ти и злости. Поверьте мне: придёт ещё время, когда она будет плакать от раскаяния. Я сел напротив неё на табурет, принесённый угрюмым стражником с выбитым глазом.
— Эля, — сказал я ласково. — Нам надо поговорить.
Она рявкнула что-то в ответ, а потом подняла голову. Из-под отёка был виден один, блестящий глаз. Полный ненависти.
— Возьмутся за тебя, Маддердин, — произнесла она сдавленным голосом. — Поверь мне, возьмутся за тебя.
Выходит, она всё ещё жила иллюзиями. Откуда бралась эта вера? Или она думала, что её может спасти знатность рода, деньги, братья, а может связи Ракшилеля? Что бы она ни думала — ошибалась. Её тело было уже лишь деревом, что сгорит в очищающем пламени. Я смотрел на неё и думал: как могло случиться, что она когда-то меня привлекала? Да, она всё ещё была красивой, а может, точнее, могла стать красивой через несколько дней, когда затянулись бы раны и сошли отёки. Но, так или иначе, она была уже мертва, а я, в отличие от Первого, не расположен к мёртвым или умирающим женщинам.
Я вызвал стражника и велел отвести её в допросную. В небольших покоях, выложенных тёмнокрасными кирпичами, стояли стол и четыре стула. Для меня, протоколиста, лекаря и, по обстоятельствам, для второго инквизитора. У северной стены находилась большая жаровня, в которой калились угли. Однако главными элементами обустройства этого зала были орудия. Деревянное ложе с железными креплениями, верёвками и коловоротом. Крюк, закреплённый в потолке. Железные сапоги с винтами[57]. На столике, возле жаровни, лежал комплект инструментов. Щипцы и клещи, чтобы рвать тело, свёрла и пилы для продырявливания и распиливания костей, кнут о семи хвостах с нанизанными железными шариками. Ничего слишком изысканного и ничего слишком сложного. Но обычно одного зрелища хватало, чтобы пробудить в сердцах грешников тревожную дрожь. Не иначе было с Элей Карране. Она оглядела зал, и от её лица отхлынула кровь. Я смотрел на неё с удовлетворением профессора, видящего, что будет потеха от нового ученика.
Стражник растянул её на ложе и закрепил сгибы рук и ног железными креплениями. Я дал ему знак, чтобы он ушёл и закрыл дверь.
— Тут нам удастся поговорить спокойнее, — сказал я. — По сути, без нервов и обвинений. Надо ли тебе объяснять, как действуют орудия?
Она не ответила, но я и не ожидал ответа. Эля лежала с головой, прижатой левой щекой к необработанному дереву ложа. Смотрела на меня здоровым глазом.
— Начнём с подвешивания, здесь, на этом крюке. — Я показал пальцем под потолок, а её взгляд послушно последовал за моей рукой. — Сначала тебе свяжут сзади руки, а через узел пропустят верёвку, которую протянут как раз через этот крюк. Достаточно лишь потянуть за другой конец верёвки, чтобы твои связанные за спиной руки начали выгибаться назад. Всё выше и выше. Наконец, суставы вывернутся, кости треснут и сухожилия порвутся. Твои руки окажутся параллельно голове.
Я подошёл и встал около неё. Взял в руку прядь её волос и начал ею играть. Накручивать её на палец и раскручивать.
— Возможно, ты думаешь, что тебе поможет обморок. Вот уж, нет. Над этим бдит наш лекарь. Когда понадобится, он подаст тебе приводящие в чувство лекарства. Подождём, пока ты вновь придёшь в себя, и начнём снова. Когда ты будешь здесь так стоять, с вывернутыми из суставов руками, мы можем начать тебя хлестать, чтобы умножить силу убеждения. Этот кнут — взгляд Эли вновь послушно последовал за моим пальцем — оснащён маленькими, железными шариками. В руках умелого человека, и поверь мне, наши палачи умелые, он не только вырезает из кожи ремни, но может рвать мышцы и даже ломать кости. Да-ааа, — протянул я, — когда ты сойдёшь с этого крюка, дорогая Элечка, останутся от тебя одни ошмётки. И не питай малейших иллюзий, будто тебе кто-то поможет. Всё было записано Ангелом-свидетелем. Сейчас от костра тебя не спасёт даже папа. Мне продолжать?
— Нет, — прошептала она. — Хватит. Что я должна сделать?
Она была понятливой ученицей, но недостаточно понятливой. Не должна спрашивать.
— Это зависит только от тебя, — произнёс я. — Я не могу тебя принуждать к чему-либо. Раскаяние и сожаление должны идти прямо из сердца.
Она прикрыла глаза, как бы что-то обдумывая. Вдруг открыла их.
— Ракшилель, — сказала она и посмотрела на меня вопросительно. Я улыбнулся одними уголками рта. — Он стоял за всем. Мой отказ от брака был лишь игрой, чтобы люди думали, будто мы ненавидим друг друга. А ведь это он уговорил меня на сношения с дьяволом и получал от этого выгоду. Разве он заработал бы такие богатства одной торговлей мясом?
Я был в полном восхищении от неё. Честно! Каким образом она так быстро сообразила, что мне нужен мастер мясников? Подумаем, каким тропкой могли идти её мысли: «Мордимер следил за мной по приказу Ракшилеля и выследил. Но дело приняло серьёзный оборот, и Ракшилель, мало того, что не заплатит остаток гонорара, так ещё и попытается покончить с Мордимером за то, что тот не довёл меня до алтаря. Итак, Мордимеру нужна зацепка на Ракшилеля, и эту зацепку он найдёт благодаря мне». Я прямо-таки видел, как она задаёт себе вопрос, что получит взамен.
— Искреннее раскаяние, истинное сожаление и выдача сообщников являются обязательными условиями, Эля, — сказал я серьёзным тоном. — А инквизитор может в этом случае принять решение о неприменении к обвиняемому пыток и сожжении его тела уже после повешения или обезглавливания.
— Да, — ответила она и снова закрыла глаза. — Да, — повторила. — Спасибо тебе.
Я вызвал стражника и велел отвести Элю в камеру.
— Обдумай всё хорошенько, — произнёс я. — Пополудни допрошу тебя в присутствии протоколиста.
Когда я возвращался в Инквизицию, то думал об Эле. Она была интересной женщиной. Холодной и безжалостной, но умеющей признавать поражение. Я почти жалел, что судьба не позволила нам встретиться раньше. Я не мог её спасти. Никто не мог. Ну, может почти никто, ибо, говоря, что даже папа не в состоянии ничего сделать, я сильно преувеличил. Но у епископа Хез-хезрона не было столько власти, чтобы потребовать для неё пожизненного заточения в монастыре. Такой приговор мог вынести лишь папский суд, а до столицы дорога была далека. Впрочем, пока закрутились бы колёса бюрократической машины, никто бы уже и не вспомнил о костре, на котором она сгорела. Что ж… следовало примириться с мыслью, что Эли уже не будет среди нас. Жаль. Как всегда, когда из мира исчезает частичка красоты.
Я знал, что слуги Ракшилеля пытаются меня найти, но даже они не могли прорваться сквозь стражу, охраняющую Инквизицию. Но, в конце концов, пришло время, когда это я мог навестить мастера мясников. Я стоял перед дверью с бронзовым молоточком и думал о том, что с моего недавнего визита прошло так немного времени, а каким богатым было оно на события. Я постучал. Минуту внутри царила полная тишина, но, наконец, я услышал шарканье ног.
— Кто? — рявкнул голос из-за двери.
— Мордимер Маддердин, — сказал я.
— Меч Господа, парень! — вскричал кто-то. — Заходи скорей, хозяин ищет тебя по всему городу.
— И вот я здесь, — ответил я.
Вот только, когда открылись двери, я вошёл не один. Меня сопровождало четверо солдат в чёрных плащах, надетых поверх кольчуг, и с обитыми железом дубинками в руках. Слуга, который открыл нам двери, упал, оттолкнутый к стене, а его взгляд был полон ужаса. Так реагирует каждый, когда в его дом входит окружённый стражей инквизитор в служебной форме. На мне была чёрная пелерина, завязанная под шеей, и чёрный камзол с огромным, надломленным крестом, вышитым серебром. Некоторые утверждают, что не следует почитать символ, на котором страдал наш Господь, но они не помнят того, что именно Крестова мука дала Ему силы, дабы сломать перекладины и сойти к врагам с мечом и огнём в руках. Так и я с мечом в руке и огнём в сердце входил в дом богохульника и грешника.
Ракшилель был лишь в ночной рубашке, тапках с затейливо изогнутыми носами и ночном колпаке, конец которого свешивался у него через плечо. Он выглядел забавно, но я даже не улыбнулся.
— Ракшилель Дан? — спросил я. — Это вы Ракшилель Дан, мастер гильдии мясников?
— Ты мне за это заплатишь, Мордимер, — прошипел он сквозь стиснутые зубы, ибо был достаточно умён, чтобы всё понять.
— Вы арестованы именем Инквизиции, по приказу Его Преосвященства епископа Хез-хезрона, — сказал я. — Взять его, — приказал я солдатам.
— Мордимер! — крикнул он. — Поговорим, Мордимер, прошу тебя!
«Прошу тебя» — в его устах прозвучало интересно. Так интересно, что я показал рукой, чтобы он отошёл со мной в сторону. Мы вышли в сад, и Ракшилель трясся, как холодец. Я уважал его за то, что он не угрожал мне и не проклинал. Он понимал, что раз был арестован с согласия самого епископа, дело является более чем серьёзным.
— В чём меня обвиняют? — спросил он дрожащим голосом.
— Сам нам расскажешь, — ответил я с лёгкой улыбкой. — У нас будет много времени на беседы.
Оба мы прекрасно понимали, что в такой ситуации, как эта, от человека сбегают все сторонники, а враги поднимают голову. А Ракшилель врагов имел немало, и никто не подаст ему руку помощи. Не теперь.
— Десять тысяч, — сказал он.
— Нет, — я покрутил головой, — даже за сто. Знаешь почему?
Он смотрел на меня оглупевшим взглядом.
— Потому что тебе уже нечего купить, а мне нечего продать.
— Тогда почему мы разговариваем? — Всё-таки, в нём тлели ещё какие-то остатки надежды.
— Потому что я хотел знать, как высоко ты ценишь жизнь, и узнал, что всего в десять тысяч. Мир мало что потеряет с твоей смертью.
Я кивнул стражникам и подождал, пока двое из них заберут его, а потом приступил к обыску дома, при содействии тех двоих, что остались. Через час к нам присоединился нотариус и начал переписывать все ценные предметы, какие только находил. Что ж, я знал, что работа займёт его на много часов. Я за это время нашёл сейф Ракшилеля и открыл его без особого труда, ибо и этому умению меня учили. В сейфе высились стопки золотых монет, перевязанные шнурком векселя, облигации и расписки. Я внимательно их просмотрел и некоторые из них, выписанные на предъявителя, спрятал в карман мантии. Я знал, что могу снискать благодарность многих людей, отдавая им эти векселя. А благодарность в нашей профессии это важная вещь. Человек благодарный склонен к помощи и предоставлению информации. А жизнь наша, инквизиторов, в значительной мере зависит как раз от доступа к информации. Потом я отсчитал себе семьдесят пять крон, ибо столько мне был должен Ракшилель. Семьдесят пять крон и ни грошем больше. В конце концов, я не кладбищенская гиена