не против полакомиться человеческим мяском.
— Вот ваша жертва, — сказал Игнациус, а я увидел краем глаза, как поднимает руку с факелом.
— Если я пойду и долиной смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня,[40] — завел я во весь голос.
— Молчи! — крикнул Игнациус, который наверняка надеялся, что я онемею от страха или примусь молить о спасении.
— Если я пойду посреди напастей, Ты оживишь меня, прострешь на ярость врагов моих руку Твою; и спасет меня десница Твоя.[41]
И сразу после этого раздался свист, факел упал в грязь, а Игнациус заверещал. И теперь это был крик не проповедника — всего лишь раненого человека. За моей спиной шумели, раздавались крики, но все перекрывал сильный голос: «Вперед, дети Христовы!» — и голос этот показался мне до крайности знакомым.
Я изо всех сил пытался повернуть голову, но не мог этого сделать, а потому не видел ничего, кроме болотистого берега, воды и погасшего в грязи факела, от которого едва не запылала моя ловушка. Создания, выходившие из воды, замерли. А потом начали отступать. За спиной раздавались отчаянные крики боли, стоны, свист мечей и громкое хлюпанье грязи под ногами. А потом в поле моего зрения вбежали трое. Двое мужчин в белых одеяниях, третий — некто большой, дородный, облаченный в черный плащ с капюшоном. Темная фигура, несмотря на свои размеры, догнала первого из убегавших и скрутила ему шею стремительным, едва заметным движением левой руки. Я отчетливо услышал треск сломанных позвонков. Потом огромный мужчина повернулся, словно танцовщица, уклонился от сабельного удара и ударил сам — второго культиста, прямо в грудь. Нет, милые мои, «ударил» — это слабо сказано. Он воткнул ему пальцы в грудную клетку, проломил ребра и вырвал сердце. А потом засмеялся и швырнул кровавый комок подальше в воду. Женские фигуры подскочили, раздирая его на ошметки, и тотчас я услышал писк да отвратительное чавканье.
Мужчина же пошел в мою сторону, схватил статую из ивняка и единым движением повернул так, чтобы клетка смотрела в сторону леса. Я увидел несколько темных фигур в капюшонах и множество белых пятен, что лежали среди затоптанных кострищ. Ради справедливости следует отметить, что некоторые из тех пятен были не белыми, но бело-алыми. Тем временем мой избавитель вырвал дверцы клетки и вытянул меня наружу. А потом откинул темный капюшон, что скрывал его лицо.
— Ты… ты инквизитор? — только и спросил я бессмысленно, поскольку видел черный кафтан с серебряным сломанным распятием, вышитым на груди.
Он рассмеялся, и его обвисшие щеки затряслись.
— Ну, нечто вроде того, — ответил. — Ты должен нас простить, Мордимер, что использовали тебя как приманку. Но ведь наверняка помнишь, что говорит Писание: Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его. Господь испытал жар твоей веры, и ты прошел испытание.
Трудно было бы мне не вспомнить этой цитаты из Писания, поскольку сам же двумя днями ранее привел ее в разговоре с Эньей. Впрочем, доскональное знание слов Господа и Апостолов было частью моего образования. Правда, дерзости моей недостаточно, чтобы утверждать, будто осведомлен столь же, сколь высокоученые доктора, однако некоторыми скромными теологическими знаниями обладаю.
Он покивал в задумчивости:
— А не всем это удается. Ведь и Писание ясно говорит: Противник ваш Диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить.[42]
— Не сильно он им помог. — Я глядел на раскиданные по земле тела и на людей в черном, что меж ними кружили.
— Верно, не сильно, Мордимер, а знаешь ли — почему?
— Ибо того хотел Господь.
— Простейшее объяснение. Но это не вся правда, Мордимер. Господь так хотел, ибо видел искренность наших сердец и добродетель наших поступков. Бог так хотел, ибо мы сияем светом, отраженным от Славы Его. Не помог бы нам, когда б не были мечом в руке Его и солдатами Его войска. Бог всесилен, но помогает лишь тем, кто верует в Его всесилие. Бог не помог бы тебе, Мордимер, когда бы ты, запертый в смертельной ловушке и обреченный на смерть, до самого конца не пел гимны во славу Его!
Одетые в черное стражники вязали последних еретиков и переносили на борт ладьи, которая чуть ранее показалась из мрака и стояла теперь подле берега.
— Не могу во все это поверить, — покачал я головой. Смотрел на моего спасителя — и отчетливо видел его в свете луны и в отсвете тлеющих вокруг костров. Миг назад он сражался с нечеловеческим умением, но на лице его не было и капли пота. А я вспомнил, каким видел его ранее. Задыхающимся, измученным, насквозь промокшим потом и отчаянно воняющим. Усилия, которые потратил на короткую прогулку вверх по лестнице, как казалось тогда, могли его убить. И это — тот самый Мариус ван Бохенвальд?
— Как плетет судьба, — усмехнулся он. — Знаю, о чем думаешь, Мордимер. О бедном Мариусе, для которого даже взобраться по лестнице было так трудно. Однако подумай: а сам ты разве не играл роль? Не был ли некоторое время купцом Годригом Бембергом, добряком из Хез-хезрона? А я был задыхающимся, непутевым и запутавшимся в жизни ван Бохенвальдом…
— Потел и смердел…
— Потел и смердел, потому что хотел быть потеющим и смердящим, Мордимер. Чтобы лучше сыграть эту роль. Ты гордишься тем, что умеешь из человеческой глины вылепить нового человека. И нам, инквизиторам, ведомо это чудесное превращение высокомерного грешника в человека отчаявшегося и раскаивающегося. Но быть может, ты научишься лепить и себя самого, Мордимер. Ибо если веришь… — голос его внезапно сделался тверд, — если свято веришь, вера сделается реальностью. И не станет вещей, которые будем не в силах сотворить посредством нашей веры. Захоти я — мог бы оторваться от земли и воспарить. Но не хочу, поскольку не думаю, что Господь желал бы от меня этого…
Я представил себе огромного Мариуса ван Бохенвальда, воспаряющего, словно птица, и, несмотря на серьезность ситуации, мне стало весело. Но конечно же, милые мои, я и бровью не повел, чтобы не выдать это веселие.
— Тебя развлекает то, о чем я говорю, Мордимер, — кивнул он печально. — Но не виню тебя, ибо некогда и сам был таким же. Сотни лет тому назад…
— Сотни лет? — переспросил я, не подумав, хотя спрашивать не следовало, ведь Мариус ван Бохенвальд просто сошел с ума. А с безумцами следует соглашаться, чтобы их успокоить.
— Отчего бы и нет?
— Потому что люди так долго не живут, Мариус, — ответил я настолько ласково, как только сумел. Может, он и был сумасшедшим, но сейчас моя жизнь была в его руках.
— Нет? — усмехнулся он. — Действительно?
Я не знал, что ответить, но он, похоже, и не ожидал ответа. Повернулся к своим людям.
— Дайте моему товарищу коня, — приказал. — И пусть возвращается в Тириан.
Протянул мне руку, и я ее пожал. Была у него сильная, твердая хватка, столь отличавшаяся от мягкого пожатия Мариуса ван Бохенвальда из трактира «Под Быком и Жеребчиком».
— Мы присматриваем за тобой, Мордимер, — сказал он. — И будем приглядывать впредь. И может, когда-нибудь, — усмехнулся одними губами, — призовем тебя для долгой беседы.
Наверняка вы уже поняли, что ваш нижайший слуга — не из пугливых и в опасных ситуациях ноги меня не подводят. Но когда Мариус ван Бохенвальд произнес свои слова, холодная дрожь пронзила мой позвоночник. Мариус, верно, это заметил или почувствовал, поскольку лицо его слегка изменилось.
— Ох, Мордимер, нет, я не говорил о такой встрече — но о разговоре, что сможет изменить твою жизнь к лучшему.
Кивнул мне и отошел пружинистым шагом. Миг еще я глядел в его широкую спину, обтянутую черным плащом, пока некто, остановившись рядом, не вырвал меня из задумчивости.
— Конь ждет, парень, — сказал человек, чье лицо я не мог различить под темным капюшоном. — Счастливой дороги.
— А они? — спросил я тихо. — Что будет с Игнациусом и остальными инквизиторами?
Человек в черном взял меня за плечо и подтолкнул вперед. Деликатно, но настойчиво.
— Погибли с честью на поле битвы, Мордимер. В смертельной схватке с проклятой ересью, — сказал. — И лучше бы тебе о том помнить, ибо среди инквизиторов не может быть отступников.
Я уже знал, что с ними произойдет. Попадут в место, о котором не говорят вслух. В каземат, по сравнению с которым подземелья монастыря Амшилас и подвалы Инквизиториума — сущие дворцы. И там, в боли и смирении, расскажут о всех своих грехах и научатся снова любить Господа. Поймут, что блудили, и поймут почему. Будут помазаны там мирром и омыты, а души их побелеют, словно снег, пусть даже от грешных их тел и останется совсем немного. А в конце завершат очищение и сгорят, благодаря Господа и слуг Его за то, что позволили познать экстатическую радость костра. Поверьте мне, что умирать будут, преисполненные веры и безбрежной любви. И именно это имел в виду Мариус ван Бохенвальд, когда говорил о лепке человеков.
Еще до рассвета я выбрался на тракт, а двумя днями позже был в Тириане. Размышлял ли я о том, что случилось? А вы как полагаете, милые мои? Думал о том едва ли не все время. О Мариусе ван Бохенвальде… или, вернее, о человеке, который взял сие имя и был не более и не менее как представителем внутреннего контроля Инквизиториума. Конечно, мы — простые инквизиторы — знали о существовании таких людей. Но одно дело — знать, а совсем другое — увидеть собственными глазами, верно?
Я кинул поводья пареньку-конюху и вошел в гостиницу. Хозяин приветствовал меня радостной усмешкой:
— Как ваши дела, ваша милость?
— Хорошо, — ответил я. — Очень хорошо. Моя женщина наверху?
— Она… — смешался на миг, — она… выехала. Думал, что вы знаете… Но оплатила все счета на неделю вперед.
— Выехала, — повторил я. — Что ж…