При входе в Кремль не только у меня забрали все оружие, но и у Пыжова, и у его брата и даже у стрельцов, что сопровождали Пыжа. Кремлевская охрана уже была в курсе, что назревает что-то. Это было видно по поведению того же десятника. Я вижу. Почему это не видят другие?
А весьма возможно, что и эти стрельцы были уже сагитированы и ждали приказа. Но пока меры предосторожности усилили. Это было понятно уже по тому, как отреагировали оба брата Пыжовых на то, что у них забирали оружие. Хоть не дураки, что возмущаться не стали, но знатно удивились. Мол, не было такого ранее.
Десятник, направленный с нами, быстро, бегом взобрался по лестнице Красного крыльца и не пошел во внутрь царских хоромов, а завел беседу с другим офицером-командиром. Не из стрельцов. Уже тот, наверное, представитель полка иноземного строя, отправился в хоромы — выискивать кого нужно.
Вот такая эстафета.
Пять минут… Ветер принес специфические ароматы со стороны кремлевских конюшен. Десять минут прошло… Недалеко от крыльца стали копиться люди, вроде бы, стоявшие в стороне, но следившие за тем, что происходит. Им бы еще телефоны с видеокамерами, так и не отличишь от людей будущего.
И вот сверху, к самой лестнице, но и не думая спускаться по ней, вышел боярин. Вот посмотришь на человека, и сразу видишь — вот такие бояре и должны быть. Даже как-то органично выглядела его гордыня, высокомерие. Мужчина являл собой образец статности и породы. Это даже если не говорить о тех богатых одеждах, в которые он был обряжен.
Уже почти зашло солнце, еще больше усилился прохладный ветерок, наконец стало понятно, почему я в теплом кафтане. Но даже это не оправдывало тех тяжёлых одежд, которые были на вышедшем боярине. Кафтан, под ним ещё и подкафтанник, шапка, обрамлённая соболиным мехом, такую я надел бы только в лютый мороз. И я был уверен, что он всё это носил бы и при тридцатиградусной жаре. Статус, или то, что в будущем называли «понтами», дороже и здоровья, и здравого смысла.
— Что надобно тебе, Потапка? Отчего беспокоишь меня? — пробасил боярин, явно обращаясь к Пыжову.
Вот их, таких статусных бородачей, с детства, что ли, учат этаким глухим басом разговаривать? Своего рода отличительная черта, демонстрация голосом права повелевать?
— Так, батюшка наш, Юрий Алексеевич, сам жа наказал мне, дабы разобрался я со стрелецким полком! — растерянно лебезил Пыж. — Вот и разобралси.
— Выслуживаешься, стало быть, стервец! — довольным тоном проговорил Юрий Алексеевич Долгоруков. — Чего ж одного отрока привёл? Да и не мне приводить надо было! Куда я его дену? Ты допроси, доложи на днях… Через седмицу и доложил бы.
— Так это он всё! Это он стрельцов стращает! — оправдывался Пыжов.
Смотрелось это так, будто бы взрослый человек, боярин Долгоруков, подошёл к детской песочнице, а самый трусливый мальчик по фамилии Пыжов стал перед дядей отчитываться, кто в кого кидался песком и обзывал дураком.
— А ну, служивый! — обратился Долгоруков к рядом стоящему на карауле бойцу, своим облачением мало похожему на стрельца. — Поди найди своего ротмистра, кабы дал ключи, да отправьте этого вора в колодную. Пущай на дыбе повисит, завтра и можно будет поспрашивать.
Долгоруков уже развернулся, чтобы уходить, а стрельцы подошли ко мне вплотную, чтобы скрутить да вести, как и было приказано.
— Слово и дело! — выкрикивал я. — Знаю о списках, кого бунтовщики убивать будут.
Мне начали крутить руки, но я не отбивался, хотя мог бы уже врезать. Понимал, что если устрою бойню перед лицом Долгорукова, то обесценю многие те слова, которые уже выкрикнул и которые собираюсь произнести прямо сейчас.
— Знаю, кто хочет извести Петра Алексеевича! Знаю, кто тебя, Юрий Алексеевич, хочет убить! Убивец уже где-то рядом, — я был практически уверен, что, едва я это скажу, ко мне разом прислушаются.
Но Долгоруков всё смотрел, как пробуют скрутить мне руки, пока без особого успеха. Взирал будто отрешенно, в мою сторону, но мимо. Оружие-то отобрали, а другие, в том числе и десяток караульных, смотрели на Юрия Алексеевича, только лишь ожидая приказа вмешаться. Но тот молчал, будто наслаждался зрелищем, интереса к которому не проявлял.
Так можно смотреть, когда муха ударяется о стекло, а ты в окно любуешься закатом. Но Долгоруков не ушел, не окружил себя стрельцами, хотя рядом стояли и десятник Никифор со своими воинами, и другие бойцы. Все же не робкого десятка был глава Стрелецкого приказа.
— Ух! — я увернулся, а мимо меня пролетел кулак.
Я даже успел понять, кто это перешёл к более решительным действиям.
— На! — прошипел я сквозь зубы, наступая, а по факту, сильно ударяя по носку одного из обидчиков.
Что ж, не сработали списки? Ну да ладно, есть и план Б, да и на другие буквы алфавита что-то найдётся.
— Золото! Злато знаю, где есть много! — кричал я, распихивая локтями сразу уже пятерых. — Где серебро — знаю!
— А ну, стой! — наконец-таки выкрикнул Долгоруков.
— Гнида ты, Пыж… Поквитаемся ещё! — сквозь зубы, тихо, чтобы слышал только Пыжов, сказал я.
Он раздулся, как индюк. Но ничего сказать не мог. Степенно, не спеша, держа фасон, Долгоруков, наконец, спускался вниз. Он всем своим видом говорил, что делает величайшее одолжение.
— Юрий Алексеевич, помочь ли тебе? — спросил…
Не знаю, кто это. Только сейчас увидел, что еще один мужик, с седой бородой, наблюдал за развернувшимся спектаклем из-за одной из колонн на Красном крыльце.
— Да неужто ль сам не совладаю, Артамон Сергеевич? Как-то без тебя справлялси, — усмехнулся Долгоруков, с которого, как мне показалось, даже спесь слетела на мгновение.
Матвеев… Да. Так звали этого боярина. Имя «Артамон» я знал из истории. Оно и сегодня уже неоднократно звучало.
— Злато? Серебро? — спускаясь, уже на последних ступеньках, проговорил Долгоруков. — А ведаешь ли ты, что лжа до добра не доводит? Многое ты сказал… Коли не брешешь, так и слушать могу.
— Ты его, Юрий Алексеевич, все же в колодной оставь. Наутро лучше петь будет, заслушаешьси, — насмехаясь, говорил Матвеев.
На крыльце становилось все более людно. Спектакль, как-никак. Вот ничего не изменю, будет им представление. Такое шоу, что в веках прославится постановка. А режиссеры власть полную себе возьмут. Придет мой полк, он мной уже сагитирован.
— Боярин, так я говорю, как есть. Знаю, где лежит злато. Но трудно туда нынче дойти. Так что не за него меня слушай, ибо не докажу быстро правоту свою. Ты выслушай о другом… — говорил я после того, как снял шапку и поклонился боярину.
Так нужно — говори я без поклона, наверняка, обидел бы Долгорукова. Хотя спину гнуть хоть бы перед кем, ну, может, только за исключением царя, не могу. Может быть пока. Ибо время диктует свои модели поведения. Но сейчас это претило моей системе ценностей. Вот только не хотелось бы все пустить прахом только потому, что гордый больно и не поклонюсь. Это не тот случай.
— Ты ли зарубил полуголову и полковника? — спросил Долгоруков.
— Так, батюшка. Они, каждый в свой час, напали на меня, я же защищался, — отвечал я. — А еще они полк подымать на бунт желали.
— А ты ли стрельцов стращал? — последовал следующий вопрос от Долгорукова. — Что? Супротив бунта, али свой удумал?
— Так токмо, чтобы защитить Петра Алексеевича, не на бунт супротив царя, а за него, и против тех, кто собирается бунтовать, — отвечал я, глядя в глаза боярину.
И это была моя ошибка. Но когда я понял, что нельзя вот так, будто бы ровня самому князю Долгорукову, главе Стрелецкого Приказа, смотреть на него, было поздно.
Долгоруков стал закипать.
— Как смеешь ты, лябзя, смотреть, словно ровня мне? — взревел Долгоруков [лябзя в значении «пустомеля», болтун].
В это время я уже отвёл взгляд. Ну не гнулась моя спина, не мяли в смущении руки шапку. Не получалось. Я старался сыграть, как один из тех актеров, что будут тут бегать при сьемках исторического кино в будущем. Но… не вышло.
— В колодную его! — взревел Долгоруков.
— Я знаю, кто стрельцов подымает на бунт. У меня доказательства есть. А еще… — я разорвал на себе рубаху, являя боярину вросший в грудь крест. — И будет бунт и будут реки крови, за царем придут убивцы.
Стрельцы, что уже подоспели меня крутить, как и десятник Никифор, опешили. Они замедлились. Суеверия в этом времени — мне на пользу.
— Чего стоите, разлямзи? Берите его! — заметив это, повторил свой приказ Долгоруков [разлямзя — вялый, нерешительный].
Он, что не увидел крест на моей груди? Или решил сделать вид, что не видел? Но стрельцы послушались повторного приказа, окружили меня. Я же не стал сопротивляться. Против больше чем дюжины стрельцов и Пыжа с братом? Я, конечно, чувствовал силу и мог бы попробовать. Но вот стрельцы Никифора вооружены. Ближе уже подошли и еще воины полков иноземного строя.
— Сам пойду! — пытался я все же не дать себя вязать.
— Ты не дури, отрок… Замолвим слово о тебе. Чай и батюшку твоего знаем, да и тебя… Дай руки повязать. Я не шибко узлы затяну, — неожиданно участливо попросил Никифор.
Ну что ж… И такой вариант развития событий я предусмотрел. Ну не может же такого быть, что все гладко пройдет? Люди, что живут в этом времени, скоры на расправу. Хорошо, что не изрубили.
Пусть думают! Я озвучил часть своих знаний. Это должно заинтересовать любого, особенно сведения про золото, если уж так опрометчиво игнорируется информация про бунт и его зачинщиков.
Я сделал то, что и планировал. Хотелось, чтобы все прошло иначе, легко. И я уже пировал бы за столом царским, рассказывая о бунте, и не только о нем. Но… нужно быть реалистом. Пути отхода у меня есть. И сила какая-никакая, но за мной стоит. Так что все правильно.
* * *
Артамон Сергеевич Матвеев с неподдельным интересом смотрел за тем, как уводят молодого парня. Странный был отрок, гонорливый, будто бы тот польский или литвинский шляхтич. Это в Речи Посполитой воспитывают шляхту так, что они считают себя чуть ли не ровней королю. Или даже выше короля. Так как собрание шляхты, вальный сейм, короля как раз и избирает.