– Так это Фомдальз, да? – взмахнул я рукою. – Та еще дыра, ксендз, ничего не скажешь… И что же ты такое сотворил, что тебя сослали в эдакую навозную кучу? Трахнул чью-то жену? Или любовницу своего епископа? А может, слишком охоче поглядывал на тугие мальчишечьи попки?
Курнос и близнецы будто по команде загоготали, а Курнос еще и толкнул ксендза носком сапога в грудь. Только толкнул, но чернобородый пошатнулся и приземлился задницей прямо в грязь. Близнецы аж взвыли со смеху. Эх, эти их маленькие радости… Краем глаза я поглядывал на троих стражников, что стояли у стены. Но они оказались на удивление смекалистыми пареньками. Ни один даже не потянулся за прислоненными к стене глевиями.
Ксендз, покраснев так, словно его вот-вот хватит кондратий, хотел вскочить, но Курнос наехал на него конем и опрокинул снова. Теперь – на спину.
– Не вставай, попик, – сказал ему ласково. – Господин Мордимер поговорит сейчас с тобой, как и должно говорить инквизитору с ксендзом. Он – на коне, а ты – валяясь в грязи.
Ох, не любил мой Курнос попов. И ничего странного: кто же их любит?
– Извини, – сказал я. – Мой друг горяч, что огонь. Но вернемся к делу. Что это, мать твою шлюху, такое? – снова повысил я голос и указал в приготовленный на рынке костер. – Или ты, ослоеб, думаешь, это игрушки? Театр для черни? Как смеешь кого-то сжигать без позволения на то Официума? Без присутствия лицензированного инквизитора? Без Божьего Суда?
Ксендз лежал в грязи и молчал. Весьма предусмотрительно: ненавижу, когда меня прерывают.
– Кто это? – указал я носком сапога на фигуру в белой рубахе.
Сапоги у меня были изгвазданы сверх всякой меры. Я знал, что женщина еще жива, поскольку минуту назад видел, как спазматически хватается руками за землю.
– Чародейка. – Я услышал в его голосе тайную ярость. – Обвиненная в наложении проклятий и трех убийствах. Обвинена в суде согласно с законом и обычаем…
– С какого это времени гродский суд[19] имеет право посылать на костер и решать, является кто-то чародеем или нет?! – рявкнул я.
Не то чтобы меня это крепко удивило. В провинции случались куда худшие вещи, а у нас не было другого выхода, кроме как смотреть на них сквозь пальцы. Но не тогда, когда случались они в нашем присутствии.
– Вы хороши, только если у селян корову сведут, – сказал Курнос, – и не вам браться за волшебства и ереси.
– Именно, – согласился я. – Я хотел провести лишь одну ночь в вашем паршивом городке, но чувствую, что развлечений здесь – на дольший срок. Бурмистр, – глянул я на человечка, который стоял подле нас и прислушивался к разговору, не зная, куда девать глаза. – Именем Святого Официума я принимаю власть на время прояснения всех обстоятельств и вынесения приговора. Есть у вас здесь арестантская?
– Яс-с-сное д-д-дело, вельм-м-мож… – отвечал он, согнувшись в низком поклоне, и это мне понравилось.
– Доставьте туда женщину, дайте ей поесть, попить, и пусть никто и пальцем ее не тронет. А для нас – комнаты. Лучшие, какие найдутся. А, и еще одно. Чтобы к утру столяр сделал мне лавку. Длиной в семь стоп, шириной в две. Вверху два железных кольца, внизу – еще два. Прикажите ему внести что получится в какую-нибудь из комнат этой вашей тюрьмы. Есть там печь или очаг?
– Н-н-н-найд-д…
– Завтра на рассвете хочу, чтобы все было готово. Протоколы допросов на суде – есть?
– Ес-с-сть, вельм-м-мож…
– Нынче вечером желаю видеть их на нашем постое. Понял все?
– Д-д-да, вельм-м…
– Тогда чего ждешь?
Курнос фыркнул коротким, злым смешком, а бурмистр приподнял полы плаща и побежал через грязь, словно в задницу ему воткнули уголек.
– А она? – спросил я, покачав головой, но бурмистр меня уже не слышал. Потому пришлось приказывать стражникам: – Поднимите ее и отведите в тюрьму.
Они подхватили глевии, словно те чем-то могли им помочь, и подскочили к лежавшей женщине. Дернули ее за волосы и руки – вскрикнула громко и отчаянно. Сумела прикрыть грудь, потому что рубаха разорвалась, когда ее тащили. Лицо ее было в грязи, но нетрудно было заметить, что это красивое и молодое лицо. И красивая молодая грудь.
– Только попробуйте к ней прикоснуться, – сказал я негромко, но стражники прекрасно слышали, – и я собственноручно сдеру тому кожу с ног и поджарю на огне. Понятно?
Схватили ее за руки и за ноги чуть осторожней, чем миг назад, и поволокли к каменному дому на той стороне рынка. Женщина отчаянно рыдала.
– А теперь ты, попик из грязи. – Я глянул на ксендза: тот благоразумно не дергался. – Можешь встать.
Он поднялся, отряхиваясь и вытирая плащ, что казалось делом совершенно безнадежным, поскольку тот весь был измазан коричнево-черным.
– Я подам официальную жалобу на вашу деятельность, инквизитор, – сказал ксендз, и голос его даже не дрогнул. – Согласно со статьей двенадцатой закона о преследовании чародеев…
Значит, здесь у нас знаток законов. Ха! Выходит, пора начать дискуссию и одолеть попика с помощью серьезных аргументов.
Я подъехал и на этот раз ударил его прямо в лицо – и он полетел на спину уже без передних зубов.
Я соскочил с седла – грязь хлюпнула под сапогами – и склонился над ним.
– Я знаю, о чем говорит статья двенадцатая, – сказал, хватая его за бороду. Теперь та была забрызгана красным. Я действительно выбил ему два зуба. – А также и все остальные статьи. А тебе на рассвете следует явиться на допрос этой женщины, понял? Явишься как церковный ассистент, ладно уж. Я выражаюсь понятно?
– Да.
Если бы ненависть во взгляде могла убивать – я лежал бы мертвее камня. Так ведь если бы ненависть во взгляде могла убивать, я лежал бы мертвым давным-давно! Потому я никогда не обращал на это внимание.
Я ударил его запястьем в нос – аж хрустнул хрящик.
– Да, господин инквизитор, – подсказал – и он вежливо повторил. – Вот так. – Я отвернулся, поскольку через грязь на рынке бежал мальчишка и голосил:
– Вельможные господа, вельможный бурмайстер просит вас на постой.
Постой состоял из трех комнат на втором этаже гостиницы, из которой поспешно вытолкали прочих постояльцев.
– Постель, – сказал Курнос с недоверием. – Как давно я не спал в постели!
В моей комнате, самой большой из трех, на столике уже лежали протоколы допросов, а рядом были масляная лампа, запасец масла для нее, а также большой и покрытый паутиной бутыль вина.
– Могу, Мордимер? – Курнос глянул голодным взглядом – и я кивнул.
Он глотнул так, что аж булькнуло в горле, потом отнял бутыль от губ и вытер горлышко ладонью.
– О Господи! – сказал с чувством.
– Такое плохое? – поднял я брови.
– Нет, Мордимер! Такое хорошее! Истинная мальвазия.
– И где ты таких слов нахватался? «Истинная мальвазия», – повторил я за ним и покачал головой. – Сходи лучше к хозяину и прикажи, пусть бегом несет ужин. Для меня – хорошо пропеченного каплуна, кашу со шкварками, луковый суп с гренками и кувшин свежего холодного пива. А близнецам пусть пришлет какую-нибудь девку, потому как надоели мне, пока ехали, этими своими жалобами. Только… Курнос. – Я поднялся с табурета. – Чтоб осталась живой-здоровой, помни.
– Ну, Мордимер, ясное дело, что ты?
– Ага, уж я-то вас, паразитов, знаю. Никакой умеренности в забавах… Ладно, иди…
Я уселся за столик и заглянул в протоколы. У судебного писаря явно были проблемы с каллиграфией, а может, он делал эти заметки в подпитии: пергамент был исписан неровно и неразборчиво. К счастью, расшифровке таких вот каракулей меня учили. Не то чтобы это мне нравилось, но должен значит должен.
Записи были столь увлекательными, что, когда принесли ужин, я даже не оторвался от них. Правой рукой переворачивал страницы, а в левой держал каплуна (и правда хорошо пропекли!), лениво откусывая кусочки. Луковый супчик с гренками остывал рядом. Ну да ничего, если что – принесут новый…
Наконец я отодвинул бумаги, положил на поднос остатки мяса и вышел в коридор. Из-за двери близнецов доносились сопение, оханье, смех. Я вздохнул и вошел. На кровати лежала девка в закатанной рубахе, вывалив обвисшую грудь. Первый увивался у нее меж ног (даже не стал снимать штаны, только спустил до середины бедер), Второй же сидел около ее лица и лениво постукивал по ее щекам напряженным членом. Как для таких маленьких людишек близнецы обладали мощным хозяйством, но на девку они, казалось, совершенно не произвели впечатления. Лежала себе спокойно и лишь посапывала, а когда увидела меня в дверях, подмигнула левым глазом.
Курнос же сидел подле них на табурете и поглядывал на все с глуповатой усмешкой. Курнос любил смотреть.
– Выйдем, – кивнул я ему – тот послушно встал. Закрыл за нами двери, и мы остались в коридоре одни.
– Во дают, а, Мордимер… – Курнос глуповато улыбнулся.
Так всегда. Бедный Мордимер трудится и ломает головоньку, как заработать денег, а все вокруг думают лишь о развлечении.
– Слушай, – сказал я. – Случалось когда-нибудь, чтобы в Хезе казнили чародейку, которая не признала своей вины?
Курнос, может, и не смекалист, но обладает прекрасной памятью. Способен цитировать разговоры, о которых я уж и не вспомню. Теперь на его лице отразилось усилие мысли. Я невольно отвел взгляд.
– Было, – сказал он радостно. – Одиннадцать лет назад судили Берту Крамп, трактирщицу. Три раза брали ее к мастеру, и – ничего, Мордимер! – он посмотрел на меня с гордостью.
– Неплохо, – пробормотал я.
Потому что и вправду почти никогда не случалось, чтобы грешник не раскололся при первом – максимум втором – допросе. Лишь воистину закоренелые негодяи упорствовали в ошибках даже при третьем допросе, но тот обычно и оказывался решающим. А Берта Крамп выдержала три дознания.
Я всегда говорил, что женщины-то будут покрепче мужчин. Мужчинам достаточно показать раскаленный прут для протыкания яичек или подержать над их естеством котелок с кипящей серой – начнут петь как по нотам. Женщину сломать не так просто. Странно, верно? Хотя у вашего нижайшего слуги на все сыщутся свои методы.