— Что происходит? — спросил я сотника Собакина, которого оставил командовать группой быстрого реагирования.
К слову, вряд ли сотник догадывался, чем именно он командует. Предполагал, что всего лишь сотней, которую оставили на охранении передовым дозором.
— Стрельцов наших, кои пришли во Второй полк слово сказать, побили и повязали. Вот, выручать пришли, — отвечал мне сотник.
Я решительно направился к вратам соседской стрелецкой усадьбы, мои бойцы расступались, пропуская вперёд. Напротив ворот, внутри стрелецкой усадьбы, стояли стрельцы Второго полка, облачённые в синие кафтаны.
Я сразу вспомнил, что один из синекафтанников был на том собрании старейшин, что случилось сразу после решения о поддержке царя нашим полком. Он же заверял меня, что сам придет, да еще и людей своих приведет. Сдулся?
— Крови хотите, стрельцы? — выкрикнул я, решительно направляясь к стоящему и ухмыляющемуся неподалёку полковнику. — Так будет она. И вы начнете сечу, если не отпустите людей моих.
Полковник, заметив, с какой решимостью я иду в его направлении, сделал было несколько шагов назад. И это заметили и мои бойцы и синекафтанники. Явно сейчас полковник потерял толику своего авторитета в глазах стрельцов.
Пусть стрелецкое войско уже считается не самым благонадёжным на поле боя, но стрельцы не были трусами и смелость ценили. Просто многие из них, имея прочные семьи и часто немалое хозяйство, беспокоились не о войне, а о своей мошне. Впрочем… наверное, всё-таки это и есть некоторое проявление трусости и малодушия.
— Полковник, стрельцов ты моих отпусти! — жёстко сказал я, остановившись в пяти метрах от командира второго стрелецкого полка.
— Как смеешь ты, безбородый десятник, мне указывать, благородному сыну боярскому? — слова его могли ещё показаться решительными, но вот дрожащий голос выдавал страх полковника.
И он, возможно, до конца и не осознавая того, теперь прятался за спинами своих стрельцов… Служивые люди тем временем так же тихо отходили от своего полковника, будто бы подталкивая его навстречу ко мне. А он всё жался к ним, как дитя малое жмётся к своей мамке. Мужам в синих кафтанах, казалось, было стыдно за своего полковника.
— Стрельцы! Слыхали вы о моём чудном спасении и что крест во груди моей корни пустил, как благостное знамение? — я распахнул кафтан, вновь пришлось поднять рубаху, чтобы все увидели тот самый крест.
Между прочим, жутко чесавшийся. Кто-то перекрестился, иные ахнули. Такое зрелище даже для искушенных «тиктокеров» будущего было в новинку. А этим людям, пребывающим в суевериях и в крайней степени религиозности, подавно.
— Не смей! — выкрикнул полковник, а после, набравшись мужества, всё-таки вышел вперёд стрельцов и повернулся к ним. — Сегодня же выплаты будут, стрельцы! И всё, что говорит этот безбородый…
— Рот свой поганый закрой, пёс шелудивый! Уды козла плешивого! — прошипел я, извлекая саблю.
Обстановка накалилась. Стрельцы, как мои, в красных кафтанах, так и другие, синекафтанники, стали с усердием раздувать искры на своих пищалях. Вот-вот могла прозвучать стрельба. Но оскорблять себя не позволю. Это в миг может обрушить мой авторитет, не так, чтобы и легко выстраиваемый.
— Что молчишь, полковник? Выйди со мной на Божий суд — с таким безбородым! Слышал ли ты, в каком бою я сегодня был? — говорил я, почувствовав в этот момент, может быть, это что-то звериное…
Хотя далеко ли люди ушли от зверей? Я видел, что человек, стоящий напротив, жутко меня боится.
Уверен, что слава о ночном бое, где я не оплошал, своими руками убил четверых бандитов, уже должна растекаться по всей Москве. Уж тем более в подробностях должны бы знать о случившемся и наши соседи. Они, к слову, не спешили прийти на помощь — а ведь успели бы.
Полковник молчал. Он смотрел по сторонам, словно желая, чтобы сейчас нашелся тот, кто скажет против меня. Но командование полком теряется. Я видел мужчин в синих кафтанах, которые вот-вот взорвутся. И авторитет для них теперь не чин, должность. А сила.
— Я, яко и было обещано, с тобой пойду, Егор Иванович! — вперёд из-за спин стрельцов в синих кафтанах вышел тот самый сотник, который присутствовал на совещании и обещал привести свою сотню в подчинение…
Правда, тогда была речь о подчинении моему отцу, и чуть ли не договорились до того, что будет какая-то демократия, и сотники будут принимать решения сами, вплоть до голосования. Сейчас же, кроме как вертикали твёрдой власти, иной формы управления полком я не допущу.
— Я рад, что ты, сотник, слово держишь своё! Но кто здесь из вас стрелял, и живы ли мои люди? — грозно продолжал говорить я.
Полковник молчал. Наверняка он бы нашёл, что сказать, вот только единственные слова, которых от него будут ждать стрельцы в нынешней ситуации, — это либо приказ убить меня, либо же самому попытаться меня зарубить.
— Отдай, полковник, пистоль стрельцу своему! Не дури! — пусть я делаю вид, что смотрю в сторону союзного мне сотника, но выпускать из вида полковника и рядом стоящих с ним стрельцов не собирался.
Великолепной выделки пистолет, с какими-то там кружевами, орнаментом из серебряной проволоки, я направлял в сторону полковника второго стрелецкого полка. Успел среагировать, а то полковник собирался уже стрелять.
Тем временем союзный сотник подошёл ко мне, встал по правую руку — и взглядом провожал своих бойцов, которые не стройным шагом, явно сомневаясь, но всё-таки шли за командиром — за сотником, который решил встать на мою сторону.
Точнее, на сторону царя.
— То стреляли твои стрельцы. Стреляли в небо, желали, дабы их пропустили обратно в полк, — негромко объяснил мне ситуацию стрелецкий сотник.
— Вот стрельцы мятежные твои! — появился ещё один персонаж, в котором я определил полуполковника.
В мою сторону подтолкнули двух бойцов. Избиты были они знатно: уже наливались у обоих красочные гематомы под глазами, у одного всё лицо в крови — натекла из разбитого носа.
Но я не стал обращать внимание на царапины и требовать сатисфакции за побитых стрельцов. В такой ситуации то, что они живы, на своих двоих вышли, не покалеченные, — уже благо. И даже если полковник струсил, проглотил все те жуткие оскорбления, которые я ему нанёс, это не означает, что он в какой-то момент не может приказать стрелять.
— Мы уходим! И буду Бога молить, кабы не пришлось нам стрелять друг в друга! А будет желание у кого стать на сторону царя истинного — так милости просим, — сказал я и отдал приказ уходить.
Мы пятились, продвигаясь нестройно, многие стрельцы спотыкались. Но поворачиваться спиной к потенциальным врагам нельзя.
А вот что необходимо, когда вся эта катавасия закончится — так это начинать готовить организованное войско. Чтобы наступать и отступать умели. Хотя первое — в приоритете.
В нашем полку всё уже было готово. Да, часть имущества погрузить в телеги не удалось по причине того, что грузового транспорта крайне не хватало. А у меня ещё закрадывались подозрения, что сколько-то телег стрельцы забрали, чтобы погрузить собственное имущество своих семей.
Я обязательно с этой проблемой разберусь. Но не сейчас. Чтобы бойцы воевали без всяких задних мыслей, нужно, чтобы их семьи были в безопасности. Так что если бы ко мне кто-то из стрельцов подошёл и попросил взять одну из телег, что были на имуществе полка, то и не отказал бы. И вот именно так им нужно было делать. Но всего не объяснишь, когда приходится действовать быстро.
Москва встречала нас… Охранителей? Или отношение, как к предателям будет? Уже сегодняшний день это может прояснить. Ну а завтра, так точно.
Глава 13
Москва. Кремль.
12 мая 1682 год.
Вот так поворот! Вот это встретили, называется! Я, через многочисленные преграды, на грани того, чтобы погибнуть, веду полк на защиту законной власти… а меня же железом пытать. Хотелось справедливости? Ее всегда хочется. Но все ли мы получаем, чего хотим?
Я уже порывался грубо ответить Долгорукову. При этом подумал: а не позволить ли стрельцам-бунтовщикам делать то, что они совершили в иной реальности? Может, Долгорукова, действительно, взять да на копья сбросить? Не нравится мне этот фрукт.
Если бы я действовал под влиянием собственных эмоций, то наверняка сейчас начал бы грубить, может, угрожать. Но я смолчал. Пока власть имущие не приняли по мне и моему полку решение, стоит помолчать — вежливо и с чувством собственной правоты. Но никто не запретит мне держать в голове все те бранные слова, чтобы после они сыграли свою роль в судьбе Долгорукова. Я должен стать больше, чем стрелецкий десятник, чтобы иметь возможность в том числе отвечать и на вот такие выпады.
Артамон Сергеевич Матвеев смотрел мне прямо в глаза. Он явно ожидал какой-то реакции. Я же сдерживался лишь только в одном — старался не допустить слишком надменного и насмехающегося вида. Он, как и другие бояре были мной читаемы. Да, они, особенно Матвеев, матерые волки. Вот только и я в прошлой жизни был волкодавом.
Может быть, это в некотором роде головокружение от успеха, но я был уверен, что сейчас именно от меня зависит, какую сторону примет полк, если придётся менять эту самую сторону. Я чувствовал чаяния стрельцов, был уже с ними словно в одной связке. И знал, как можно воздействовать на этих людей.
— Так что скажете, бояре? — молчание затягивалось, и я решил уточнить обстоятельства.
— Был у нас разговор с тобой, десятник… — посмотрев в сторону Долгорукова, словно бы как на неуместного человека, в разговор, наконец, вступил боярин Матвеев. — Верно ли я уразумел, что десятнику, юному отроку, удалось поднять полк в защиту Петра Алексеевича? Нынче ты кто для стрельцов?
— Так и есть, бояре! Яко обещано было мною, так уже и поступаю сообразно чести своей и правде. Иные же полки изготовились бунтовать супротив Петра Алексеевича, — отвечал я. — А я… Выборный полковник. Опосля смутных дел, в вашей власти мое бедущее.
Заметил, что слова про честь Матвееву очень понравились. Он, словно тот кот, смотрящий на сметану, чуть ли не облизывался. А мне стало несколько обидно за русских людей. Конкретно слово «честь» почему-то во многом определялось отношением к службе и жизни именно западников. Матвеев известный западник. Может, я в чем-то ошибаюсь?