— Такие уж и агнцы? Что не волки, то лисы хитрые, али и вовсе, крысы. Сколь земель и душ крестьянских Нарышкины себе за последние две седмицы забрали? — выкрикнула Софья Алексеевна. — Праведли сие? А что дале будет, кабы не одернуть?
— А ты, девица, на государя не кричи! — одёрнул Софью патриарх.
Был бы рядом с этой женщиной сейчас другой мужчина, её Васенька Голицын, то Софья Алексеевна позволила бы себе даже и расплакаться. Василий Васильевич был её отдушиной, при ком Софья не стеснялась быть слабой. И Василий Голицын стоял за дверью, ждал окончания разговора.
Но патриарх — другое дело. Тут Софье нужно показывать свою волю. Причём, такую, чтоб кратно превышала бы волю державных мужей. Жене сложнее тут, чем мужам. Или вовсе невозможно. И не она пришла к патриарху, а он — к ней.
Значит, Иоаким хочет что-то предложить, или выгадать себе. И уже тем, что патриарх разговаривает в скромной келье Новодевичьего монастыря с Софьей, владыко противоречит ранним заявлениям.
Софья шла наперекор правилам. Она по крупицам собирала своё влияние. И вот сейчас проиграть ей никак не хотелось. До того не хотела, что решилась сказать в стенах обители страшное…
Вот и теперь она не стала виниться, а лишь сжала кулак, спрятав его в складках расшитого платья, и снова заговорила:
— Владыко, поддержишь ли ты праведный гнев стрельцов? Али пойдут они искать иной поддержки! Двуперсники-то токмо и ждут возврата, — понимая, что уже и так потратила на пустословные беседы с патриархом много времени, Софья перешла в нападение.
— Пужать меня вздумала, девка? — взревел патриарх. — Да и где? В обители?
Но его тайная собеседница не отвела взгляда. Не сейчас, когда Софья уже принимала греховные решения.
— Не выйдет, владыко, оставаться и нашим, и вашим. Сторону принять потребно, а то нынче пустословов разбрелось по Москве, — Софья усмехнулась зловещей улыбкой. — Того и гляди, что стрельцы станут все двумя перстами креститься.
Повисла тишина. Нет, патриарх её не испугался. Но Иоаким прекрасно понял, на что именно намекает Софья Алексеевна. Да нет же — почитай, прямо говорит.
Патриарха, безусловно, заботило то, что пролилась христианская кровь, да ещё рядом с собором Василия Блаженного. И можно даже сказать, что глава русской православной церкви искренне переживал по этому поводу.
Он собирался сразу после того, как поговорит с Софьей, отправляться в Кремль да уговаривать Нарышкиных, чтобы и те также оступились. Да, после пролитой крови это будет сделать крайне сложно. Но в народе и так далеко не у каждого есть искренний почёт к патриарху.
Иоакиму уже докладывали, что стрелецкий бунт стремительно перерастает ещё и в религиозное противостояние. Активные поборники старообрядческой ереси явились в Москву и уже призывали к религиозному диспуту.
И патриарх знал: если он согласится на такой диспут, то они, еретики, тут же объявят победу. Да и не может патриарх выйти с какими-то еретиками спорить — сие урон чести. И признание, что предмет спора есть. А его нет — и твёрдая вера не терпит домыслов и сомнений.
— Так ты, дева, согласна на то, дабы вернуться в Кремль и вид показать, что никоим образом не причастна к событиям? Сие благо и для тебя, и для успокоения многих, — сделал прямое предложение Софье патриарх. — Я слово скажу за тебя. Как и ранее будет. А Нарышкиных… Их приструним после.
Софья Алексеевна тяжело вздохнула, встала со своего стула, стала нервно расхаживать от одного угла к другому в небольшой келье, которую до сих пор занимала. Подол её платья вздымался и показывались носы сапожек. Красных, с рисунками. Хотелось женщине хоть чем-то выделяться.
— Я хочу то же, яко и было, — жёстко произнесла Софья Алексеевна. — Али по-моему, али никак!
— Ты условия ставить неполномочна! И повели своим псам, кабы верой не дразнились! Отчего Ванька Хованский игры играет с еретиками? — сказал патриарх и тут же повернулся, дабы уйти и оставить Софью Алексеевну её думкам.
Маски были сброшены. Если раньше патриарх делал вид, что не замечает Софью и то, как она начинает верховодить мужами державными, то теперь он показывал: знаю, мол, откуда произрастает и бунт, и смута в головах людских.
Пролита кровь! А Нарышкины словно с ума сошли и начинают творить такие бесчинства, пресекать кои нужно нынче же — в зародыше.
А ведь того и гляди, что начнут посматривать на монастырские да церковные земли. Было нечто такое сказано братьями царицы. Афанасию Кирилловичу Нарышкину, видите ли, непонятно, зачем монастырям и церкви такие большие земельные угодья и столько крестьянских душ.
Патриарх, когда такие слова позволил себе брат царицы, сделал вид, что не услышал высказывания резко вдруг осмелевшего Нарышкина. Но именно в тот момент Нарышкины и подписали себе приговор.
Но что же сейчас? Владыка видел, что нет правды и с другой стороны. Не получилось, чтобы бунтовщики пришли в один день в Кремль, решили все вопросы с Нарышкиными, убив их, и разошлись бы по домам. Отчего-то владыка предполагал, что бунт, если и будет, то весь одним днём, к закату али к рассвету угаснет.
А теперь же по Москве ходят старообрядцы, которые смущают головы стрельцов. И тот, кто ещё вчера тремя перстами крестился, завтра будет креститься двумя? Да при том проклинать патриарха.
Вот о чём болит голова владыки. И язва старообрядчества угрожает не только церкви, но и всему государству.
Он снова повернулся к царевне и вытянул перст.
— Коли ты не пойдешь на примирение, я встану на сторону Кремля! — жестко сказал патриарх и вышел из кельи. — Тьфу! Нечестивцы!
Это уже касалось Василия Голицына, который ждал у самой кельи Софьи, когда закончится встреча. Патриарх знал о любовной связи царевны. Знал… Не осудил. Так как нужна, нужна была Софья для дел патриарха.
— Ну что ж ты, моя лебёдушка? Пригорюнилась? — сказал Василий Васильевич Голицын, едва только входя в келью.
Он нежно приобнял за плечи Софью Алексеевну. Прильнул щекою к темно-русым власам женщины. Царевна же дёрнула плечом, демонстрируя своё раздражение. Но не стала перечить Василию Васильевичу. И вот так, обнявшись, они могли простоять пять и десять минут, не шелохнувшись.
Потом Софья вздохнула и заговорила, но голос её звучал совсем иначе, чем только что в разговоре с патриархом. Хоть она и вырвалась из объятий Голицына, но говорила удивительно мягко, но все-таки чётко и твёрдо.
— Не думала я, не чаяла я, что кровь уже прольётся. А ещё… Пётр всё еще живой. Такая задумка лукавая! Так сложно было всё исполнить! И Пётр жив, и Матвеев…
— Лебёдушка моя, так есть же свидетели, кои укажут на Матвеева как на зачинщика покушения на Петра! — напоминал Голицын суть тонкой и сложной интриги, которую практически удалось провернуть.
— И ты знаешь, кто не дал сему случиться? Кто спас Петра? — резко повернувшись, так что слетела с плеча толстая, тяжелая коса, спрашивала Софья Алексеевна.
Голицын развёл руками. Хотя его быстрый и пытливый ум уже мог высчитать, о ком идёт речь. Вот только Василий Васильевич чаще всего предпочитал, чтобы Софья оставалась уверенной в своих мыслях, даже когда говорила словами Голицына.
— Тот полковник… — сказала Софья.
— Стрелец? Десятник? — как будто бы проявил догадливость Василий Васильевич.
— Да какой он полковник? Бывший десятником сидит с боярами и думу думает! А не полоумны ли они там, в Кремле, что худородного за стол садят⁈ — разъярилась царевна.
Голицын снова подошёл, заглянул ей в глаза.
— Там ли ты ворогов ищешь? Вон Иван Хованский слушать никого не желает, готовит приступ Кремля. Так и норовит кровью залить Красную площадь. Сдаётся мне, матушка, что мы выпустили на волю зверя, дали понюхать ему мяса кровяного, а нынче и нечем этого зверя загнать в клетку.
Софья посмотрела на своего любимого долгим, задумчивым взглядом, будто разглядывая его, как прекрасную, чарующую картину или будто запоминая его, но более ничего не сказала. Она уже приняла для себя решение, что пути назад нет для неё. Что она не хочет идти в монастырь или же лишиться своей головы.
А значит, нужно, чтобы Иван Хованский проявил себя как самый лютый зверь. Чтобы он залил московские улицы и стены Кремля кровью. А уже потом Софья обязательно быстро и тихо убьёт своего исполнителя. И тогда она останется чистой.
Теперь же Софья Алексеевна выгнула тонкую шею, положила руку на грудь Голицына, оглаживая его кафтан. Голос зазвучал — будто тронул кто струны арфы.
— Сделай, Василёк, так, чтобы все узнали, что покушение-то на Петра готовил Матвеев. Надо. И под стены Кремля приведи сбежавшего слугу, который беленой накормил тех двух татей, что Петра убить намеревались. Пущай расскажет все.
Она будто не о делах теперь говорила, а об одной лишь любви к Голицыну.
— Все… Но окромя того, что пистоль один зарядил не Матвеев, что хотел он токмо напужать Петра для покорности, а не убить. Пущай думают! — поддержал царевну Голицын.
Ночью в Москве не спал никто. Как же спать, когда такие события! Одни тряслись от страха, что их будут грабить или убивать. Иные думали, кого бы это пограбить, а если сопротивляться станет, так и убить. Были и те, кто веселился. Порядок из города ушел. А когда наступает правило, что выживает сильнейший, общество делится на три категории.
Первая, это хищники. Те люди, которые разрушают порядок. Вторая категория людей — это добыча. Ведь хищникам нужно питаться чем-то. Есть и третья категория. Это люди, которые наблюдают за происходящим со стороны. Словно бы залезли на дерево и оттуда любуются, как внизу грызутся собаки. Это те, кто уехал из Москвы.
Уверен, что Калуга, Серпухов, другие города, расположенные относительно недалеко от стольного города России, сейчас переполнены. И с этими беглецами нужно также работать. Там, скорее всего, ремесленники и торговцы. И скоро в Москве начнется еще и голод, если не предпринимать действий по обеспечению города.