В Академии Инквизиториума нас учили многому. Кроме прочего – искусству обманной беседы. Поммель наверняка догадывался, что за две недели мы воспользуемся услугами девочек, а девочки и любовь Вагнера к хмельному и приключениям – это всегда влекло за собой проблемы. Я дал бы руку на отсечение, что Поммель стрелял наугад, надеясь узнать истину по реакции вашего нижайшего слуги. А у меня даже мускул не дрогнул. Наш глава ждал некоторое время, потом усмехнулся.
– Далеко пойдешь, мальчик, – сказал ласково. – Ну, ступай.
Окликнул меня, когда я был у самых дверей:
– Ах, Мордимер, еще одно. Слова: как вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то стократ сделали Мне – кажутся ли тебе достойными нашей вечерней медитации?
Я повернулся.
– Конечно, – кивнул, обещая себе, что впредь даже мысленно не стану произносить формулировку «дам руку на отсечение».
А чуть позже подумал, стрелял ли Поммель и в этот раз наугад или же от кого-то получил рапорт о наших похождениях. Но если так – от кого?
Мещанам запрещено надевать алое, ибо это цвет благородного сословия. Но Гриффо Фрагенштайн осмеливался носить на плечах плащ не просто сиявший чистейшим пурпуром, но и вышитый к тому же золотыми нитями, что складывались в форму Трех Башен – герба, принадлежавшего его отцу.
– Мое имя Мордимер Маддердин, и я лицензированный инквизитор из Равенсбурга, – представился я.
– Рад вас приветствовать, мастер, – сказал он вежливо и пригласил меня садиться. – Не желаете ли позавтракать вместе со мной?
– С большим удовольствием. – Я следил, как он раздает слугам приказания насчет еды. Высокий крепкий мужчина, на его широких плечах покоилась голова несколько странной продолговатой формы, словно ее сдавили в тисках. Даже длинные буйные волосы, спадавшие на плечи, не могли скрыть сей изъян. И все же Гриффо Фрагенштайн не производил впечатления урода, над которым только и смеяться (позже я узнал, что за глаза горожане кличут его Господином Яйцеглавом – но лишь наверняка зная, что слова эти никто не услышит). На лице его читалась решимость, взгляд был быстр и проницателен. Даже когда Фрагенштайн усмехался, глаза оставались оценивающими, внимательными и невыразительными.
– С удовольствием помогу вам, насколько это в моих силах, господин Маддердин, – сказал Фрагенштайн, ознакомившись с подписанными Поммелем полномочиями. – Но…
Поскольку он не продолжал, я позволил себе спросить:
– Да?
– Думаю, если Захарию Клингбайля настигла месть ведьмы, то он заслужил все, что с ним случилось!
– О нет, господин Фрагенштайн, – ответил я твердо. – Даже самый свирепый преступник не заслужил страданий, причиненных ведьмой. И не потому, что они столь ужасны, но потому, что страдания следует причинять лишь во имя закона и согласно требованиям его.
– На Клингбайля пал гнев Божий! – отрезал он.
– Вы полагаете, наш Господь мог использовать ведьму, дабы наказать этого человека?
– Я ничего не полагаю, мастер Маддердин, – пошел он на попятный, понимая, что ступил на зыбкую почву религиозных вопросов, и опасаясь, как бы сие не закончилось худо. – Я его попросту ненавижу и надеюсь, вы понимаете причины этой ненависти?
– Ненависть – шалая сука, господин Фрагенштайн. Не удержишь ее на цепи, и порвет тебя самого…
– Значит, не понимаете, – вздохнул он.
– Призвание инквизиторов – делиться с людьми любовью, а не ненавистью, – отвечал я. – Но если спрашиваете, понимаю ли я ваши чувства, то отвечу: понимаю их. Задам же лишь один вопрос, господин Фрагенштайн. Убеждены ли вы, что именно Захария Клингбайль убил вашу сестру?
– Захария Клингбайль убил Паулину. Это истинно, как и то, что Иисус Христос сошел с креста своей муки, карая грешников, – торжественно сказал Гриффо, кладя ладонь на сердце.
Я удивился, поскольку в его словах не было ни капли лжи. Конечно, он мог верить в то, чего не было на самом деле. И конечно, я, неопытный инквизитор, мог ошибаться, оценивая сказанное хитрым купцом, но в словах его не звучало ничего, кроме страстной веры в справедливость своих обвинений.
Мы сели за сытный завтрак и щедро окропили его вином. Еда была исключительно вкусной, а красные и белые вина, пусть и не самых знаменитых урожаев, – весьма недурными, как на простецкий вкус Божьего слуги. К выпечке, пряникам и марципанам подали альгамбру – сладкую, густую, словно мед, пахнущую приправами. Я вздохнул. Хорошо же живут графские бастарды, подумал. Могли меня утешить лишь слова Господа нашего, который обещал богачам, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в Царствие Небесное[6]. А поэтому такой человек, как я, кого можно было назвать «убогим», верил: важнее всего то, что сердце мое находится – согласно определению – в милости «у Бога».
Во время завтрака говорили мы обо всем и ни о чем, а Гриффо между прочим рассказывал о проблемах кормления коней благородной крови и о том, как пожертвовал гнедую кобылку некой славной певичке, Рите Златовласой.
– Жаль только, что взамен она всего лишь посвятила мне одну из своих баллад: я рассчитывал на большее, – добавил, подмигивая мне.
– Была красоткой?
– О да, красоткой… – сказал мечтательно.
– И у кого из нас не дрогнет сердце при виде соблазнительной девицы? – поднял я бокал. – Их здоровье, господин Фрагенштайн!
– Для мира они – беда, но без той беды и жить не хотелось бы, – прикоснулся он своим бокалом к моему – легонько, чтобы не повредить хрусталь.
Мы выпили, а я вздохнул и похлопал себя по брюху.
– Благодарю вас за занимательную беседу и прекрасное угощение. С вашего позволения, однако, пришла пора допросить Клингбайля.
– Сытный завтрак, прекрасные напитки, а вы желаете идти в казематы? – удивился он. – Лучше скажите, как вы насчет визита к прекрасным дамам?
– Быть может, позже. – Я поднялся с кресла. – Хоть сами понимаете: совершаю сей выбор вопреки собственному сердцу, – усмехнулся. – Не выправите ли мне бумаги?
– Раз такова ваша воля, – ответил он. – Впрочем, я вас проведу: удостоверюсь, что примут вас как должно.
Я не имел ничего против общества Гриффо, поскольку знал – когда дойдет до допросов, просто выставлю его из камеры. Фрагенштайн мог быть большой шишкой в этом городе, но никто не будет присутствовать при допросе без позволения инквизитора.
Название «нижняя башня» подразумевало, что тюрьма находится в здании, разделенном, как и положено, на цокольный этаж, верхнюю и собственно нижнюю башни. Кто-нибудь мог бы вообразить высокую постройку, где в камерах, вознесенных в поднебесье, отчаявшиеся заключенные высматривают орлов, что унесут их из неволи. Ничего подобного, милые мои! Чтоб построить настоящую башню, необходимо участие опытных архитекторов да знающих каменщиков, нужны камень или кирпич и умело приготовленный раствор – чтобы остаться уверенным: постройка не распадется через несколько лет. Все это недешево. А зачем бы городскому совету давать такие деньги на тюрьму? Поэтому она стояла подле ратуши и выглядела как обычное одноэтажное здание. Заключение в «верхнюю башню» означало, что узники сидят в сухих камерах с оконцами, в которых виден мир Божий и где можно нежиться на солнышке. Наказание же «нижней башней» означало, что будут они гнить в подземельях, лишенные свежего воздуха и погруженные в вечную тьму.
Не думал я, однако, что у регенвальдских казематов целых два этажа. Потом уже я узнал, что лет этак полтораста тому назад в этом месте стояла крепость. Во время войны город сожгли, а твердыню сровняли с землей. Но вот подземелья остались почти нетронутыми.
Прежде всего мы спустились в подвал, потом крутая длинная лестница привела нас в караулку. Караулка – это было сильно сказано: здесь в малой клетушке сидела пара пьяных стражников; увидев Фрагенштайна, они постарались скоренько спрятать под стол бутылку. И конечно, раздолбали ее вдребезги. Гриффо великодушно сделал вид, что ничего не заметил.
– Как там Клингбайль? – спросил.
– Да влежку, ваш’м’лость! – заорал младший из стражников. – Да я й’му так д’л, что вы!
– Что? – Глаза у Гриффо превратились в щелочки. На месте стражника я бы задумался.
– Верещал он, ну, – мужчина взмахнул руками. – Ну, я п’шел, значит, и ему, сука, грю, мордой, грю, в стену, не шеб’ршать, – рассмеялся он довольно и пьяно. – Х’рошо сказал, а?
Фрагенштайн глянул на старшего стражника:
– Это кто такой?! Я его не знаю.
В голосе его прозвучали нотки, которые – будь я младшим стражником – заставили бы меня бежать без оглядки. Ясное дело, при условии, что у того младшего стражника в голове, налитой самогоном, осталась хоть капля мозгов.
– Я й’му с ноги, а потом – прутом в рыло, а потом снова с ноги…
– Господин советник, я отъезжал. – Старший стражник, видимо, знал, что им светит. – Первый день сегодня. Неделю меня не было, не знаю его, Богом клянусь… Новый он…
Гриффо был бледен от бешенства. Челюсти его ходили, словно у кота на охоте. Он протянул руку.
Старший стражник верно истолковал жест и подал окованную железом дубину, что до поры стояла у стены.
– Как й’бн’л, грю, и нос – кр-рк, а потом, грю, вторым, в глаз, а тр’тим… – нес малый, выставив для счета пальцы.
Некогда мне довелось видеть, как епископ Хез-хезрона развлекается игрой в лапту. Его Преосвященство удивил меня точными и сильными ударами битой по мячу. Но это было ничто по сравнению с ударом, который нанес Гриффо. Одним точным движением палки он сломал стражнику все три выставленные пальца. Потом ударил слева и попал точнехонько в колено. Лишь тогда молодой начал истошно вопить.
– Пойдем, – приказал я старшему стражнику и потянул его за рукав.
Стражник послушно пошел за мной. Когда удалялись, мы не слышали ни тяжелого дыхания, ни свиста палки, ударяющей в тело, – лишь полный боли крик истязаемого человека. Интересно, когда именно Гриффо устанет и заметит, что нас нет рядом? И не менее интересно, что к тому времени останется от стражника. Хотя тяжело было не согласиться: получил он лишь то, что сам заслужил.