— Вот на крыльце стрельца и послушаем. А после разузнаем, всё ли из того, что он нам поведает, правда. Коли напраслину он возводит, сам и срублю мерзавца! — сказал Матвеев. — На том мое слово. А с иных не убудет выслушать.
Не сказать, что все вдруг захотели послушать стрельца. Никто его особо слушать и не хотел, кроме, может, самого Матвеева да ещё трёх бояр. У кого-то, как у молодых братьев царицы, жёны или девки постельные в ожидании томятся. Иные, как тот же старый Кирилл Полиектович, просто хотели уже спать.
Но общество Матвееву всё-таки какое-никакое подобралось. Боярин приказал позвать стрелецкого десятника, и вот тот стоял внизу ступеней Красного крыльца, а над ним возвышались бояре, которые явили милость послушать отрока.
Но десятник не выглядел низкого положения. Уж точно казался разумнее, чем дядья царские.
Глава 10
Москва
12 мая 1682 года
Уважаемый председатель комиссии, уважаемые члены комиссии, присутствующие. Тема моей дипломной работы звучит: «Как предотвратить или возглавить Стрелецкий бунт с наименьшими потерями для России».
Именно так мне хотелось начать разговор с теми людьми, что вышли на Красное крыльцо, в большинстве своём с брезгливыми, не совсем чистыми, не совсем свежими лицами, злящиеся, но старающиеся изо всех сил унять свои эмоции.
Была глубокая ночь. Наверняка уже в том, что бояре не спали, они винили, в том числе, и меня. Плевать мне на здоровый сон людей, которые предпочитают выспаться, когда такое творится. Но эти, бодрствующие, смотрели грозно — или вообще не смотрели. Может так быть, что кто-то вышел на крыльцо только потому, что тут кто-то другой важный.
Ну, а как я хотел? Чтобы люди, которые обладают властью, враз прониклись ко мне уважением? Да, я так и хотел. Но пока что выходит, что для этого я должен был сделать что-то невообразимое, невозможное.
И это есть у меня!
— Говори, десятник, что ведаешь ты про бунт стрелецкий? — спрашивал меня Артамон Сергеевич Матвеев.
Спрашивал с угрозой, с предупреждением. О презумпции невиновности здесь явно не слыхивали. То есть, по разумению искоса поглядывающих на меня людей, я ещё сперва должен их в чём-то убеждать.
По моему же, не совсем скромному, мнению, это они должны были меня убедить в том, что я должен что-либо рассказать. Ведь я как раз-таки мог бы сделать иначе — не только не пострадать от стрелецкого бунта, но и неплохо так на нём нажиться. Достаточно только не выпячиваться, грабить себе потихонечку боярские усадьбы — и не обязательно делать это в стрелецких одеждах.
Так что присутствующие здесь бояре должны были бы быть благодарными мне за то, что я даю им шанс что-то изменить или, возможно, спастись.
— Полковники, а где и сотники, по ночам собираются и токмо ждут приказа выдвигаться… — начал я рассказывать то, что успел понять и услышать в этом времени, не забывая добавлять и то, о чем говорили историки в будущем.
Конечно, по поводу историков сложно утверждать, что они однозначно правильно всё написали. Один изложит так, другой — вот эдак. Вот с патриархом, к примеру, они так и не решили. Вроде бы, он и за Петра был, и одновременно поддержал проект Милославских… Наверное, патриарх-то был за себя, ну или за церковь, но в собственном понимании владыки, что церкви нужно.
— Жалование выдавать будут поутру… И выдавать от имени Хованского, — продолжал я рассказывать.
— А Васька Голицын? Он також бунтовщик? — спросил кто-то из бояр.
Ох, и сложно же на самом деле прозвучал вопрос. И если бы я заранее, во время своих фантазий о прогрессорстве и между сражениями с крысами, не подумал об этом, то сейчас повисла бы тишина, пока я решал бы, что ответить. А такая тишина может для меня быть фатальной.
Исторических деятелей многие привыкли делить по-простому: на тех, кто навредил России своими деяниями, и тех, кто Россию прославлял и укреплял. Простой подход относительно коэффициента полезности.
Но это хорошо для тех, кто предпочитает учить историю посредством просмотра художественных кинофильмов. Вот там и нужно усиливать плохие черты героя, если он в целом не очень, или же рисовать рыцаря без страха и упрёка, если герой положительный.
Василий Васильевич Голицын же был и хорош, и плох. Как и любые люди, уж тем более — сильные личности. Крымские походы он, конечно же, завалил тысячами русских жизней, тоннами серебра, потраченного на войну. Это позор. Что характерно, судя по всему, князь это и сам понимал — и даже уныло, но делал попытки образумить Софью не праздновать несуществующие победы.
А вот на дипломатическом поприще Голицын сделал немало для России. Тот же Киев у поляков купил. А переговоры тогда были не самые лёгкие! И Польша нынче, при Яне Собеском, не та, которую будут через полвека пинать все. Проекты Голицына, опять же. Он мог отлично встроиться в процессы модернизации России, взять на себя какое-нибудь направление.
Так как же про него ответить?
— Про то не ведаю! — впервые откровенно солгал я.
Не хотел я пока однозначно сливать в историческую канализацию Василия Васильевича Голицына. Вон, один из явных изменников, Петр Толстой, был же в иной реальности в команде Петра Великого. Переметнулся. Оставлю-ка я шанс и для Голицына Василия. Нам еще Киев возвращать, да желательно дешевле, чем в иной истории.
— Полк твой, как баешь, десятник, готовый встать за правое дело? — спросил ещё один боярин, при молчаливом одобрении Матвеева. — А ты можешь говорить за всех стрельцов?
— Могу говорить. Я приведу полк. И не токмо Первый стрелецкий полк может встать на защиту царя! Стременных ещё призвать в Кремль можно, два-три полка иноземного строя, токмо и на соглашение идти потребно, дабы смутить стрельц… — но тут Матвеев резко поднял руку, тем самым давая понять мне, что полез я не в свои дела.
Ну, понятно же. Боярам виднее! Так они думают. Но, чтобы меня слушали, я вынужден сделать вид, что тоже так думаю, играть по их правилам. Я и так-то вёл себя не по-принятому, не по-сословному. Я говорил с самими боярами! Подобное, наверное, было бы невозможно, если бы Артамон Матвеев не слыл западником и не был разумным человеком. Ну или когда за моей спиной стоял бы весь полк в тысячу сабель и пищалей.
— Часть полков иноземного строя ещё утром отправили на манёвры. Иных собирались отправить сегодня, — услышал я слова одного из бояр.
— Не это ли свидетельства дурного? — грозно сказал Матвеев.
Наступила пауза. Я видел, что прямо сейчас принимается решение. Матвеев, как и другие бояре, нахмурил брови. Они все думали, как же поступить, но то и дело посматривали на Артамона Сергеевича.
— Что можешь ты? Привести стрельцов? И что дале? — спросил Матвеев.
Стоящие наверху Красного крыльца посмотрели вниз, на молодого стрелецкого десятника, коим я и должен был казаться, с недоумением. Боярин Матвеев всё-таки спросил у меня, что же я могу.
И я, скороговоркой, чтобы, когда перебьют, сказано было уже немало, поспешил сказать:
— Первый стрелецкий полк приведу в Кремль. Закроем ворота, на Пушкарском дворе возьмём пушки и всё потребное для огневого боя. Садить дьяков, кабы те почали писать подмётные письма, что оба царевича живы и здравствуют, а Хованский — вор!
— Будет тебе! Бояр поучать! — пробасил Матвеев, сам себе противореча. — Поднимай свой полк и меняй стражу! Всё! Иное меж нами!
Матвеев развернулся и скрылся за дверьми царских хоромов. Его примеру, лишь только каждый по очереди бросая на меня задумчивый взгляд, последовали другие. А я просто остался стоять. Рядом был Рихтер и два десятка его людей. Руки держали на своих шпагах, боялись, наверное, что я накинусь на боярское собрание, а больше — ничего и никого. Кстати… Ведь они при шпагах, а не саблях или палашах.
Покопавшись в своих мыслях, я так и не понял, чего именно я ожидал. Награды? Так пока ещё не за что. Мало ли, может, я — пустозвон, который свой десяток привести в Кремль не сможет, не говоря уже о целом полке. Или же, словно тот ребёнок, ждал похвалы? Умно, мол, говоришь, добрый молодец? Так она мне не нужна. Ее не откусить, ею карман не отяготить. Я предпочитал что-то более осязаемое и материальное. Вот… карманы в кафтанах. Их очень не хватает, сумочка на боку недостаточна, как по мне.
— Херр Рихтер, — обратился я на немецком языке к ротмистру. — Выделите ли вы бравых своих солдат, чтобы они помогли мне добраться до полка? И не найдётся ли у вас телеги?
Ротмистр посмотрел на меня примерно с таким же удивлением, как на меня только что смотрели бояре. Мол, что за наглец такой.
— Полтину заплачу в полку! — уже менее дружелюбно сделал я предложение [полтина — половина ефимки, русского рубля].
— Два ефимка! — сторговался Рихтер.
Гляди-ка ты! Они, как вопрос касается денег, так и неплохо понимают русский язык, даже сами на нём говорят.
— Одна ефимка! Нет? И не надо! — сказал я и, собрав волю в кулак, чтобы меньше хромать на ушибленную ногу, сделал несколько вполне уверенных шагов в сторону Спасских ворот.
— Гут! Один ефимка! — согласился ротмистр.
Годовое жалование у него должно быть явно меньше двадцати серебряных рублей. И заработать даже один рубль, при этом ничего не делая? Разве же протестантская душа может упустить подобный шанс? А то, что Рихтер всё ещё протестант, как я думаю, можно определить по фамилии. Как правило, крещёным дают приставку «-ов». Но это, кстати, некоторым образом вне правил.
Рихтер был человеком явно в годах и, судя по всему, служил в России уже давно. А таких наёмников чаще всего склоняют сменить веру, суля подарки или ещё как-нибудь мотивируя. Но просить Рихтера читать символ веры или креститься я не собирался.
— Дозволение где на выезд? Кто дозволил? — требовал сотник на выезде из Кремля.
— Бояре Долгоруков и Матвеев повелели мне ехать! — сказал я.
Нет, не было никакой бюрократии, с меня не так чтобы требовали какого-то письменного разрешения на выезд. Этого ничего не было. Достаточно было