— Я видел его слишком недолго, чтобы спросить. К тому же я даже теперь не уверен, кого именно видел. Подумай вот еще над чем, дружище: даже если первый убийца по каким-то неизвестным нам причинам не может или не хочет завершить работу, оставляя уборку следов компаньону, отчего они не действуют вместе? Почему второй двигается за ним, вместо того чтобы провернуть все в тот момент, когда сердце жертвы останавливается?
— Ты выдвигаешь вздорные теории, а меня спрашиваешь, отчего в них дыры? — Макс захохотал, но не очень искренне. — Может, оттого, что построены они на показаниях безграмотной экономки, которая могла увидеть что угодно, хоть архангела Гавриила с огненным мечом?
— Она производит впечатление человека внимательного и душевно здорового, — заметил я, машинально теребя угол исписанного листа. — По крайней мере, манера изложения здравая и ясная.
— Манера изложения! Это даже не она писала! Бьюсь об заклад, это настрочил скучающий жандарм, якобы с ее слов, потому что иначе эта писулька выглядела бы и вовсе непримечательно — оказалось бы, что покойницу экономка видела издалека и зыбко, поскольку была без очков, а от ужаса сбежала в ту же секунду. Вот и состряпали в жандармерии убедительный документ, отчитались о том, что нашли важного свидетеля… А между тем сами даже в доме том не были, оттого и лицо, которое то есть, то нет. Вот твоей теории и нет, — он щелкнул пальцами. — Просто?
— Несложно найти слабое звено в цепи, которую не успели закалить.
— И опять ты прячешься в метафорах. Я лишь указал на то, что твоя теория схожа с воздушным замком, ей не хватает уверенности, твердого фундамента…
— Я уже сказал, что не собираюсь сидеть, сложа руки. Завтрашний день, надеюсь, будет еще более продуктивным.
— Как же собрался действовать?
— Для начала поговорю с экономкой, ее несложно будет найти.
— Глядя в глаза тоттмейстеру, она наплетет, что ты только пожелаешь.
— Я буду осторожен. Мне нужна правда. Затем я надеюсь посетить мертвецкую.
Макс опять нахмурился, между бровями его залегла неглубокая вертикальная складка.
— Зачем?
— Полюбоваться на тела, как понимаешь. Если я не вижу ни одного покойника за день, у меня случаются депрессия и мигрень.
— Пока жаловаться тебе, вроде как, не на что, этого-то добра хватает… Что ты хочешь узнать у мертвецов?
— Не знаю. Скорее всего, ничего и не выйдет. Я помню голову Марты Блюмме, случай явно безнадежный. Твоего мертвеца я как следует не рассмотрел, но если ты утверждаешь, что там пусто, шансы мои невелики.
— То есть, это жест отчаянья, рожденный нехваткой идей и невозможностью действовать дальше?
Все-таки Макс умел бить по больному. В прошлом эта его черта не раз обозначалась, иногда лишь слегка, а иногда и в полную силу. В последнем случае результаты могли быть самыми неожиданными. Другой его чертой было в меру простое и даже легкомысленное отношение к жизни, свойственное немногим из нас, это тоже приносило свои плоды. Одному такому случаю я стал невольным свидетелем.
Мы стояли тогда в Бергамо — после сражения у Монтенотте наш полк, порядком потрепанный, вывели на север Ломбардии, с тем чтобы пополнить личный состав и просто дать почерневшим от земли и пороха, осатаневшим от грохота ядер тоттмейстерам «Фридхофа» обрести человеческий облик. После Монтенотте мы, верно, представляли плачевное зрелище, так что месяц или два наш полк стоял на месте. Нас расквартировали в городе, достаточно недурно, к тому же имперское казначейство наконец вспомнило про нас — в карманах зазвенели монеты и, хоть было их совсем немного, господа тоттмейстеры, а также и прочие магильеры из соседних полков, начали в полной мере ощущать вкус жизни. То время я помню смутно — какие-то несусветные пиршества, на которых телячья грудинка могла соседствовать с позеленевшим сыром, а отличнейший рислинг — с картофельной брагой самого жуткого свойства. Это было время пира и чумы. Среди ночи тебя могло подбросить в койке из-за того, что приснился рев роющего землю ядра, а утром мы могли закусить кроличьим паштетом под шампанское и отправиться всем взводом на охоту или учинить еще что-нибудь в духе того времени — сумасшедшее, авантюрное и полное яростного искреннего огня, горевшего в каждой груди, огня, рожденного под грохот канонады, скрежет штыков и протяжное ржание умирающих коней.
Огонь этот звал нас каждого на свой лад, и не один человек оказался опален этим всеподчиняющим, сводящим с ума жаром.
Людвиг фон Зикинген, юноша из достаточно известного рода, первый в полку поэт, весельчак и картежник способный поднимать по четыре мертвеца за раз, — свернул по глупости шею, выпав из окна во время шумной гулянки. Клаус Додеркляйн, огромный добродушный старина Клаус с его здоровенными кулачищами размером с дыню и зычным голосом, — застрелен жандармским патрулем при попытке нападения на офицера. Ханс Шпильке — застрелился собственноручно, поспорив о какой-то глупости с приятелем. Еще был тот, белобрысый, имени которого не помню, сгинувший тоже по глупости, — зарубил с пьяных глаз двух или трех горожан, с которыми о чем-то не договорился, и через несколько дней был казнен…
Очутившись в безопасности, мы делали странные вещи, многие из которых не могли объяснить и сами. Души наши, терзаемые теми боями, из которых давно вышли наши тела, искали что-то в новом, окружающем нас мире, искали — и не находили. Оттого все больше творилось глупостей и все реже глупости эти можно было назвать невинными или же безвредными, оттого даже прожженные тоттмейстеры подчас погибали при отсутствии всякого мыслимого неприятеля. Вспыхнула карточная игра, возобновились, хоть и тайно, дуэли, но звон коротких рапир давно сменился треском выстрелов в ближайшем лесу. Это было время, полное самого безудержного веселья, за которое каждый из нас расплачивался по-своему.
Максимилиан Майер в те дни мало отличался от любого из нас — страдающий от частых вечерних мигреней после контузии, едва не лишившийся руки, вынесший из боя два глубоких шрама поперек груди, он стремился урвать свой кусок веселья и радости. Огонь в его груди полыхал не менее ярко, опаляя то своего хозяина, то окружающих его. Майер считался в полку славным парнем, хоть и не водил близкой дружбы ни с кем из нас, он изрядно играл, прилично налегал на спиртное, не чуждался женщин и слыл приличным малым. Возможно, я бы никогда и не сошелся с ним, если бы в тот момент и не проявилась в полной мере одна из черт его характера, хорошо известная мне уже гораздо позже — умение бить в точку по больному.
Вышло все глупо, как всегда и выходит. Мы с компанией однополчан собрались провернуть партию в одном трактире в Бергамо. Трактир был захудалый, но к тому моменту в карманах чаще звенели неровные медяки, чем полновесные кроны имперской чеканки. Туда же часом позже зашли двое вассермейстеров. Положение было неудобное, поскольку даже в лучшие времена дружбы между нами и «водяными» или «утопленниками», как мы их часто промеж себя называли, не бывало. В городе же мы, соблюдая остаточное благоразумие, разделили все трактиры, игральные залы и даже улицы с тем, чтобы такие встречи возникали пореже. Так как их итоги слишком часто бывали предсказуемыми — и не в нашу пользу.
Часто, описывая вассермейстеров, авторы, не знакомые с их Орденом, грешат против истины, больше полагаясь на интуицию и свои представления о хозяевах водной стихии, чем на реальное положение вещей. Так, я сам неоднократно читал в романах даже уважаемых мною авторов о том, что вассермейстеры приземисты и медлительны, а фигура их имеет несколько разбухший силуэт, придавая им сходство с кувшином или же бурдюком. Также читал я о том, что кожа у них неприятного синюшного цвета, а волосы легки и бесцветны, как высохшие водоросли.
С вассермейстерами встречаться мне доводилось не часто — их полем боя был Рейн, несущий свои тяжелые воды далеко отсюда, Средиземное и Балтийское моря да многочисленные реки и озера, которыми богата земля империи. Твердая земля — не их стихия, им нужна вода — чтобы поднимать ее исполинскими валами, способными перетереть в крошево даже линейный корабль, швырять острыми клиньями, секущими с равной легкостью и борта корветов, и тела на их палубах, метать водные брызги, каждая капля которых пробивает тяжелую кирасу легче, чем мушкетная пуля.
Так вот, все виденные мной вассермейстеры были статными и подтянутыми, не было у них ни синюшной кожи, ни, тем более, бесцветных волос. Единственное, что выдавало их принадлежность — герб Ордена с изображением водопада, похожего на греческую лямбду, и, пожалуй, глаза. Глаза были особенного свойства и ничуть не водянистые, как можно было бы предположить. Если бы мне пришлось искать подходящее сравнение, я сравнил бы их с камнями на дне быстрого ледяного горного ручья. Такой камень кажется небольшим и блестящим, пока не вынешь его. Пока не опустишь руку в обжигающе холодную воду, которая стискивает пальцы стальной хваткой и теребит тысячами ледяных зубов. И камень такой оказывается не плоским и блестящим, он тяжел и обточен течением со всех сторон, а когда высыхает, делается шершавым и почти черным. Глаза у вассермейстеров именно такие — как блестящие камни в ледяном кристально чистом ручье — камни, которые на самом деле не те, чем кажутся.
Вассермейстеров было двое, и забрели они в тот трактир случайно: денег в их карманах было не больше, чем в наших. Поначалу все шло если и не гладко, то, по крайней мере, я не ощущал приближения беды — того особенного чувства, от которого сами собой сжимаются зубы и отчаянно ноет в затылке. Мы сухо поздоровались и вернулись к прерванной партии, вассермейстеры же, тоже не стремясь к конфронтации, спросили у хозяина винную карту.
Все могло выйти без жертв, если бы с нами не было Максимилиана Майера, человека, которого я вскоре узнаю гораздо лучше. И, возможно, не единожды успею об этом пожалеть.
Вассермейстеры заказали вина, но объявленная трактирщиком цена показалась им чрезмерной. С ледяным спокойствием — слово «ледяной» приобретает особенный смысл, когда речь идет о вассермейстерах — они сообщили, что в такую цену вино, подаваемое здесь, оценить не могут. Им оставалось только откланяться, когда Макс продемонстрировал свое умение уязвлять самую верную точку.