Я толкнулдверьи вошёлв тёмный, душныйкоридор, пропитанныйзапахоммочиикала.Что ж, я знал, чтосудебным писцамплатят немного, но не думал, что всё настолько плохо. Другое дело,чтоХаусманнработалв этой должностинедолго иещё неуспелнабратьтого количествавзяток, которое позволило быемусменитьквартирунанемногоболее терпимую. Я поднялсяпоскрипящейкрутой лестнице, и, согласноуказаниямпарня, повернулналево. У узкогоокнавконце коридорасиделамолодая, растрёпаннаяженщина сразбитымлицоми кормилагрудьюребёнка.
– Ш-ш-ш, кусается, маленький ублюдок, - сказала она, увидев меня, и ударила ребёнка пальцами по щеке. Ребёнок расплакался.
– Зигмунд Хаусманн, – сказал я. – Знаешь, где он живёт?
Движениемголовы она указала надверь, у которой я истоял.
– Только он болеет, – добавила она, когда я уже отвернулся.
– И чем болеет?
– У материегоспросите. – Она пожала плечамиисноваболезненнозашипела. – Каконжрать-то хочет, посмотрите! – сказала онаяростно,глядяна ребёнкапочтиненавидящимвзглядом. – Отец его таким же был. Тольковсё время жрать емудавай...
Слово „был” в её устахнавеломеняна мысль, чтомужчинауже нашёл себестоловуюснемногоболее культурным обслуживанием, что, несомненно,свидетельствовалоо егоблагоразумии. Я постучалв дверь, которую она мнеуказала,акогданикто неотозвался, сильно её толкнул. Она открылась, поскольку никтонезадалсебетруда, чтобы закрытьеёхотя бы назащёлку. Изпомещенияудариладухотаещёсильнее, чемвкоридоре, видно,никтонезаботилсяздесьоткрытиемокон. Ба, небыли открытыдажеставни, вкомнате царилмрак, и моему зрению пришлосьнекоторое времяпривыкать, чтобывообщечто-либо увидеть.
– Кто это? – услышал я измождённый старческий голос, который одинаково мог принадлежать как женщине, так и мужчине.
Я сделалнесколько шагов идёрнулставни. Они со скрипом поддались, итеперь ямогвнимательноприсмотреться кинтерьеру. Вся квартирасостояла изоднойкомнаты, вуглу которойнаходиласьразворошённая лежанка. Нанейнеподвижно лежалсмертельнобледныйюношас длинными, чёрными, слипшимися отпота волосами. Рядом притулиласьсгорбленнаястарая женщина,похожая навысохшийгрибссеройшляпкой.
– Зигмунд Хаусманн? – спросил я, указывая подбородком на больного.
– А вы кто такой? – затрещала она в ответ. – Я не плачу долгов, ничего у меня нет…
– Отвечай на вопрос! – рявкнул я. – Это Зигмунд Хаусманн?
– Он, он, – ответила она. – Умирает, подлец… – При последнем слове она всхлипнула и утёрла глаза грязным рукавом кафтана.
– Что с ним?
– А вы что, врач? – Она снова принялась задавать вопросы.
– Меня прислал епископ, – отозвался я.
Это были неудачные слова, ибо старуха тут жевскочилас завиднойбыстротойиприпалак моим ногам.
– Врача, господин, умоляю, врача. У меня уже ничего нет, а забесплатнокто ж придёт...
– Оставь меня в покое. – Я вырвался из её объятий. – Отвечай на вопросы!
Она опятьсъёжиласьв углуиобнялаколени когтистымипальцами.
– Что вы хотите узнать, господин?
– Чем болеет твой сын?
– Да кто бы знал, – фыркнула она. – Лежит так уже несколько дней и не движется, и не говорит.
Я приблизился к лежанке с отвращением, потому что запах кала и мочи там был особенно силён, а из разорванного матраса торчали пучки грязной соломы. Я коснулся шеи Хаусманна. Артерия пульсировала. Медленнее и слабее, чем у здорового человека, но тем не менее. Кроме того, я видел, как время от времени узкая грудь писца поднимается в спокойном дыхании. А значит, он, несомненно, жив, но его состояние удивительно напоминало болезнь мастера Фолкена, о которой упоминал епископ. Удивительно, что у них обоих были одинаковые симптомы, и через некоторое время я задумался, не было ли это какой-нибудь новой болезнью, которой они заразились, например, от допрашиваемых. Я отступил на два шага и машинально вытер руку о плащ.
– Он ничего не говорилво сне?– спросил я. – Небредил?
– Нет, господин. – Она покачала головой. – Лежит как мёртвый, а я уже не знаю, что делать, кого о помощи просить? Может, вы, господин…
Я оставил её в комнате плакать и жаловаться, ибо решил, что больше здесь ничего не узнаю. Что ж, Зигмунда Хаусманна следовало, наверное, списать в убыток, как и мастера Фолкена. У меня оставался лишь третий известный из протоколов свидетель допроса – сам каноник Братта. Не скажу, что я пылал непреодолимым желанием говорить с этим амбициозным, надменным и наглым человеком, тем более, что сам я был известен смиренной скромностью. Но, как официальный следователь Его Преосвященства, на этот раз я имел над каноником преимущество, исходящее из положения в служебной иерархии. Тем не менее, я не питал особой надежды, что он будет пытаться помочь мне решить эту загадку. Конечно, епископ Герсард хотел убить двух зайцев одним выстрелом. Во-первых, стремился к раскрытию таинственного дела, а во-вторых, намеревался вдобавок поссорить духовенство с инквизиторами. Честно говоря, я не видел в этом особого смысла, потому что мы ненавидели друг друга и так достаточно сильно, и это чувство не нужно было дополнительно подстрекать.
Каноник Одрил Братта (ну что это вообще за имя и фамилия, любезные мои? Разве слышал кто-нибудь о святом Одриле?) работал, как правило, в канцелярии, недалеко от кафедрального собора в честь Христа-Мстителя. Собор был одним из самых впечатляющих зданий в Хез-Хезроне, строили его, впрочем, в течение без малого двадцати лет, и злые языки утверждали, что каждый его кирпич пропитан кровью рабочих. В этом утверждении было немало преувеличения, ибо не думаю, чтобы во время работ погибло больше, чем несколько десятков строителей. Быть может, легенда о тяготеющем над собором проклятьем была вызвана смертью главного архитектора, не припоминал сейчас его имя, который погиб, пронзённый стеклянными осколками от разбитого витража. Кстати, разве не была эта смерть достойна запоминания и пересказа? Не какой-то там простецкий удар кирпичом по голове, этот случай был насквозь пропитан художественным духом!
У собора было три различных по высоте башни, в каждой из которых висел колокол, звучащий в другом тоне, а на центральной башне находились огромные часы, где каждый час появлялись одиннадцать апостолов, а в двенадцать часов фигурка Иисуса Христа пробивала мечом фигурку Иуды Искариота. И это было зрелище, собирающее не только толпы приезжих, но даже жители Хеза с удовольствием смотрели его и в десятый раз, и в сотый. И можно было надеяться, что их привлекает не только тяга к суетным развлечениям, но и желание принять символическое участие в триумфе добра над злом. Вероятно, именно таково было намерение мастеров, которые построили эти часы по заказу предыдущего епископа Хез-Хезрона.
Зданияканцеляриибыли расположенызаглавнымистенамисобораискрытывтщательноухоженномсаду. Простому человекубыло нелегко туда попастьбез соответствующего разрешения, ноофициальныйнарядинквизитора, которыйя надел на этот случай,эффективноудерживалстражниковот любыхвопросов. Ну, такужпринято, чтоэто не мы,инквизиторы, даёмобъяснения.
– Каноник Братта. Он в канцелярии? – спросил я проходящего мимо священника в обтрёпанной по краям сутане.
– Д-да, –ответил он через некоторое время, вглядываясь всеребряныйсломанныйкрест,вышитыйнамоёмкафтане.
– В своём кабинете?
– Да… Должен быть там…
Я кивнулемуголовойи пошёлдальше. Наотца каноникая наткнулся, когда он выходилиз кабинета. Когдаон увидел меня, вдобавокодетого в служебный костюм, то широко раскрыл глаза. Мне показалось, что он побледнел, хотя, возможно,это былитолькомоискромныепожелания.
– Не спешите, каноник, – сказал я душевно, – ибо я, к сожалению, отниму у вас немного времени…
Он молча открыл дверьивошёл первым, приглашаяменявнутрьнебрежнымдвижениемруки. У него были оченьтонкиеиоченьбелыепальцы, на среднем он носил скромныйперстеньс серымкамушком.
– Что вас привело? – спросил он, усаживаясь на резном кресле под окном и не предлагая, чтобы я тоже сел. Я сделал это без его позволения.
– Служба, – вздохнул я. – А точнеераспоряжение Его Преосвященства, расследоватьдело, котороевелосьпротиверетиков, вкотором приняли участиемастерФолкени писец Хаусманн. А вы, как я думаю, вели допрос...
Он вновь молча кивнул головой. Потом глубоко втянул воздух.
– ЕслиЕго Преосвященствовас прислал, у меня нетдругого выбора, кроме какс вамипоговорить. Ноя хочу, чтобы вы знали, какпротивномневашеобщество. – Он посмотрел на менявзглядом, который, вероятно,должен был бытьисполненпрезрения,ноя, о чудо, увиделв нем, прежде всего,беспокойство.
– Я пришёл сюдане разговаривать с вами, адопросить вас, – сказал яболее жёсткимтоном. – Не думаю,что вы хотитеполучитьофициальный вызоввИнквизиториум. Авашеотношение ко мненеимеетникакого значениядля дела.
Конечно, длятакой важной персоны, какканониккафедральногособораИисусаМстителя,вызов вИнквизиториумнепредставлялникакой угрозы. Ведь мы и такне сможем подвергнуть егостандартному, с применением пыток, допросубезспециального разрешенияепископа, и дажес этимразрешениемканоникимел быправоссылаться наавторитетсамогоСвятого Папы. НовизитвИнквизиториум, обычноимпрезираемый, по всей вероятности,непришёлся быемупо вкусу.
– Спрашивайтесейчас, – сказал онсухои потёрруки, несмотря на то, чтодень былжаркий, авкабинетецариладухота.
– Кто был с вами во время допроса кроме Фолкена и Хаусманна?
– Никого. – Он пожал плечами. – Это былотолькопредварительноеследствие.
Я непрокомментировалэто заявление, но,не скрою, удивился. ДажееслиБратта солгал, токак он могполагать, что я неознакомлюсьс протоколом,составленнымХаусманном, которыйвыявитэту ложь?
– Что случилось с допрошенными?
– Этотпьяница. – Он заскрежетал зубами. – Богмне свидетель, я должен был понять, что он еле держится на ногах... – Он говорил, конечно, оФолкене, чтопо-прежнему необъясняловсей ситуации.
– Значит,Фолкенсначаласовершил ошибкуиубил одногозаключённого, а выбеспрекословнопозволилиемупытатьдругого,