Ох, не любил священников этот мой Смертух. И ничего удивительно, ибо кто их, как бы, любил?
— Извини, — сказал я, — мой друг, ну чисто кипяток. Но вернёмся к делу. Что это, мать твою, должно означать, — я снова повысил голос и указал на костёр, сложенный на рыночной площади. — Или ты думаешь, долбоёб, что это игрушки? Театр для сброда? Как смеешь сжигать кого-то без согласия Службы? Без присутствия лицензированного инквизитора? Без суда Божьего?
Священник лежал в грязи и молчал. Совершенно правильно, поскольку я ненавижу, когда меня прерывают.
— Кто это? — носком сапога я указал на фигуру в белой рубахе.
Сапоги у меня были тоже грязными выше человеческого понимания. Я знал, что женщина жива, потому что минуту назад видел, как она судорожно загребла пальцами землю.
— Колдунья, — сказал он, и я услышал в его голосе сдерживаемое бешенство. — Обвинена в насылании чар и трёх убийствах. Осуждена Скамьёй согласно закону и традиции…
— С каких это пор Городская Скамья имеет право приговаривать к костру и решать, кто является колдуном, а кто нет? — я крикнул на него.
Не то чтобы меня это всё удивляло. В провинции происходили и худшие вещи, и у нас не было другого выхода, как закрывать глаза, если они случались. Но не тогда, когда случались в нашем присутствии.
— Вы хороши, когда у кого корову сведут с луга, — произнёс Смертух, — но не вам браться за чары и ересь.
— Именно, — поддакнул я. — Я собирался задержаться в вашем паршивом городке лишь на одну ночь, но чувствую, что развлекусь подольше. Бургомистр, — я посмотрел на человечка, что стоял возле нас и слушал наш разговор, не зная, куда девать глаза. — Именем Святой Службы я принимаю власть до момента выяснения всех вопросов и вынесения приговора. У вас тут есть арестантская?
— Яс-сное д-дело, вельмож[64]… — ответил он, согнутый в глубоком поклоне, и мне это понравилось.
— Отведите туда женщину, дайте ей пить, есть и пусть никто не посмеет её даже пальцем тронуть. А для нас — жильё. Лучшее, что у вас есть. Да, и ещё одно. На завтра, пусть столяр смастерит мне стол. Длинной семь футов, шириной — два. Вверху два железных крепления, внизу ещё два. Велите его занести в какое-нибудь помещение в этой вашей арестантской. Есть там жаровня или камин?
— Н-найдётс…
— Завтра к рассвету хочу иметь всё готовым. Протоколы допроса в суде есть?
— К-конеч… вельм-мож…
— Сегодня вечером хочу их видеть у себя в жилище. Всё понял?
— Д-да, вельм-м…
— Тогда чего ждёшь?
Смертух фыркнул коротким, злым смешком, а бургомистр подобрал полы лапсердака и понёсся через грязь, будто ему зад припекло.
— А она? — спросил я, качая головой, но он уже меня слышать не мог.
— Поднимите её, — приказал я стражникам, — и заприте в той арестантской.
Они схватили глефы, будто те должны были им на что-то пригодиться, и подскочили к лежащей женщине. Рванули её за волосы и руки так, что она громко и протяжно закричала. Она поспешила прикрыть грудь, потому что рубаха от рывка с треском разорвалась. Её лицо было всё в грязи, но нетрудно было заметить, что это было красивое, молодое лицо. И красивые, молодые груди.
— Но если мне кто-то её тронет, — я сказал очень тихо, но стражники прекрасно расслышали, — своими руками сдеру у него кожу со стоп и поджарю на огне. Понятно?
Они схватили её за руки и за ноги несколько осторожнее, чем за минуту до этого, и поволокли в сторону каменного домишки на другой стороне рынка. Она отчаянно плакала.
— А теперь ты, поп из грязи, — я посмотрел на настоятеля, который разумно не двигался с места, — можешь встать.
Он встал, отряхиваясь и оттирая мантию, что казалось делом безнадёжным, ибо он весь был вывалян в серокоричневой массе.
— Я подам официальную жалобу на ваши действия, инквизитор, — сказал он, и голос его даже не дрогнул. — Согласно статье двенадцатой закона о борьбе с колдунами…
На этот раз я пнул его прямо в лицо, и он полетел навзничь уже без передних зубов. Я соскочил с седла, грязь чавкнула у меня под подошвами, и наклонился над ним.
— Знаю, о чём гласит статья двенадцатая, — произнёс я, хватая его за бороду. Сейчас она у него была вся красной. Действительно, я выбил ему два зуба. — И все остальные. А ты должен на рассвете явиться на допрос этой женщины, понял? Как, скажем, представитель церкви. Я ясно выражаюсь?
— Да.
Если бы ненависть во взгляде могла убивать, я бы уже лежал мёртвый, как камень. Ба-а, если бы ненависть во взгляде могла убивать, я бы уже лежал мёртвый, как камень, много лет назад! Меня это никогда не волновало. Я хлестнул его верхом ладони по носу, аж хрустнул хрящ.
— Так точно, магистр инквизитор, — подсказал я, и он послушно повторил.
— Именно. — Я отвернулся от него, лишь за тем, чтобы увидеть, как через грязь в центре рыночной площади бежит мальчик лет двенадцати и кричит: — Вельможные господа, вельможный бурмастер просит на постой.
Постоем оказался состоящий из трёх комнаток второй этаж постоялого двора, откуда поспешно выгнали других гостей.
— Постель, — сказал Смертух с недоверием. — Как я давно не спал в постели!
В моей комнате, наибольшей из всех, на столике уже лежали протоколы допроса, рядом стояли масляная лампа и запасец масла, а также солидная и сильно замшелая бутыль вина.
— Можно, Мордимер? — Смертух посмотрел жадным взглядом, и я кивнул.
Он мощно глотнул, у него аж в глотке забулькало, и потом отнял бутыль ото рта и вытер его верхом ладони.
— Бога не боятся, — сказал он с чувством.
— Такое плохое? — я сдвинул брови.
— Нет, Мордимер! Такое хорошее! Истинная мальмазия.
— И от кого ты научился таких слов? Истинная мальмазия[65], — повторил я за ним и покачал головой. — Спустись лучше к хозяину и скажи, чтобы живо принёс ужин. Для меня хорошо зажаренного каплуна, кашу со шкварками, луковую похлёбку с сухариками и кувшин свежего, холодного пива. А близнецам пусть подошлёт какую-нибудь девку, а то по дороге мне уже покоя не давали этим своим нытьём. Только… Смертух. — Я встал с табурета. — Чтобы оставили её невредимой, помни.
— Не, ну понятно, Мордимер, ты чего?
— Ага, я уж вас, подлецов, знаю. Никакого удержу в веселии… Ладно, иди…
Я сел за столик и заглянул в протоколы. У судебного писаря явно были проблемы с каллиграфией, либо он был не совсем трезв, когда делал записи, поскольку пергамент был исчёркан совершенно неразборчиво. К счастью, расшифровка подобных каракулей входила в моё обучение. Не то, чтобы я был в восторге от такой работы, но что делать: надо так надо.
Чтение было настолько интересным, что когда принесли ужин, я даже не оторвался от бумаг. Правой рукой я переворачивал страницы, а в левой руке держал каплуна (действительно был прекрасно зажарен!) и лениво в него вгрызался. Луковый суп с сухариками остывал рядом. Ничё, в случае чего принесут ещё…
Наконец я отложил бумаги, также отложил на поднос остатки курицы и вышел в коридор. Из-за дверей близнецов доносились какие-то сопения, стоны и смешки. Я вздохнул и вошёл. На кровати лежала девка в задранной рубахе, с обвисшими грудями, вываленными наружу. Первый лихорадочно работал между её ног (даже не успел снять штаны, только спустил их до половины бёдер), а Второй сидел у лица девки и лениво бил её по щекам напряжённым членом. Как для таких маленьких человечков, у близнецов были действительно могучие инструменты, но на девку это, казалось, не производило особого впечатления. Лежала спокойно и лишь посапывала, а когда увидела, что я вхожу, подмигнула мне левым глазом. Смертух пока что сидел рядом на табурете и наблюдал за всем с глуповатой улыбкой. Смертух любит смотреть.
— Идём, — кивнул я, и он послушно встал. Я закрыл за нами дверь, и мы остановились в коридоре.
— Ну, дают, Мордимер… — Смертух скривил лицо в улыбке.
Вот так оно и есть. Бедный Мордимер работает и кумекает, как заработать денег, а все вокруг думают только о развлечениях.
— Послушай-ка, — сказал я. — Ты когда-нибудь слышал, чтобы в Хезе осудили колдунью, которая не признала себя виновной?
Может у Смертуха и не самый быстрый ум, но, без всякого сомнения, отличная память. Он способен цитировать разговоры, о которых я уже даже не помню, а были ли они. Сейчас на его лице отразилось усилие творческого процесса. Невольно я отвёл взгляд.
— Есть, — он радостно произнёс. — Одиннадцать лет назад осудили Берту Крамп, барышницу[66]. Три раза её отправляли к палачу, но она ничего, Мордимер! — он посмотрел на меня с изумлением.
— Неплохо, — поддакнул я.
Ибо действительно не случалось почти никогда, чтобы грешник не сломался на первом, от силы втором дознании. Только по-настоящему закоренелые пребывали в заблуждении даже на третьем допросе, но обычно он оказывался решающим. А Берта выдержала три допроса. Я всегда утверждал, что женщины крепче, чем мужчины. Мужчине достаточно показать раскалённый прут для протыкания яиц или разместить над естеством котелок с расплавленной серой, чтобы он начал петь, как по нотам. А вот женщину так легко сломать не удастся. Удивительно, правда? Хотя у вашего покорного слуги на всё были свои методы.
— Но на неё были такие зацепки, что всё равно её сожгли.
— Спасибо, Смертух. Приятного отдыха.
Он жутко улыбнулся, а я вернулся к бумагам. Обвиняемая Лоретта Альциг, вдова, двадцать шесть лет, жила с имущества своего умершего мужа, оптового купца. Не признала себя виновной. Ни в убийстве, ни в применении чёрной магии. И всё равно её приговорили. Хуже, она не была подвергнута установленному следствию. Говоря языком простых людей, её не пытали. Почему? Протокол был полон пробелов, не были заданы основные вопросы, даже не было сказано, как погибли эти трое мужчин. Я ничего о них не знал, кроме того, что допрашивающие называли их поклонниками. Выходит, молодая, красивая вдовушка имела трёх ухажёров. Почему она хотела их убить? Завещание? Об этом также ни слова в протоколе. Я покрутил головой. Эх, эти городские суды.