— Куколка… — Первый провел рукою по ее груди. — Я ведь могу… а, Мордимер? Скажи, что могу?
Я кивнул, поскольку ей уже ничего не навредило бы, а близнец любил развлекаться с мертвыми женщинами. Порой мне казалось, что те возбуждают его сильнее живых.
— Я ведь тебя предупреждал, — обратился я к Гансу, — но ты не захотел прислушаться к словам друга. — Правда, я не был ему другом, но так-то оно звучало куда лучше.
Шулер сел на пол и спрятал лицо в ладонях. Из-под пальцев текли слезы. Было это зрелище настолько же жалкое, насколько и отвратительное.
— Мы не делали ничего плохого, — простонал он. — Это ведь просто уличная девка, Мордимер. Ведь ее никчемная жизнь не могла интересовать Бога!
— Идиот, — сказал я без гнева, поскольку Золотая Ручка был уже трупом, а что толку злиться на труп? — Вы взывали к мертвым и приносили им человеческие жертвы. Богу и Инквизиториуму нет дела до жизни этой девки, дружище. Но есть им дело до ваших бессмертных душ, которые вы загубили и изваляли в грязи, — исключительно до них. До ваших душ, которые без нашей помощи отправились бы прямиком в ад! Благодари Господа, что я пришел помочь тебе!
— Как ты мне поможешь, Мордимер? — Глаза шулера были словно у обиженной собаки.
— Буду беседовать с тобою до тех пор, пока в глубине сердца не постигнешь своей вины, пока весь ты, всей душой, разумом и телом — или скорее тем, что от тела останется, — не возжелаешь искупить грехи и отречься от дьявола. И когда примиришься с Богом и людьми, предам тебя пламени, Ганс.
— А стоит ли, Мордимер? — крикнул он. — Ради нее? — ткнул в девушку на камне, над которой сопел Первый.
— Ничего-то ты не понял. Не ради нее. Ради тебя, — ответил я, покачав головой, поскольку уже знал, что наши разговоры в Хез-хезроне, в подвалах Инквизиториума, затянутся. — Но поверь мне: поймешь наверняка…
— Мы добывали золото, Мордимер. — Шулер поднял голову, и в его глазах блеснула надежда. Не мог смириться с мыслью, что действительно уже мертв. — Мы добывали золото, много золота. Хочешь? Сколько? Тысячу крон? Пять тысяч? Десять? А может, сто тысяч, Мордимер?!
— Сто тысяч? — спросил Курнос, и я увидел, как в его глазах разгорается опасный блеск.
Я готов был поспорить: он даже не представлял себе, что можно сделать со ста тысячами крон.
— Мы приносили жертвы мертвым и получали деньги, — хрипло говорил Ганс. — Раз тысячу, потом — пять тысяч, потом — еще две тысячи. Присоединяйтесь к нам, ко мне, убейте их, если хотите, я знаю все, я…
Я врезал кончиком палицы ему по зубам — так, что он опрокинулся на спину.
— Курнос, — сказал я ласково, — не глупи. За все приходится когда-то платить. Они уже платят.
Первый закончил развлекаться с мертвой девицей, и тогда внезапно появился мой Ангел-Хранитель. Не в сиянии, не со светящимся нимбом и не под триумфальный рев небесных труб. Появился в образе худого человека, одетого в серый плащ. Только вот под темным капюшоном сверкали волосы, будто сотканные из чистого сияния. А из-под плаща выглядывала изукрашенная рукоять меча. Я, не раздумывая, пал на колени и краем глаза отметил, что Курнос с близнецом поступили так же. Я не знал, что сделает мой Ангел. Мог благословить нас, но мог и убить всех одним ударом огненного острия. Впрочем, не думаю, что в этом случае он стал бы утруждать себя выхватыванием меча из ножен. Ведь тараканов мы убиваем сапогом, а не расстреливаем из пушки. Он положил мне ладонь на плечо, и я согнулся под ее тяжестью.
— Хорошая работа, Мордимер, — произнес он негромко. — Благословляю тебя, мой мальчик.
И столь же неожиданно, как появился, исчез. Я не заметил, как это произошло, и не услышал шума ангельских крыльев. Просто вокруг сделалось пусто, но одновременно отступил страх, сдавливавший мое горло до потери дыхания.
— Это бббыл… — только и выдавил из себя Первый, но я жестом заставил его замолчать.
Ангел-Хранитель заодно подлечил и Второго, и я обрадовался его доброму к нам расположению. Доброжелательный Ангел-Хранитель — такое случается не часто. Теперь, с его благословением, нам не приходилось уже бояться мертвых, жаждущих мести за то, что мы уничтожили их приспешников. Я никогда не мог понять, зачем мертвые требуют человеческих жертв. Что им это дает? Наполняет их силой или же помогает им ощутить остатки жизни, вспомнить, кем были раньше? А может, уходящая жизнь облегчает хоть на миг их вечную боль, а кровь жертв гасит адский огонь, терзающий их нутро? Ха, прекрасный вопрос для теологов, и поверьте мне: они пытались на него ответить. Вот только окажись тот теолог на моем месте — обдристал бы исподнее.
На обратном пути нам не пришлось трепетать перед темной магией, наполнявшей подземелья, но забот и так было порядком, поскольку некоторые из пленников не могли идти. Впрочем, способность ходить больше им не понадобится. На костер повезут их по городу на черных деревянных телегах, к радости толпы, которая заполонит улицы. Хез-хезрон — праведный город. Здесь можно не охранять узников, опасаясь, как бы их не отбили, скорее нужно следить, чтобы некто, ведомый неразумным порывом, не возжелал сам отмерять справедливость еретикам и негодяям.
Но для меня еще ничего не закончилось. Осталось незавершенным дело с Кнаппе. Я знал: толстяк мясник не простит мне того, что его любимая вместо свадебной кареты поедет на черной телеге, да еще прямиком на костер. Наверняка будет зол за все те ночи, когда мог бы толстым потным брюхом наваливаться на ее миленькое тельце. И кто знает, насколько далеко зайдет в своей злопамятности? Старая пословица гласит, что наилучшая оборона — это нападение. И поверьте, что хотя нападать я охоты не имел, однако знал: иначе могу просто погибнуть. Может, поступлю подло, но ведь пока я жив — у меня есть надежда что-то изменить. Именно поэтому всю дорогу назад в Хез-хезрон я напряженно думал, как можно решить дело так, чтобы все закончилось хорошо. И наконец, что (учитывая мой острый ум и смекалку) было совсем не удивительно, нашел подходящее решение.
В Хезе наше прибытие вызвало фурор. Как я и надеялся, узниками тотчас занялся Инквизиториум, и, тоже согласно моим ожиданиям, на следующий день Его Преосвященство епископ Хез-хезрона поручил ведение дела именно вашему нижайшему слуге. Я оставался новичком в городе, это правда, но большее значение имел тот факт, что у меня была собственная концессия. Братья Инквизиториума — а нескольких из них я знал довольно хорошо — приняли меня без зависти. При нашей профессии важна солидарность. Слишком много волков норовит растерзать стадо Божье — так что следует нам держаться друг друга.
Во время напряженного следствия работа в Инквизиториуме — особенно если помнить о допросах — не является ни легкой, ни приятной. День начинается с мессы в шесть утра и общего завтрака с инквизиторами, которые ведут другие дела. Далее — медитация и молитва, и лишь потом начинаются следственные действия. Я не любил такую жизнь, ибо ваш нижайший слуга — лишь человек, отягощенный многочисленными слабостями. Люблю пить до поздней ночи и просыпаться поздним утром, люблю хорошо поесть и люблю дома платных утех. Но сила человека состоит в том, чтобы, когда нужно, превозмогать собственные слабости и посвящать себя Делу. Каким бы оно ни было.
Первой я проведал прекрасную Элию. Прекрасной она уже не была. Порванное платье, спутанные, окровавленные волосы, выбитые зубы, распухший на пол-лица нос и щека, напоминающая гнилой персик. Зеркальца в келье не было, но я принес его с собой. Маленькое зеркальце в скромной деревянной оправе. Когда разглядела свое отражение, швырнула им в стену и расплакалась. Но это пока что был не тот плач, на который я рассчитывал. Пока что плакала от ненависти и бешенства. Поверьте мне: еще придет время, когда станет плакать от раскаяния. Уселся перед ней на принесенный хмурым одноглазым стражником табурет.
— Элия, — сказал я ласково. — Нам нужно поговорить.
Она что-то пробормотала в ответ, а потом подняла голову.
На опухшем лице был виден единственный, блестящий глаз. Полный ненависти.
— Заберу тебя с собой, Маддердин, — сказала сдавленно. — Уж поверь, заберу тебя с собой.
Значит, по-прежнему была в плену иллюзий. Откуда у нее эта вера? Или думала, что спасут ее родовитость, деньги, братья или, может, влияние Кнаппе? Что бы там ни думала — ошибалась. Тело ее было просто поленом, которое сгорит в очищающем огне. Смотрел на нее и размышлял: как это возможно, чтобы еще недавно я ее вожделел? Конечно, по-прежнему была красива — или, точнее, могла снова стать красивой через несколько десятков дней, когда затянутся раны и сойдет опухоль. Но, так или иначе, была уже мертва, я же, в отличие от Первого, не испытываю тяги к мертвым либо умирающим женщинам.
Я подозвал стражника и повелел провести ее в допросный зал. В небольшой комнатке, выложенной темно-красным кирпичом, стояли стол и четыре кресла. Для меня, секретаря, медика и, если будет необходимо, второго инквизитора. Подле северной стены в огромном очаге светились уголья. Но самой важиой деталью этого зала были инструменты. Деревянное ложе с железными скобами, веревками и коловоротом. Свешивающийся с потолка крюк. Железные сапоги с винтами. На столике подле очага — комплект орудий. Щипцы и клещи, чтобы рвать тело, сверла и пилы, чтобы дырявить и пилить кости, семихвостый бич, унизанный железными шариками. Ничего особенного и ничего слишком сложного. Но обычно уже одного их вида хватало, чтобы пробудить в сердцах грешников трепет. Так случилось и с Элией Коллер. Осмотрелась, и от лица ее отлила кровь. Я глядел на нее с удовлетворением профессора, который убедился: из нового ученика будет толк.
Стражник растянул ее на ложе и защелкнул на руках и ногах железные скобы. Я отослал его прочь одним взглядом и закрыл дверь.
— Теперь мы можем говорить спокойно, — сказал я. — По существу и без нервов или угроз. Нужно ли тебе объяснять, каким образом эти инструменты действуют?