой или в трансе, близком к смерти: глаза закрыты.
– Куколка. – Первый провел рукою по ее груди. – Я ведь могу… а, Мордимер? Скажи, что могу?
Я кивнул, поскольку ей уже ничего не навредило бы, а близнец любил развлекаться с мертвыми женщинами. Порой мне казалось, что те возбуждают его сильнее живых.
– Я ведь тебя предупреждал, – обратился я к Гансу, – но ты не захотел прислушаться к словам друга. – Правда, я не был ему другом, но так оно звучало куда лучше.
Шулер сел на пол и спрятал лицо в ладонях. Из-под пальцев текли слезы. Было это зрелище настолько же жалкое, насколько и отвратительное.
– Мы не делали ничего плохого, – простонал он. – Это же просто уличная девка, Мордимер. Ведь ее никчемная жизнь не могла интересовать Бога!
– Идиот, – сказал я без гнева, поскольку Золотая Ручка был уже трупом, а что толку злиться на труп? – Вы взывали к мертвым и приносили им человеческие жертвы. Богу и Иквизиториуму нет дела до жизни этой девки, дружище. Но есть им дело до ваших бессмертных душ, которые вы загубили и изваляли в грязи, – исключительно до них. До ваших душ, которые без нашей помощи отправились бы прямиком в ад! Благодари Господа, что я пришел помочь тебе!
– Как ты мне поможешь, Мордимер? – Глаза шулера были словно у обиженной собаки.
– Буду беседовать с тобою до тех пор, пока в глубине сердца не постигнешь своей вины, пока весь ты, всей душой, разумом и телом – или скорее тем, что от тела останется, – не возжелаешь искупить грехи и отречься от дьявола. И когда примиришься с Богом и людьми, предам тебя пламени, Ганс.
– А стоит ли, Мордимер? – крикнул он. – Ради нее? – ткнул в девушку на камне, над которой сопел Первый.
– Ничего-то ты не понял. Не ради нее. Ради тебя, – ответил я, покачав головой, поскольку уже знал, что наши разговоры в Хез-хезроне, в подвалах Инквизиториума, затянутся. – Но поверь мне: поймешь наверняка…
– Мы добывали золото, Мордимер. – Шулер поднял голову, и в его глазах блеснула надежда. Он не мог смириться с мыслью, что действительно уже мертв. – Мы добывали золото, много золота. Хочешь? Сколько? Тысячу крон? Пять тысяч? Десять? А может, сто тысяч, Мордимер?!
– Сто тысяч? – спросил Курнос, и я увидел, как в его глазах разгорается опасный блеск.
Я готов был поспорить: он даже не представлял себе, что можно сделать со ста тысячами крон.
– Мы приносили жертвы мертвым и получали деньги, – хрипло говорил Ганс. – Раз тысячу, потом – пять тысяч, потом – еще две тысячи. Присоединяйтесь к нам, ко мне, убейте их, если хотите, я знаю все, я…
Я врезал кончиком палицы ему по зубам – так, что он опрокинулся на спину.
– Курнос, – сказал я ласково, – не глупи. За все приходится когда-то платить. Они уже платят.
Первый закончил развлекаться с мертвой девицей, и тогда внезапно появился мой Ангел-Хранитель. Не в сиянии, не со светящемся нимбом и не под триумфальный рев небесных труб. Появился он в образе худого человека, одетого в серый плащ. Только вот под темным капюшоном сверкали волосы, будто сотканные из чистого сияния. А из-под плаща выглядывала изукрашенная рукоять меча. Я, не раздумывая, пал на колени и краем глаза отметил, что Курнос с близнецами поступили так же.
Я не знал, что сделает мой Ангел. Он мог благословить нас, но мог и убить всех одним ударом огненного острия. Впрочем, не думаю, что в этом случае он стал бы утруждать себя выхватыванием меча из ножен. Ведь тараканов мы убиваем сапогом, а не расстреливаем из пушки.
Ангел положил мне ладонь на плечо, и я согнулся под ее тяжестью.
– Хорошая работа, Мордимер, – произнес он негромко. – Благословляю тебя, мой мальчик.
И столь же неожиданно, как появился, он исчез. Я не заметил, как это произошло, и не услышал шума ангельских крыльев. Просто вокруг сделалось пусто, но одновременно отступил страх, сдавливавший мое горло до потери дыхания.
– Эттто бббыл… – только и выдавил из себя Первый, но я жестом заставил его замолчать.
Ангел-Хранитель заодно подлечил и Второго, и я обрадовался его доброму к нам расположению. Доброжелательный Ангел-Хранитель – такое случается нечасто. Теперь, с его благословением, нам не приходилось уже бояться мертвых, жаждущих мести за то, что мы уничтожили их приспешников.
Я никогда не мог понять, зачем мертвые требуют человеческих жертв? Что им это дает? Наполняет их силой или же помогает им ощутить остатки жизни, вспомнить, кем были раньше? А может, уходящая жизнь облегчает хоть на миг их вечную боль, а кровь жертв гасит адский огонь, терзающий нутро?
Ха, прекрасный вопрос для теологов, и поверьте мне: они пытались на него ответить. Вот только окажись тот теолог на моем месте – обдристал бы исподнее.
На обратном пути нам не пришлось трепетать перед темной магией, наполнявшей подземелья, но забот и так было порядком, поскольку некоторые из пленников не могли идти. Впрочем, способность ходить больше им не понадобится. На костер повезут их по городу на черных деревянных телегах, к вящей радости толпы, которая заполонит улицы. Хез-хезрон – праведный город. Здесь можно не охранять узников, опасаясь, как бы их не отбили, – скорее нужно следить, чтобы некто, ведомый неразумным порывом, не возжелал сам отмерять справедливость еретикам и негодяям.
Но для меня еще ничего не закончилось. Осталось незавершенным дело с Кнаппе. Я знал: толстяк-мясник не простит мне того, что его любимая вместо свадебной кареты поедет на черной телеге, да еще прямиком на костер. Наверняка будет зол он за все те ночи, когда мог бы толстым потным брюхом наваливаться на ее миленькое тельце. И кто знает, насколько далеко зайдет он в своей злопамятности?
Старая пословица гласит, что наилучшая защита это нападение. И поверьте, что, хотя нападать я охоты не имел, однако знал: иначе могу просто погибнуть. Может, поступлю подло, но ведь пока я жив – у меня есть надежда что-то изменить.
Именно поэтому всю дорогу назад в Хез-хезрон я напряженно думал, как можно решить дело так, чтобы все закончилось хорошо. И наконец, что (учитывая мой острый ум и смекалку) было совсем не удивительно, нашел подходящее решение.
В Хезе наше прибытие вызвало фурор. Как я и надеялся, узниками тотчас занялся Инквизиториум, и, тоже согласно моим ожиданиям, на следующий день Его Преосвященство епископ Хез-хезрона поручил ведение дела именно вашему нижайшему слуге. Я оставался новичком в городе, это правда, но большее значение имел тот факт, что у меня была собственная концессия. Братья Инквизиториума – а нескольких из них я знал довольно хорошо – приняли меня без зависти. В нашей профессии важна солидарность. Слишком много волков норовит растерзать стадо Божье – так что следует нам держаться друг друга.
Во время напряженного следствия работа в Инквизиториуме – особенно если помнить о допросах – не является ни легкой, ни приятной. День начинается с мессы в шесть утра и общего завтрака с инквизиторами, которые ведут другие дела. Далее – медитация и молитва, и лишь потом начинаются следственные действия. Я не любил такую жизнь, ибо ваш нижайший слуга – лишь человек, отягощенный многочисленными слабостями. Я люблю пить до поздней ночи и просыпаться поздним утром, люблю хорошо поесть и люблю дома платных утех. Но сила человека состоит в том, чтобы, когда нужно, превозмогать собственные слабости и посвящать себя Делу. Каким бы оно ни было.
Первой я проведал прекрасную Элию. Прекрасной она уже не была. Порванное платье, спутанные окровавленные волосы, выбитые зубы, распухший на пол-лица нос и щека, напоминающая гнилой персик. Зеркальца в келье не было, но я принес его с собой. Маленькое зеркальце в скромной деревянной оправе. Когда она разглядела свое отражение, швырнула им в стену и расплакалась. Но это пока что был не тот плач, на который я рассчитывал. Пока что плакала она от ненависти и бешенства. Поверьте мне: еще придет время, когда станет плакать от раскаяния.