Мне не оставалось ничего другого, кроме как отправиться в ту часть замковых подземелий, которую я увидел во время молитвы. В часть, скрытую за красным барьером. Я мог бы попросить у Рейтенбаха разрешения посетить это место, но не удивился бы, столкнувшись с отказом. Даже если бы ему было нечего скрывать. Однако если ему было что скрывать, это лишь показало бы ему, что я узнал его тайну и что я близок к её разгадке. Быть может, я и не заплатил бы за это жизнью, но, по всей вероятности, я стал бы в замке весьма нежелательным гостем, а все следы преступления были бы тщательно уничтожены. Мне было интересно, как провернуть это дело, чтобы не возбудить подозрений хозяина. По крайней мере, чтобы не возбудить их до тех пор, пока я не выясню то, что хотел выяснить. Усадьба Рейтенбаха была огромным сооружением. Со множеством комнат, коридоров и лестниц. Без планов или руководства я, скорее всего, блуждал бы половину ночи, прежде чем добрался бы до цели, если бы вообще до неё добрался. Так что я должен был найти проводника. Человек, не имеющий специальных способностей, какими обладали некоторые из инквизиторов, подумал бы о запугивании или подкупе. Но я думал, что ни первое, ни второе, не завершилось бы успехом. Не зря ведь меня обслуживали слуги, которые выказывали ненамного больше разума, чем хорошо обученная собака. Оставалась ещё одна возможность. Так вот, в нашей преславной Академии Инквизиториума нас учили определённому воздействию, позволяющему на некоторое время получить контроль над разумом другого человека. Признаюсь честно, что ваш покорный слуга не преуспел в этом искусстве, а учитель предупреждал, что лишь немногим из нас удастся сломать волю человека, сопротивляющегося этому. Однако глупость приставленных ко мне слуг могла в этот раз послужить мне на пользу. В любом случае, я решил, что стоит попробовать, хотя последний раз подобную процедуру я проводил ещё в Академии, и мне надо было точно припомнить соответствующий ритуал. Учитель уверял нас, что в этой способности нет ничего от тёмной магии (впрочем, разве в противном случае ему позволили бы преподавать?), а это лишь искусство, позволяющее высшему разуму господствовать над низшими.
Однако прежде чем этим заняться, я должен был посетить Рейтенбаха и дать ему отчёт о визите к Хоффентоллеру. Хотя, Боже правый, немного было того, что я мог сказать ему без вреда для дела.
– О, господин Маддердин. – Увидев меня, он даже улыбнулся. – Как прошёл визит к моему дорогому будущему тестю?
– Коротко говоря? Безрезультатно, – ответил я.
– Вы рассказали о моих планах?
– Да, господин маркграф.
– И?
– Он казался удивлённым, – ответил я чистую правду.
– Что ж, для начала и это неплохо… Выпьете вина?
– Не откажусь.
Он разлил вино в массивные золотые кубки. Мой был украшен рубинами, его топазами. Оба, вероятно, стоили целое состояние.
– За любовь, – провозгласил он, поднимая кубок.
– За любовь к Господу, – согласился я.
– Я говорил о любви к женщине, – буркнул он.
– Я тоже говорю именно об этом. Вы что, не понимаете, что любовь к другому человеческому существу может быть основана только на бескрайней любви к Богу? Если вы не возлюбили Господа, то как вы сможете любить какое-то из существ, которых он сотворил своими руками?
Он отпил два глотка и испытующе посмотрел на меня.
– А вы? Любили когда-нибудь? До боли и отчаяния? На века?
– Конечно. Бога, слова Писания…
– Я говорю о женщине, – нетерпеливо прервал он меня.
– Мне не была дана эта благодать, – ответил я некоторое время спустя, – или, глядя с другой стороны, меня не постигло подобное проклятие.
Он долго смотрел на меня.
– Вы врёте, – произнёс он наконец. – И сами об этом знаете.
– Ха, ха, ха, вы читаете в людских сердцах, – отшутился я.
– Скажите ей, что любите её, прежде чем будет слишком поздно. – На этот раз я замолчал надолго.
– Конечно, – сказал я наконец. – Ведь мечта каждой прекрасной дамы – общество палача из Инквизиториума.
– Значит, всё-таки существует какая-то дама... – Он улыбнулся, потом снова посерьёзнел. – Вы ведь не думаете о себе так.
– Я нет. Хватит и того, что так думают другие. Если вы кого-то любите, то не обречёте его на такую судьбу.
– Люди, – проворчал он. – Почему вас волнуют люди? Почему вас волнуют слухи и злые языки? Почему вас волнует хоть что-то, когда вы знаете, что она та единственная? Мечта, сон, желание. Что вы не можете без неё дышать, только корчиться в отчаянных судорогах. Что ваше сердце бьётся для того, чтобы она коснулась рукой вашей груди, что вы дышите только для того, чтобы ваше дыхание соединить с её дыханием.
– Всё, что человек привык почитать, занимает всего лишь день, одно мгновение... Любовь, когда она осуществилась, бледнеет, а кисть разрушает грёзы художника, – сказал я.
– Нет, – ответил он, не пытаясь даже спорить. Я слышал, однако, какова была внутренняя сила в высказанном им отрицании, и я это уважал.
– Кто она, господин Маддердин? – Спросил он.
– Кто «кто она», господин Рейтенбах?
– Наверное, какая-то шлюха, в которую вы влюбились во время одного из визитов в бордель...
Я даже не понял, когда я схватил его за горло и прижал к стене. Он покраснел, но ему ещё удалось прохрипеть:
– Отпустите, Бога ради!
Я отпустил его лишь некоторое время спустя, злясь на себя, что я позволил себя спровоцировать, прежде чем успел подумать. Такое не часто случалось с вашим покорным слугой. Маркграф закашлялся, и много времени прошло, прежде чем он смог снова заговорить.
– Меч Господень, у вас сильная хватка... – выдохнул он. Я отступил на два шага, и, поверьте мне, я был сильно сконфужен.
– Простите, господин, что я пренебрёг обязанностями гостя.
Он махнул рукой.
– Я сам хотел узнать, вот и узнал.
– Я спас ей жизнь, она спасла жизнь мне, – сказал я, глядя в стену над его головой. – Только один раз её обнял, верите? Ведь это не может быть любовью...
Почему я ему всё это говорил? Может, потому, что знал, что он уже одной ногой в могиле.
– Любовь не предупредительный гость, мастер Маддердин. Любовь не объявляет о своём визите за две недели. Любовь, как вор, влезает в ваш дом и крадёт всё, что в нём есть самого ценного. Она напоминает удар молнии с ясного неба. В поединке с любовью у вас столь же большие шансы, как у цыплёнка против ястреба.
– Всегда можно убежать…
– Именно это вы и делаете? И что? Лучше вам от этого?
– Нет, – проговорил я спокойно. – Ибо когда я вижу что-то прекрасное, я хочу показать это ей. Я хотел бы делить с ней каждую минуту радости. Только я редко вижу красивые вещи, господин Рейтенбах. Вокруг меня страх, ненависть, кровь, смрад и боль. Она будет счастлива, не так ли?
Он молча смотрел на меня, и на его лице, к своему удивлению, я увидел сострадание.
– Я старый, угрюмый, каждый день я нахожу в своей голове новые седые волосы. Каждое утро я должен убеждать себя, что стоит ещё пожить. Кто-то когда-то, маркграф, сказал, что отличнейшая вещь засыпать со страхом, что никогда не проснёшься. Я засыпаю со страхом, что на следующий день я снова проснусь... И только вера удерживает меня в этой жизни, когда я поднимаю голову от подушки.
В молчании он снова наполнил наши кубки.
– Скажите ей всё, как сказали мне. Или боитесь, что она не ответит на ваши чувства?
– Я помог ей. Признание в любви станет ничем иным, как требованием погашения долга.
– Поверьте.
– Нет.
Рейтенбах подошёл так близко, что я почувствовал его пропитанное вином дыхание.
– Вы хотите умереть, глупец, сожалея, что так и не отважились на шаг, который всегда хотели сделать?
– Оставьте в покое мою жизнь, маркграф, – попросил я. – Это не лучшая тема для разговора.
Он фыркнул, отошёл от меня и уселся в кресло.
– Странно сплетаются человеческие судьбы, – сказал он, – а вы – странный инквизитор.
Я принял бы это за комплимент, но я был зол на себя за минуту слабости. Кто заставлял меня говорить всю эту чушь постороннему человеку и рассказывать о своих страхах и желаниях, в истинности которых даже я сам не был уверен?
– Зачем мне изучать любовь, упорно искать её? Она от Бога, и превышает человеческое понимание. Я с огромным усердием учусь ненависти, ибо эта страсть, по крайней мере, в моей власти, – произнёс я с горечью вопреки своему желанию.
* * *
Я нашёл парней и приказал, чтобы они явились ко мне в комнату, когда луна зайдёт за северную башню. Трезвые – это я дал понять очень чётко. Потом я вернулся, выждал, сколько нужно, и вызвал слугу, которого отдали в моё распоряжение. Снял с шеи золотую цепочку с крестиком.
– Садись, – приказал я парню, указывая на стул.
– Как же так? – На его лице отразилось тяжкое раздумье.
– Садись, – бросил я уже более жёстким тоном, и он присел на самом краешке, явно потрясённый тем, что можно сидеть в присутствии гостя самого господина маркграфа.
– Посмотри-ка сюда, – сказал я, поднося крестик к его лицу. Я поднял палец, приводя цепочку в маятниковое движение. – Смотри не отрываясь.
– Смотрю, господин.
Я и в самом деле видел, что он водит глазами за движущимся и блестящим крестиком.
– Мартин, представь себе, что ты лежишь на мягком сухом сене, – начал я медленно, ласковым голосом. – Солнце светит у тебя над головой. Согревает тебя. Оно такое жёлтое и тёплое. Тебе ничего не хочется и ничего не нужно делать. Тебе тихо и спокойно. Приятно, правда?
– Ага, – пробормотал он.
– Ты можешь так лежать и лежать без конца. У тебя сами собой закрываются глаза, а руки и ноги очень, очень тяжёлые. Ты даже не пытаешься их поднять, ибо зачем? Ты так и будешь греться на солнце, разве нет?
– Бу-ду.
– У тебя тяжёлые ноги и тяжёлые руки. Твоя голова тоже такая тяжё-ёлая. Ты лежишь себе на мягком, тёплом сене. И тебе так хорошо, что ничего другого ты не хочешь. Незачем вставать, правда?