прикрыться именами бояр. Ну и того, что в моём сопровождении было сразу десять солдат нового строя. А врать о таком? Смерти подобно.
— Спаси Христос, что не выдал Никифорова, что зело шибко он бил тебя! — сотник ухмыльнулся. — Ну и ты, как я погляжу, на кулаках горазд. Нешто, не узрел я тебя на поле кулачном ни разу.
— Ещё узришь, сотник! — отвечал я, сидя в телеге. — А десятнику твоему должок имеется. Не выдал я его, но зубы посчитать зело как желаю. А мог и прирезать.
— Ну коли на кулаках, так то — дело молодое. Поборетесь ещё! Крови промеж нас не нужно, — сказал сотник.
Телега уже тронулась, выезжая из ворот, но я посчитал нужным выкрикнуть:
— Не лезь, сотник, в тот бунт, что нынче будет. Приведи своих стрельцов под руку царя! Защити помазанника!
В ответ мне ничего не крикнули. Ну да и ладно. Вновь сделал я закладку на психологию. А там посмотрим. Если будет этот сотник метаться и не знать, к какой стороне примкнуть, то найдёт в памяти лишний довод встать за правое дело.
Софья крутилась в своей кровати, всё никак не могла уснуть. И причин тому могло быть как минимум две. В Новодевичьем монастыре даже царевне не предлагались мягкие перины. А спать на тюфяке, набитом соломой, было откровенно неудобно.
Вторая же крылась в её собственных мыслях — её беспокоило, что не всё так гладко идёт, как казалось ещё вчера. Пытливый ум молодой женщины заставлял её заниматься поиском причин такой тревоги. Ведь не зря так тяжко на душе?
Так и не уснув, Софья Алексеевна в один момент резко вскочила с кровати. Накинув на себя большой платок, она выглянула из кельи.
— Что случилось, государыня-матушка? — спросила верная прислужница царевны Матрёна.
— Нешто тревожно мне. Будто бы очнулись из своей спячки вороги мои и уже ножи точут, — отвечала Софья.
— Пошто, матушка, пугаешь так? Неужта осмелятся? — поддерживая разговор, говорила Матрена, при этом достаточно искренне, может, только несколько переигрывая, сочувствовала Софья Алексеевне.
Матрёна была прекрасно осведомлена о многих делах царевны, в том числе и о её приказах о душегубстве. Вот как давеча Софьюшка повелела убить стрелецкого десятника. Но, если б кто-нибудь Матрене сказал, что её воспитанница — не божий человечек, не чистая душа, служанка смогла бы и глаза выцарапать, несмотря, что Матрене было уже под шесть десятков лет.
— Матушка, тут приходили от… Ох и тайна то страшная… — говорила Матрена, протягивая небольшой клочок желтоватой жесткой бумаги.
— Да говори уже, небось, догадалась от кого. Это ты дурницу показывай всем иным. Я-то знаю, что ты не дура и мужеский разум маешь, — сказала царевна, одним мимолетным взглядом прочитав записку. «Медведь просыпается. Покуда из-за дурней медвежат шатун в силу не вошёл».
Текст записки отпечатался в сознании Софьи Алексеевны. Царевна замерла. Стоящая рядом Матрена не смела тревожить свою лебёдушку. Уж кому знать, как не кормилице и главной мамке, что, если Софья Алексеевна не двигается, то, верно, принимает очень важное решение. Потому Матрёна ждала. И не только самого решения, но и приказов, которые должны последовать после того, как Софья Алексеевна оттает.
— Ступай, Матрёна, до стрельцов, что на вратах монастыря стоят. Пущай изберут пять посыльных. И ко мне. Я напишу сама письма, — по истечении не менее двух минут, решительно повелевала Софья Алексеевна.
Она приняла решение. И как будто бы даже полегчало. Если бы сейчас царевна легла в свою постель, то, даже и колкая солома не испортила бы сон.
И теперь с этой запиской, которая была написана явно играющим на две стороны патриархом, у царевны в голове всё сошлось и сложилось. Вопреки предположениям, что Артамон Сергеевич Матвеев начнёт действовать не раньше, чем через неделю, и что сами Нарышкины будут стараться бывшего всесильного боярина подмять под свою власть, Софья несколько недооценила Артамона.
Ей, ещё весьма молодой девице, а если уж по правде, так и жене, ибо делила она ложе с Васькой Голицыным, Матвеев казался немощным стариком. Нет, она его не видела, нарочно уехала словно бы на молебен. Но Софья знала, сколько боярину лет, поэтому и предполагала, что Артамон Сергеевич Матвеев противопоставить ничего не сможет, не успеет, не решится, да и энергии не хватит, жизненных сил.
Видимо, кто-то или что-то заставили Матвеева стряхнуть с себя пыль, засучить рукава и начать действовать. Хорошо только, что среди Нарышкиных почти что все столь глупы, что обязательно станут затирать Матвеева. Но действовать нужно быстрее, уже сейчас.
— Егор Иванович едет! — радостными криками встречали меня стрельцы.
Если почти вся Стрелецкая слобода шумела и представляла собой хаос и неразбериху, то усадьба Первого стрелецкого полка молчала. Грозная, опасная для недругов тишина установилась рядом с полком Горюшкина. На подъезде к Первому стрелецкому полку не было праздношатающихся стрельцов или других людей [полк Горюшкина — так могли называть полки по имени командиров и до, и частью во время правления Петра Великого].
Окинув взглядом въезд на территорию стрелецкой усадьбы, я понял, что стрельцы первого полка явно настроены более чем серьёзно. И за моё отсутствие никто их не разубедил уйти, по сути, в осадное положение.
Конечно, нужно было ещё поговорить со стрельцами. Ведь подобные действия могут быть вызваны и абсолютно противоположными моим намерениям причинами. Вдруг полк сагитирован против власти? Нет… тогда бы меня встречали более настороженно. Ведь не забыли же они всего лишь за одну ночь все те слова, что уже прозвучали в полку.
Да и выкрики с забора, на котором сидели двое стрельцов, не о том говорили. Они, наверняка, следили за обстановкой.
Я не спешил слезать с телеги и устремляться к вратам. Телега же проехать смогла бы на территорию усадьбы только в том случае, если будут разобраны немудрёные баррикады, которые делали проход внутрь крайне узким.
Я слушал, о чём говорят немцы. Видимо, они привыкли, что их речь абсолютно непонятна, так что не стыдились произносить вслух и оскорбительные эпитеты, и свои домыслы.
— Это бунт. Стрельцы, как неверные псы, служат только тем, кто их кормит, — рассуждал один из немецких наёмников.
Невольно на моих губах появилась улыбка. От наёмника мне такое слышать? Уж кто точно «неверные псы», так это они. Мало того — могут, нередко забывая о своих обещаниях и договорённостях, выбирать не только того хозяина, который кормит, но ещё и того, который кормит чуть более мясистой косточкой. Вон, во время Смоленской войне часть наемников быстренько переметнулась на сторону поляков.
— И хорошо, что до полудня наш полк отправляют в поход, — сказал ещё один немецкий наёмник. — Не будем участвовать в боях в городе. Зачем они нам?
А вот это была очень важная информация. Я знал, что в реальности почему-то в Москве во время бунта либо оказалось крайне мало полков нового строя, либо их и вовсе отправили из столицы куда-то. По крайней мере, о том, что эти полки сыграли какую-то роль, я не слышал. А ведь это не только иностранные наёмники. Большинство подобных полков были в большей степени набраны уже из русских людей.
Тем временем открылись ворота, и скоро в узком проходе появился силуэт моего отца. Он направился ко мне.
— Слезать! Мы не ехать! — сказал один из моих сопровождающих.
Я смотрел на статного человека, уже с изрядной долей серебряных волос на голове и бороде… Мой отец! Надо нам обняться. Да и хотелось, чего там.
Ну, а пока продемонстрирую немцам, что нужно аккуратными быть в своих словах. Так что я заговорил на немецком языке:
— Если ещё будет такое, что вы дурное слово скажете о стрельцах, то и они узнают о словах ваших поганых.
Ко мне было рванул командир этого десятка наёмников, но остановился. Из-за ворот на нас уже смотрели несколько стрельцов. Устраивать бойню немцам явно не хотелось. Так что они стали разворачиваться, демонстрируя чёткие намерения быть подальше от русских, которые могут по справедливости, а потом и по наглой немецкой морде, «оценить» нелицеприятные слова наёмников.
Неспешно навстречу мне шёл отец. Он остановился перед нагромождением сломанных телег и еще чего-то. Трое стрельцов вышли вперед и раздвинули телеги, пропуская дальше сотника Ивана Даниловича Стрельчина.
Всё-таки к этому человеку у меня просыпаются истинно родственные чувства. И даже больше — не хочу копаться внутри себя, искать причины. Хочу лишь только наслаждаться теми эмоциями, которых я был лишён в конце своей прошлой жизни.
Семён Нарушевич уже собирался сворачиваться и уходить со своими людьми прочь. Ну невозможно же ждать целую ночь того, кто может два дня не приходить в полк. Или вовсе туда не прийти.
Однако шляхтича на службе у Ивана Хованского побуждали всё ещё оставаться на месте и долг, и злость из-за того, как с ним поступили стрельцы, когда, и не выслушав его криков, побили и выгнали из своей усадьбы.
Ну и, конечно же, деньги во многом подпитывали рвение бандита. Причём Нарушевич так извернулся, что взял деньги за душегубство сразу и с Хованского, и с Петра Толстого. Пётр Иванович Толстой, когда получил недвусмысленное задание от царевны Софьи, разве что только на Красной площади не стал кричать, спрашивая, кто же станет исполнителем такого злодеяния, как убийство слишком говорливого и активного стрельца.
Так что Толстой был несказанно счастлив, когда Семён Нарушевич согласился исполнить поручение царевны Софьи. А до этого Иван Хованский просто-таки приказал своему слуге исполнить то, для чего и вовсе держал при себе шляхтича. Впрочем, что это сама царевна приказала, бандит не знал.
Десяток Нарушевича, сбитая и опытная банда, в миг подобрался, как только главарь поднял вверх руку. Головорезы, некоторые из которых уже с ленцой прислонились к стенке дома, занятого бандой Нарушевича загодя, встали и подошли к своему главарю. Главарь наблюдал за небольшой площадью перед стрелецкой усадьбой через чуть приоткрытую дверь.