— Да как же так, Артамон Сергеевич, неужто удумал ты пустить в Кремль бунташных стрельцов? — возмущался Долгоруков.
— А ты списков не видел? Одним иноземным полком держать оборону станем? Али вовсе сбежим куда? — отвечал Матвеев. — В тех списках и ты, Юрий Алексеевич, отец твой, там и я… Кем обороняться станем, боярин?
Долгоруков поник. Опустил голову и явно злился и на меня, и на Матвеева… На всех.
То, что бояре допустили, что их свара становится достоянием общественности, означало, что не всё гладко и у них. Нет согласия между собой. Вот и понятно, почему в иной реальности стрельцы добились всего, чего хотели. Согласия не было. А тот же Матвеев не нашел на кого опереться. Да и я подтолкнул Артамона Сергеевича к действиям.
И если бы таки и было, то бездействие только еще больше возбуждало бы стрельцов. А их требования росли с каждым часом бездействия власти.
— Добре, — согласился Долгоруков. — Пущай, окромя этого десятника и, иные стрелецкие головы придут на разговор. Их послушать желаю.
Это был компромисс. Я даже согласен на такой вариант. Но какие же всё-таки упёртые! Впрочем, наверное, я и сам бы подумал десять раз, пускать ли стрельцов в Кремль, особенно когда их предводитель по факту только что убил полковника и полуполковника. А свои мысли и помыслы вложить в голову тому уже Долгорукову никак не получится.
Так что через минут пятнадцать, когда на Красной площади вот-вот число любопытных зевак должно было превысить число стрельцов, приведённых мной под стены Кремля, состоялся очередной разговор.
— И вы, мужи стрелецкие, под руку молодого десятника пошли? — спрашивал неугомонный Долгоруков.
Я окинул взглядом собравшихся стрельцов. Было нас на этом разговоре девять человек: семь сотников, дядька Никанор и, собственно, я.
— Егор Иванович зело разумный муж. По порядку разъяснил всё нам, — первым стал говорить сотник Собакин. — А еще он лютый в сече. Справедливый и… Богом отмеченный.
— И за своих стрельцов горой стоит. На смерть идти готов, кабы вызволили верных ему, — неожиданно для меня прозвучали слова от «синего» сотника.
Узнать имя сотника второго стрелецкого полка, с которым ко мне пришли больше двух сотен стрельцов, я удосужился лишь только во время перехода от Стрелецкой слободы до Кремля.
Благодаря тому, что дядька Никанор был весьма сведущ в стрелецких реалиях, получилось определить и мотивацию сотника. Надеюсь, что не единственное, что побудило его встать на мою сторону, на сторону Петра Алексеевича.
Итак, Язеп Янович Волкович, так звали «синего сотника» был выходцем из Смоленщины. И пусть его репутация, как русского воина, запятнана не была, он постоянно встречался с тем, что в будущем назвали бы «троллинг».
Если коротко, то некоторые стрельцы подозревали в нём скрытого латинянина. Или польского шпиона. Ему бы сменить фамилию на Волков, да подкорректировать имя с отчеством — может быть, и меньше стрельцы смотрели косо на Волковича.
Вместе с тем то, что две сотни стрельцов ушли с сотником, говорило, скорее, в его пользу. С плохим командиром в неизвестность не уходят.
— Я назову вам вашего полковника. Поставлю, как и наряд велит, над вами достойного. Негоже, кабы сотникам чинил приказы десятник, — сказал Юрий Алексеевич Долгоруков.
Вот же гад! Я-то думал, что на лояльность со стороны стрельцов могу опираться. А тут… и ведь могут сотники согласиться. Для них — это компромисс. Впрочем… за мной стрельцы, а сотников и сменим, если что.
— Ты в праве твоём, боярин, — поспешил сказать я. — На том и наш уговор со стрельцами. Как пройдёт бунт, и будет он подавлен, то и полковника представьте доброго до стрельцов. А пока — я им голова. И тут не токмо стрельцы первого полка — и над иными я выборный полковник.
— А коли не по-твоему будет, — с лукавой усмешкой спрашивал Матвеев. — Уйдёшь сам и уведёшь полк?
Вопрос чуть было не застал меня врасплох. Коварный вопрос, непростой. От того, что я теперь отвечу, зависели, ни много ни мало, наши жизни.
— Коней на переправе не меняют! — произнёс я известную поговорку. — А то, что работает, не ломают! Я привел стрельцов. Я им и головой должен быть. Иначе и они в бунт уйдут.
— Поучать ещё будешь, отрок! — пробурчал Долгоруков, но Матвеев поднял правую руку, заставляя умолкнуть главу Стрелецкого приказа.
— Ты, боярин, словно бы и не слышал, что крикун тот, коего изловили в Замоскворечье, говорил. И на листах тех, где имена писаны, кого убить, наши с тобой первыми стоят. Если ничего не делать, нас и зарубят, — жестко сказал Матвеев.
Долгоруков весь как-то осунулся. Мне же кое-что стало ясным. Не прошли мои слова, сказанные Матвееву, даром. Подсуетился боярин, и какого-то агитатора всё-таки получилось взять.
Слишком уж горделивым оказался Долгоруков. Уже все доказательства, что бунт должен состояться, у Матвеева были на руках. Так что он не только на мои слова должен полагаться. Вот и ведёт он уверенно наш разговор, по сути, даже обрывая довольно грубо боярина стрелецкого приказа.
Проще говоря, обделался Долгоруков. Но всё равно гонор ему не даёт спокойно принять свои недоработки и действовать.
— Веди свой полк! Опосля — ко мне. Тебя пропустят в первые палаты царских хоромов! — сказал Матвеев и посмотрел на других бояр.
На других же посмотрел словно бы мимоходом, не призывая взглядом к спору. И у тех никаких возражений не было. Никаких больше вопросов и у меня к этой ситуации. А вот вопросов о том, что делать, как и предложений, было с избытком.
Артамон Сергеевич Матвеев с лёгкой, наполненной ностальгией улыбкой, провожал взглядом юного стрельца. Уже не молодой, причём давно, Матвеев смотрел на Стрельчина и видел в этом десятнике себя.
«Вот такой же решительный,» — думалось ему. — «Да удалой, как я был в оные годы…»
Вот такой же решительный и взрывной был некогда сам Артамон Сергеевич. Но что-то в этом стрельце не позволило Матвееву оценивать Стрельчина лишь только как молодого и дерзкого. Манера держаться, наверное. Да как смотрит, стервец! А ведь перед ним стоят бояре, а он середь них всего лишь стрелец безродный…
Это было всё очень странно. Вплоть до того, что, если бы Артамон Сергеевич хорошо не знал своего друга, государя Алексея Михайловича, то мог бы подумать о том, что этот отрок смелый — байстрюк Тишайшего. Нет… Ну эти мысли уже из-за недосыпа за последние два дня.
Как и многие другие знатные люди России, Матвеев был уверен, что знатность не прививается воспитанием. Она — лишь следствие рождения, родственных связей. И в понятие это Матвеев вкладывал и то, как может человек говорить, как он смотрит на сильных бояр, насколько умеет понять и подчинять других людей.
Этот отрок, как видно, подчинять умеет. Причём так, что диву даёшься. А ведь целый полк привёл! И слушают его, сотники вон горой стоят!
— Потребно взять десятника под стражу и наказать своему человеку быть полковником! — сказал Юрий Алексеевич Долгоруков.
Матвеев ещё и не успел состроить недовольную мину и посмотреть на главу стрелецкого приказа, как в сторону Долгорукова уже посыпались одобрительные возгласы.
— Правильно говорит боярин Юрий Алексеевич, — согласился со словами Долгорукова Афанасий Кириллович Нарышкин. — Поставить своего полковника, и пущай сей полк усадьбы наши обороняет. А нам уходить потребно. В Троицу! Монастырские стены и Господь уберегут нас от татей.
Матвеев посмотрел на Нарышкиных и чуть было не поддался порыву окликнуть выборного полковника, того молодого, который уже отъехал на приличное расстояние. Так захотелось Артамону Сергеевичу заключить под стражу, вместо десятника, лучше сразу всех Нарышкиных.
Но боярин одёрнул себя. Он прекрасно понимал, что сейчас нужно держаться вместе. Что, пусть Нарышкины в большинстве своём и глупцы, считающие, что уже получили власть, но так или иначе противодействовать бунту придётся вокруг клана Нарышкиных.
— О мошне своей печёшься, Афанасий Кириллович? Так ты сам и поговори с тем десятником! Да пока ещё набат не прозвучал, собирая бунтовщиков — может, и поможет чем. Но Кремль оборонять потребно! — отвечал Матвеев.
Артамон Сергеевич пристально посмотрел в глаза сперва Афанасию Кирилловичу, после и молодому Льву Кирилловичу, молчавшему, но умудрявшемуся строить такие недовольные выражения лица, что Матвееву хотелось скривиться. А потом боярин жёстко припечатал:
— Али слушать меня будете во всём и не перечить? Али заберу царя и царевича и сам в Троицу поеду! Но уберегу их от глупости вашей, коя до крови приведёт!
— И кто тебе дозволит, Артамон! — прокряхтел старик Кирилл Полиектович Нарышкин.
— А кто станет против меня и полка моего? — громыхнул тогда Матвеев.
— Где же он твой? — растерянно, озираясь по сторонам и выискивая поддержку, спросил Юрий Алексеевич Долгоруков. — Я стрельцам голова!
Матвеев только лишь рассмеялся. Стало понятно, почему родовитый боярин, считай, что и не чинясь, позволил разговаривать с собой какому-то стрельцу. Понятно стало и то, почему от Матвеева далеко не отходят десять воинов иноземного строя.
— Артамон Матвеевич, так ты ж и есть головной бунтовщик! — первым о происходящем догадался Мартемьян Кириллович Нарышкин.
После этих слов двое бояр сместились и стали рядом с Матвеевым. Это были Григорий Григорьевич Ромодановский и Иван Максимович Языков. Матвеев махнул рукой своей охране, и тут же за его спиной стали ещё десять солдат иноземного строя.
Более остальных грозно смотрелся Григорий Ромодановский. Он был рослым, мощным мужем. Все знали, что если не Матвеев, то Ромодановский способен был стать главой клана Нарышкина. Такого боярина, как Григорий Григорьевич уважают уже за стати, пудовые руки, которые припечатают, так мало не покажется. Но Ромодановский был еще и решительным, и весьма неглупым человеком.
А вот Языков — хитрец. Невысокого роста, невзрачный на вид. Но такой… Без червоточины внутри. Умеет промолчать, улыбнуться, когда надо. Но сторону всегда выбирает по чести и совести.