— Сам ты конченый! — сказал я.
— Какавой? — недоумённо спросил десятник.
Ну право слово, не проводить же ему ликбез по ругательствам из будущего.
— В первый полк приди да послушай, что мудрые мужи скажут обо мне и о всём, что происходит. Как вас, стрельцов, извести хочет Хованский. Сами же знаете, что и Пётр, и Иван живы и здесь быть должны! За что бунтовать вздумали? Разве силы на вас не найдется? Поместная рать придет, полки нового строя. Будут те, кто усмирит. И какой кровью? — говорил я, а десятник за время моего монолога успел ещё дважды пробить мне ногой.
— Сука, гнида, тварь… — сыпал я окровавленным ртом множество оскорблений.
Уж какое-нибудь эти предатели поймут. А нет, так я добавлю.
— Уходим! — сказал Никифор.
У меня сложилось впечатление, что он больше устал бить меня в этой толпе, чем я — терпеть удары. Только один раз десятник хорошенько вьехал мне по лицу, всё остальное ушло в блок. Поймал меня, когда я начал увлекаться разговорами и чуть-чуть раскрылся.
Меня небрежно затолкали в комнату, закрыли дверь. Моментально я оказался в кромешной тьме. И вот эта пытка сразу показалась мне более изощрённой и коварной, чем даже висеть на дыбе.
Кстати, висел я как-то на дыбе. Это же не только русское изобретение. До всяких извращений и пыток многие народы доходят самостоятельно, даже вне контакта с такими же маньяками, как они сами. Неприятное это дело — дыба. Но в прошлой жизни мне получалось в какой-то мере хитрить.
Есть небольшой лайфхак, как сказали бы в будущем. Если хорошая растяжка, в том числе и голеностопа, то какое-то время можно держаться сносно и на дыбе. Ведь там принцип такой: подвесить так, чтобы ты только лишь кончиками пальцев мог касаться пола. А если у тебя пальцы эти развиты, как у балеруна… или как там верно обозвать артиста балета… — вполне даже можно терпеть некоторое время.
— А коли он правду молвил? Зело складно и с верой в слова свои сказывал! — услышал я разговор за дверью.
— Да что может сказать этакий отрок? — не таким уж уверенным голосом отвечал десятник Никифор. — Он жа летами меньше моего.
— Отрок? А ты, десятник, не признал ли, что сын он Ивана Стрельчина? И сам ужо десятник. А там, кабы род Стрельчиных дворянским был, ужо в полковниках давно ходили, — продолжал выражать вполне логичные сомнения один из стрельцов.
— Быть нам битыми за то, что нынче побили сына Стрельчина! — раздался ещё один голос. — Как есть придет сотник. А вступится за нас наш полковник?
— А ну, будет! Как бабы-шутихи растрещались! Службу служить пошли. Завтра в слободу пойдём, в Зареченскую. Там все сомнения наши и развеют, — сказал Никифор, и я услышал удаляющиеся шаги. — Нежели зазря уже полки готовы слово свое сказать? Что? Все дурни? Токмо отрок единый — мудрец? То-то и оно. Не могут все быть дурнями супротив одного.
Стрельцы ушли, оставляя меня в одиночестве. Волнами, словно стою на причале во время начинающегося шторма, накатывало уныние. Но получалось разбивать его на волнорезе. А сознание я заполнял размышлениями. Было о чем подумать, пока никто не мешал, не пытался меня убить или покалечить.
Я уже немало услышал и понял из того, что сейчас происходит. Нарышкины, вернее, Юрий Алексеевич Долгоруков, который нынче глава стрелецкого приказа, совершили ошибку. Это же они зазвали в Москву немалое число стрельцов. И сейчас те стрельцы, что постоянно дислоцировались в столице, чуть менее податливы для всякого рода бунтов, чем пришлые. Недовольство произрастает ещё из-за того, что стрельцов-то нагнали, но, как это часто бывает, не озаботились экономической подоплёкой всего этого.
То есть элементарным пайком.
Стрельцам из Стрелецкой-то слободы вполне комфортно. Они же дома, при своём хозяйстве. Будут голодными, так голову какой курице скрутят. С зареченскими стрельцами чуть хуже. Там уже живут те, кто имеет лишь худые хозяйства или вовсе без них.
А тут ещё полки разные привели, чтобы поддержали будущее венчание на царство Петра Алексеевича. А вот этим стрельцам худо. Спать, почитай, так и негде, с пропитанием также проблемы, если с собой не принесли серебра. А жалование-то за последний год не выдали, только собираются.
Так что люди злы и голодны. И никто им не помогает эти проблемы решать. Лучшим делом было бы сейчас отправить всех стрельцов по домам их да жалование выдать, в том числе и хлебом. Но отчего-то власть имущие думают иначе. Получили власть в свои руки — так и не видят, что кто-то может её отобрать. Иван Алексеевич живёт рядом с Петром Алексеевичем. Вряд ли кто-то ставит на Софью, несмотря на то, что должны понимать, что она — вовсе не дурочка, а ушлая и весьма продвинутая дама. Но ведь баба же! Да скажи прямо сейчас стрельцам, что им предстоит стоять за Софью, а не за царевичей мужицкого полу — так больше половины чертыхнулись бы и сплюнули на землю с обиды, что их за дурных держат.
— Сижу за решёткой в темнице сырой, вскормлённый в неволе орёл молодой… — устроившись в уголке, опершись спиной о сырую от конденсата стену да потирая ушибленные бока о сапоги, читал я стихи Пушкина.
Сколько тут пройдёт времени — я и знать не буду. Сколько не отсчитывай секунды или минуты, всё равно потеряешься. Восходов и закатов не видно — глухая стена. Так что только маяться и думать, сколько же времени прошло.
А ведь если не будет меня долго, так отец, сотник Иван Стрельчин, подымет полк. Только на пользу ли это будет?..
Но серьёзный расчёт у меня был на те затравки, что я сделал у Красного крыльца. Ну не полные же идиоты Долгоруков с Матвеевым, чтобы хотя бы не поговорить со мной, не посмотреть, не понять, а вдруг я сказал какую-то правду?
Так что долго я здесь задерживаться не должен. И даже несмотря на то, что со мной уже произошло, я всё равно пребываю в полной уверенности, что пока делаю всё правильно.
Царица Наталья Кирилловна сидела, на стуле рядом елозил царь Пётр Алексеевич. Мать всё пыталась как-то урезонить своего сына, чтобы он серьёзно относился к ситуации. Но сколько бы она ни обнимала Петра за плечи, в том числе показывая своими действиями, что имеет власть и право находиться за большим столом рядом с мужем, Пётр всё равно то и дело уворачивался, стремясь убежать.
О такой непоседливости юного царя знали многие. В какой-то момент Милославские даже хотели обвинить Петра в том, что и он, как и брат его, скорбен умом, так как не может спокойно выслушать речи никакого достойного мужа. Вот только сравнение Петра и Ивана — далеко не в пользу Ивана Алексеевича.
Сейчас Иван сидел в углу и с детским любопытством, а должен бы уже с мужским, рассматривал свои пальцы. Иван Алексеевич из-под нестриженных ногтей выковыривал грязь и, словно бы красочными узорами, увлекался тем, что у него получалось из-под них выудить.
Артамон Сергеевич Матвеев посмотрел в сторону старшего сына почившего своего друга, государя Алексея Михайловича. С осуждением покачал головой, искоса поглядывая на Наталью Кирилловну. Он не стал высказывать прилюдно, но подумал, что в таких условиях, когда Нарышкиных могут обвинить в чём угодно, царевич Иван должен бы выглядеть словно с картинки. И ногти должны быть пострижены, и власы мытые или прилизанные гусиным жиром. Нарышкиным просто необходимо показывать, что они искренне заботятся об Иване Алексеевиче.
— Ты что ж, дядька, воду баламутишь? — после достаточно продолжительной паузы, когда все, кто был приглашён на совет, заняли свои места за столом, спросил Мартемьян Кириллович.
Матвеев поморщился. Не то чтобы он недолюбливал братьев царицы. Однако считал, что они ещё не доросли до того, чтобы занимать серьёзные посты в Русском государстве. Артамон Сергеевич помнил Льва, Мартемьяна, иных братьев Натальи Кирилловны ещё зажатыми, нерешительными и пугливыми худыми юнцами.
Но пока он был в ссылке, те, видите ли, уже посчитали, что они превратились в орлов. По мнению Матвеева — в этом они сильно заблуждались.
— И что, патриарха ждать не будем? — спросил Иван Кириллович Нарышкин.
— Владыку обождать нужно! Но есть то, что нам бы и без него стоило бы обмозговать, — сказал Матвеев, наблюдая за реакцией братьев царицы.
Матвеев, даже и говоря это, усмехнулся своим мыслям. Да… цыплята посчитали, что они уже взрослые петухи со стальными клювами. Если так и есть, то петухи они самые настоящие — голову задерут и давай кричать. И знают недруги, что крик этот — не грозный, он пусть и громкий, но пустой. А у власти должен быть не петухи, а орлы. Чтобы такой не кричал, но чтобы вида его боялись все мыши и крысы вокруг.
Таковым себя считал Матвеев. Да и не только он, многие боялись Артамона Сергеевича. А он уж, было дело, уверился в своей силе. На том и прогорел ранее, когда царю Фёдору Алексеевичу нашептали о злодеяниях Матвеева, и всесильный боярин был сослан.
Ну вот, он теперь здесь. Еще дня не прошло с приезда в Кремль, но он уже понял, что Нарышкины, получив власть, расслабились. Из головы Матвеева не выходили те слова стрельца, что сейчас в темной сидеть должен. Не был стрелец юродивым, не показался он и дурнем неразумным. Матвеев видел и оценил взгляд юноши — уверенный, несообразный возрасту, умный.
И теперь Матвеев, примерявший на себя роль главы клана Нарышкиных и еже с ними, хотел проверить слова стрелецкого десятника. Пусть у того и были умные глаза, уверенность в своих словах. Но проверить нужно. Это дело быстрое, достаточно же просто задать прямые вопросы.
А если десятник будет прав в одном? То что же, может не лгать и в другом? Золото? Серебро? Матвеев отчего-то был уверен, что десятник стрелецкий еще чего-то не договорил.
— Юрий Алексеевич, — обратился Матвеев к Долгорукову. — Вот как на духу, поведай государю нашему, как обстоят дела в Стрелецком приказе. Нет ли там умыслов крамольных?
— А и да! — звонким голосом проявил себя государь Пётр Алексеевич. — Расскажи-ка, Юрий Алексеевич, как дела у стрельцов! И когда мы пойдём воевать? На Крым ли, или ляхов бить будем, как батюшка мой? Застоялись стрельцы и поместные без дела!